мундир офицера, и стакан воды с розой, который быстро ставит передо мною
молодой кафеджи.
Потом мы покупаем каких-то желтых сладко-пахучих цветов у ласкового
турка, сидящего на корточках возле своей корзины, поставленной прямо на
мостовую, и по дрожащим от топота копыт бревнам моста Валидэ спешим в
густой толпе в Стамбул.
Уже становится жарко, запылились наши расчищенные сапоги, яркой бирю-
зой сквозит вода в щели моста, ярко и нежно зеленеют на горе Стамбула
сады, с горячим шумом отходят от моста пакеботы, обдавая бегущую толпу
теплым белым дымом... Опять маскарад, но еще более пестрый и празднич-
ный, чем вчера! И дружно мешает этот маскарад венские сюртуки с рыжими
верблюжьими куртками, панамы с бараньими папахами, светлоглазого англи-
чанина с сизыми бедуинами, гиганта-черногорца в белом шерстяном наряде,
шитом золотом и обремененном оружием, с худосочным польским евреем, ко-
ричневую рясу францисканца с негром, сестру-кармелитку с китайцем с не-
подвижной головой, с черной косой до пят и в лиловой кофте... Все это
льется от Султан-Валидэ к самому людному месту Галаты - к углу набереж-
ной, к бирже и столикам уличных менял, и от биржи - к Султан-Валидэ, где
останавливаются вагоны конки, где вечная теснота фиакров, разносчиков,
цветочников, нищих, полуголых прокаженных, сидящих на мостовой, и тесно-
та базаров, заваленных коврами, оружием, медной посудой, сырами, зе-
ленью, шафраном, сбруей, фруктами и туфлями - сотнями связок лиловых,
канареечных, черных и оливковых туфель, висящих на стенах подобно суше-
ной рыбе на шнурках.
Здесь, на маленькой площади, всегда тень и влажная прохлада под сте-
нами мечети, где, у фонтана возле портала, проходящие, сидя на корточ-
ках, торопливо и таинственно совершают омовения среди солово-грязных ко-
роткошерстых собак. Дальше, возле кофеен и за старыми стенами, ярко зе-
ленеют деревья. Чем дальше мы поднимаемся по улице, идущей слегка в го-
ру, влево, тем все тише и безлюднее становится вокруг. И уже совершенное
безлюдье царит у высоких ворот Старого Сераля, при входе в его запущен-
ные сады и широкие дворы, заросшие травою и белеющие обломками греческих
колонн, статуй и надгробных плит.
Герасим косится и мистически шепчет:
- Смотри, смотри, с крестом!
За внутренними стенами Сераля, охраняющими покои, недоступные для ев-
ропейца, расцветают под надзором евнухов те редкие цветы девичьей красо-
ты, которые ежегодно дарит, по древнему обычаю, Турция своему повелите-
лю. И весенней прелестью веет незримое присутствие этих юных затворниц в
садах Сераля, где зеленая трава пробивается из древней земли, красный
мак светит среди обломков мрамора и белым и розовым цветом цветут чащи
деревьев в оврагах возле Старого Музея, облицованного лазурными фаянса-
ми, пригретого жарким солнцем под бальзамически благоухающими кипариса-
ми. В мире, в котором я существую, нынче весеннее утро, здесь - тишина,
узорчатые тени, пение птиц и незримое присутствие девушек за стенами
мертвых дворцов. Я заглядываю в их ворота, в аллею платанов за воротами,
выходя на горячий солнечный свет, на зеленый Двор Янычар. Древний дуп-
листый Платан Янычар дремлет на припеке возле тысячелетней св. Ирины,
давно обветшалой и обращенной в склады старого оружия. Но когда мы выхо-
дим мимо Ирины в другие ворота Сераля, к обрыву мыса, нас охватывает
свежесть моря - и снега: в блеске солнца, в золотисто-голубой дымке то-
нет зыбкий простор Пропонтиды, миражем означаются силуэты Принцевых ост-
ровов и заступивших горизонт Малоазийских гор - там смутно рисуется в
небе что-то мертвенное, некое подобие неподвижного облака.
- Олимп! - говорит Герасим.
Я навожу морской бинокль - и различаю блестящие пустыни снежных полей
Олимпа, его теснины, полные утренних фиолетовых теней, и мне кажется,
что на меня тянет оттуда зимним холодом.
