Пантена.
Было темно. Пантен, подняв воротник куртки, ходил у компаса, говоря
рулевому: "Лево четверть румба; лево. Стой: еще четверть". "Секрет" шел с
половиною парусов при попутном ветре.
- Знаете, - сказал Пантен Грэю, - я доволен.
- Чем?
- Тем же, чем и вы. Я все понял. Вот здесь, на мостике. - Он хитро
подмигнул, светя улыбке огнем трубки.
- Ну-ка, - сказал Грэй, внезапно догадавшись, в чем дело, - что вы там
поняли? - Лучший способ провезти контрабанду, - шепнул Пантен. - Всякий
может иметь такие паруса, какие хочет. У вас гениальная голова, Грэй!
- Бедный Пантен! - сказал капитан, не зная, сердиться или смеяться. -
Ваша догадка остроумна, но лишена всякой основы. Идите спать. Даю вам слово,
что вы ошибаетесь. Я делаю то, что сказал.
Он отослал его спать, сверился с направлением курса и сел. Теперь мы его
оставим, так как ему нужно быть одному.
VI АССОЛЬ ОСТАЕТСЯ ОДНА
Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил, а шел под парусом без
определенного направления, слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь и
думая. В тяжелые часы жизни ничто так не восстанавливало силы его души, как
эти одинокие блужданья. Тишина, только тишина и безлюдье - вот что нужно
было ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные голоса внутреннего
мира зазвучали понятно. Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об Ассоль.
Ему было крайне трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялся
воскресить утихшую боль. Быть может, поступив на корабль, он снова
вообразит, что там, в Каперне его ждет не умиравший никогда друг, и
возвращаясь, он будет подходить к дому с горем мертвого ожидания. Мери
никогда больше не выйдет из дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было
что есть, решив поэтому поступить так, как приказывает забота.
Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранние прогулки не
смущали отца; на этот раз однако в его ожидании была легкая напряженность.
Похаживая из угла в угол, он на повороте вдруг сразу увидел Ассоль; вошедшая
стремительно и неслышно, она молча остановилась перед ним, почти испугав его
светом взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, открылось ее второе лицо
- то истинное лицо человека, о котором обычно говорят только глаза. Она
молчала, смотря в лицо Лонгрену так непонятно, что он быстро спросил: - Ты
больна?
Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец ее духовного
слуха, Ассоль встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, и засмеялась долгим,
ровным смехом тихого торжества. Ей надо было сказать что-нибудь, но, как
всегда, не требовалось придумывать - что именно; она сказала: - Нет, я
здорова... Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мне весело, но это
оттого, что день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу по твоему лицу, что
ты что-то надумал.
- Что бы я ни надумал, - сказал Лонгрен, усаживая девушку на колени, -
ты, я знаю, поймешь, в чем дело. Жить нечем. Я не пойду снова в дальнее
плавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит между Кассетом и Лиссом.
- Да, - издалека сказала она, силясь войти в его заботы и дело, но
ужасаясь, что бессильна перестать радоваться. - Это очень плохо. Мне будет
скучно. Возвратись поскорей. - Говоря так, она расцветала неудержимой
улыбкой. - Да, поскорей, милый; я жду.
- Ассоль! - сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицо и поворачивая к себе. -
Выкладывай, что случилось?
Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и, победив
ликование, сделалась серьезно-внимательной, только в ее глазах блестела еще
новая жизнь.
- "Ты странный, - сказала она. - Решительно ничего. Я собирала орехи."
Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занят своими мыслями.
Их разговор стал деловым и подробным. Матрос сказал дочери, чтобы она
уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал несколько советов.
- Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сиди дома.
Если кто захочет тебя обидеть, скажи: - "Лонгрен скоро вернется". Не думай и
не беспокойся обо мне; худого ничего не случится.
После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинув мешок за плечи,
вышел на городскую дорогу. Ассоль смотрела ему вслед, пока он не скрылся за
поворотом; затем вернулась. Немало домашних работ предстояло ей, но она
забыла об этом. С интересом легкого удивления осматривалась она вокруг, как
бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с детства, что, казалось,
всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно родным местам,
посещенным спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что-то недостойное
почудилось ей в этом своем отпоре, что-то неладное. Она села к столу, на
котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме;
смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все,
что случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое
кольцо, величиной с солнце, упало через море к ее ногам.
Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисе. Ей совершенно нечего было
там делать; она не знала, зачем идет, но не идти - не могла. По дороге ей
встретился пешеход, желавший разведать какое-то направление; она толково
объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.
Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла птицу,
поглотившую все ее нежное внимание. У города она немного развлеклась шумом,
летевшим с его огромного круга, но он был не властен над ней, как раньше,
когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой трусихой. Она противостояла ему.