А когда я оборачиваюсь, я вижу на яркой густой синеве бледно-желтую с
красными полосами громаду Ая-Софии: громаду неуклюжую, выходящую из цик-
лопических каменных подпорок и пристроек, над которыми, в каменном
кольце окон, царит одно из чудес земли - древне-приземистый, первобыт-
но-простой, огромный и единственный на земле по легкости полушар-купол.
И четыре стража этой грубой громады, скрывающей в недрах своих сокровища
искусства и роскоши, четыре белых минарета исполинскими копьями возно-
сятся по углам ее в синюю глубину неба.
- Где вход? - говорю я.
Я опять не сразу нашел бы его, но Герасим уже идет в какой-то
узенький переулок, где на солнце пахнет сухими нечистотами, потом пово-
рачивает в другой и по отлогому спуску, мощенному камнем, мы подходим к
боковому порталу, завешенному тяжкой завесой из буйволовьк кож.
Дико это, первобытно, но как хорошо! Нравится мне и обычай надевать,
входя, туфли: так когда-то у входа в святилище оставляли пыльные санда-
лии...
Сумрак, холод и величавая громадность капища охватывают меня в трой-
ном портале. А когда я вступаю в храм, пигмеями кажутся среди его не-
объятного простора и необъятной высоты фигурки молящихся - сидящих на
огромной площади ухабистого от землетрясений мраморного пола, сплошь
покрытого золотистыми скользкими циновками из тростника. Шестьдесят окон
пробили купол, и никогда мне не забыть радостного солнечного света, ко-
торый столпами озаряет из этой опрокинутой чаши всю середину храма! И
светлая, безмятежная тишина, чуждая всему миру, царит кругом, тишина,
нарушаемая только плеском и свистом голубиных крыльев в куполе, да певу-
чими, печально-задумчивыми возгласами молящихся, гулко и музыкально за-
мирающими среди высоты и простора, среди древних стен, в которых немало
скрыто пустых амфор-голосников. Первобытны эти милые голуби, их извест-
ковый помет, падающий с высоты на циновки. Первобытно-просты огромные
железные люстры, низко висящие над циновками на железных цепях. Величава
и сумрачна окраска исполинских стен, шершаво полинявшее золото сводов.
Капищем веет от колонн, мутно-красных, мутно-малахитовых и голубова-
то-желтых. Таинственностью капища исполнены и призраки мертвых визан-
тийских мозаик, просвечивающих сквозь белила, которыми покрыли их турки.
Жутки чуть видные лики апокалиптических шестикрылых серафимов в углах
боковых сводов. Строги фигуры святых в выгибах алтарной стены. И почти
страшен возвышающийся среди них образ Спасителя, этот тысячелетний хозя-
ин храма, по преданию, ежегодно проступающий сквозь ежегодную закрас-
ку...
Чувствуя и себя пигмеем, тихо брожу я среди этой высоты и простора.
Надо мной - светоносный купол, горячее солнце золотистым потоком льется
на меня сверху. А налево и направо - два яруса хор. По отлогим каменным
всходам туда могли въезжать из пропилеи две колесницы. Две колесницы
могли разъехаться и на тяжких хорах, мраморные плиты которых покосились
от землетрясении. И как легко держат эту тяжесть два яруса аркад и ко-
лонн!
Не знаю путешественника, не укорившего турок за то, что они оголили
храм, лишили его изваяний, картин, мозаик. Но турецкая простота, нагота
Софии возвращает меня к началу Ислама, рожденного в пустыне. И с перво-
бытной простотой, босыми входят сюда молящиеся, - входят когда кому
вздумается, ибо всегда и для всех открыты двери мечети. С древней довер-
чивостью, с поднятым к небу лицом и с поднятыми открытыми ладонями обра-
щают они свои мольбы к Богу в этом светоносном и тихом храме:
Во имя Бога, милосердого и милостивого!
Хвала ему, властителю вселенной!
Владыке Дня Суда и Воздаяния!
Но велик и непостижим Владыка - и вот покорно падают руки вдоль тела,
а голова на грудь. И еще покорнее отдаются эти руки в узы его, соединясь
после падения под грудью, и быстро и бесшумно начинает вслед за этим па-
дать человек на колени и касаться челом праха. И тайные мольбы и славос-
ловия падающего ниц человека со всех концов мира несутся всегда к едино-
му месту: к святому городу, к ветхозаветному камню в пустыне Измаила и
Агари...
Медленно подвигаемся мы в боковых проходах за колоннами, шмыгая туф-
лями по скользким циновкам. Потом шмыгаем по еще более скользкому мрамо-
ру пропилеи, где девять огромных и тяжких бронзовых дверей - все в один
ряд - еще хранят рельефы византийских крестов. Потом поднимаемся по ши-
роким отлогим всходам на хоры, и с высоты я еще раз наслаждаюсь головок-
ружительной бездной этого капища и маленькими фигурками сидящих глубоко
подо мною, на полу, в широком столпе света, падающего из купола. А из
древней амбразуры открытого окна снова тянет на меня теплом солнечного
света и свежестью снега. Я подхожу - и ласковый ветер ударяет мне в ли-
цо, розовая голубка срывается с подоконника в простор весеннего возду-
ха... И опять развертывается предо мною зыбкая синева Мраморного моря,
блеск солнца, лилово-пепельные силуэты горных вершин и мертвенно-белое
облако Малоазийского Олимпа...
V
На мраморной паперти Софии, когда мы покидаем ее, лежит деревенский
нищий в лохмотьях овчины, темный, как мумия, с большими оттопыренными
ушами и потухшими глазами.
- Бакшиш! - жалобно говорит он старческим отдаленным голосом, и пра-
вая рука его несмело касается сердца, губ и лба.
Но в его левой руке деревянная мисочка с вареным рисом - и просьба о
милостыне звучит безжизненно: Бог уже послал ему дневное пропитание, в
остальном он не нуждается.
Со двора выходим на Атмейдан, славный когда-то по всему миру Ипподром
Византии. Слева Атмейдан замыкается одной из великолепнейших султанских
мечетей - колоссальной белой мечетью Ахмедиэ, окруженной платанами и
шестью исполинскими минаретами. Но, боже, чем замыкается площадь с дру-
гих сторон! Ветхие бревенчатые хибарки под черепицей, старозаветные ко-
фейни, полузасохшие акации. Ипподром теперь пуст и пылен, и печально
стоят на нем в ямах, обнесенных решетками, три памятника великой древ-
ности: обелиск розового гранита, когда-то стороживший вход в храм Солнца
в Гелиополе, грубая каменная колонна Константина Багрянородного и брон-
зовая, позеленевшая Змеиная колонна - три перевившихся и вставших на
хвосты змеи: "слава Дельфийского капища".
Большая улица Стамбула, по которой мы возвращаемся в Галату, вид име-
ет милый, южный: много солнца, акаций, турецких таверн, где всегда так
весело от чистоты мраморных столиков, цветов на них и приветливости хо-
зяина в белом фартуке и феске... Весел даже надгробный павильон султана
Махмута - большой киоск под вековыми деревьями, за высокой решеткой, от-
деляющей его от тротуара.
- Султану везде хорошо! - улыбается и вздыхает Герасим.
Густая толпа в перепутанных вонючих переулочках, в которые мы вступа-
ем затем, кажется еще пестрее и крикливей от зноя и духоты. Хорошо еще,
что на пути Голубиная мечеть Баязета и крытые ряды Чарши, Большого база-
ра!
Двор мечети пленителен своей патриархальностью. Ограждает его сквоз-
ная мавританская аркада, посреди его - фонтан, платаны, отдыхающие
странники, нищие, тысячи голубей, а кругом - целый базар четок, которы-
ми, сидя на коврах, торгуют старые-престарые обезьяны в тюрбанах. Прохо-
жие покупают тут и пшено, кидают его в воздух - и тогда весь двор прев-
ращается на минуту в живой, свистящий, дрожащий несметными крыльями, де-
ти начинают прыгать и на все лады вопить:
- Бакшиш! Бакшиш!
В полутемном крытом лабиринте Чарши тоже вопят - по-турецки, по-ар-
мянски, по-гречески, по-французски - и хватают за руки, завлекая в лав-
ки; но отрадная прохлада спокон веку царит в этих сводчатых коридорах,
пряно пахучих и вместивших в себя, кажется, все, что есть на базарах
Востока.
Все же шумней и пестрей Галаты нет ничего на свете!
Улица, ведущая в гору, к Пере, полита, но политая и уже согревшаяся
пыль только увеличивает духоту. Ярки белые маркизы над окнами магазинов,