Она медленно прошла кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,
доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной походкой, полной
уверенности. Порода наблюдательных людей в течение дня замечала неоднократно
неизвестную, странную на взгляд девушку, проходящую среди яркой толпы с
видом глубокой задумчивости. На площади она подставила руку струе фонтана,
перебирая пальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула и
вернулась на лесную дорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, в
настроении мирном и ясном, подобно вечерней речке, сменившей, наконец,
пестрые зеркала дня ровным в тени блеском. Приближаясь к селению, она
увидала того самого угольщика, которому померещилось, что у него зацвела
корзина; он стоял возле повозки с двумя неизвестными мрачными людьми,
покрытыми сажей и грязью. Ассоль обрадовалась. - Здравствуй. Филипп, -
сказала она, - что ты здесь делаешь?
- Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил, теперь покуриваю да
калякаю с нашими ребятами. Ты откуда?
Ассоль не ответила.
- Знаешь, Филипп, - заговорила она, - я тебя очень люблю, и потому скажу
только тебе. Я скоро уеду; наверное, уеду совсем. Ты не говори никому об
этом.
- Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? - изумился угольщик,
вопросительно раскрыв рот, отчего его борода стала длиннее.
- Не знаю. - Она медленно осмотрела поляну под вязом, где стояла телега,
- зеленую в розовом вечернем свете траву, черных молчаливых угольщиков и,
подумав, прибавила: - Все это мне неизвестно. Я не знаю ни дня, ни часа и
даже не знаю, куда. Больше ничего не скажу. Поэтому, на всякий случай, -
прощай; ты часто меня возил.
Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние относительного
трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка
кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его
приятели не успели повернуть голову.
- Чудеса, - сказал угольщик, - поди-ка, пойми ее. - Что-то с ней
сегодня... такое и прочее.
- Верно, - поддержал второй, - не то она говорит, не то - уговаривает. Не
наше дело.
- Не наше дело, - сказал и третий, вздохнув. Затем все трое сели в
повозку и, затрещав колесами по каменистой дороге, скрылись в пыли.
VII АЛЫЙ "СЕКРЕТ"
Был белый утренний час; в огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных
видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой костер, двигался
вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет ее воздушных пустот, но прилежный
охотник не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя, направляющийся
к горам.
Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью тревожной погони;
это запел кларнет. Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывок мелодии, полной
печального, протяжного повторения. Звук дрожал, как голос, скрывающий горе;
усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался. Далекое эхо смутно
напевало ту же мелодию.
Охотник, отметив след сломанной веткой, пробрался к воде. Туман еще не
рассеялся; в нем гасли очертания огромного корабля, медленно
повертывающегося к устью реки. Его свернутые паруса ожили, свисая фестонами,
расправляясь и покрывая мачты бессильными щитами огромных складок; слышались
голоса и шаги. Береговой ветер, пробуя дуть, лениво теребил паруса; наконец,
тепло солнца произвело нужный эффект; воздушный напор усилился, рассеял
туман и вылился по реям в легкие алые формы, полные роз. Розовые тени
скользили по белизне мачт и снастей, все было белым, кроме раскинутых,
плавно двинутых парусов цвета глубокой радости.
Охотник, смотревший с берега, долго протирал глаза, пока не убедился, что
видит именно так, а не иначе. Корабль скрылся за поворотом, а он все еще
стоял и смотрел; затем, молча пожав плечами, отправился к своему медведю.
Пока "Секрет" шел руслом реки, Грэй стоял у штурвала, не доверяя руля
матросу - он боялся мели. Пантен сидел рядом, в новой суконной паре, в новой
блестящей фуражке, бритый и смиренно надутый. Он по-прежнему не чувствовал
никакой связи между алым убранством и прямой целью Грэя.
- Теперь, - сказал Грэй, - когда мои паруса рдеют, ветер хорош, а в
сердце моем больше счастья, чем у слона при виде небольшой булочки, я
попытаюсь настроить вас своими мыслями, как обещал в Лиссе. Заметьте - я не
считаю вас глупым или упрямым, нет; вы образцовый моряк, а это много стоит.
Но вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых истин сквозь толстое
стекло жизни; они кричат, но, вы не услышите. Я делаю то, что существует,
как старинное представление о прекрасном-несбыточном, и что, по существу,
так же сбыточно и возможно, как загородная прогулка. Скоро вы увидите
девушку, которая не может, не должна иначе выйти замуж, как только таким
способом, какой развиваю я на ваших глазах.
Он сжато передал моряку то, о чем мы хорошо знаем, закончив объяснение
так: - Вы видите, как тесно сплетены здесь судьба, воля и свойство
характеров; я прихожу к той, которая ждет и может ждать только меня, я же не
хочу никого другого, кроме нее, может быть именно потому, что благодаря ей я
понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса
своими руками. Когда для человека главное - получать дражайший пятак, легко
дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения - чуда,
сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у
тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключенного, когда миллиардер
подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит
лошадь ради другого коня, которому не везет, - тогда все поймут, как это
приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье,
прощение, и - вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим - значит владеть
всем. Что до меня, то наше начало - мое и Ассоль - останется нам навсегда в
алом отблеске парусов, созданных глубиной сердца, знающего, что такое
любовь. Поняли вы меня?
- Да, капитан. - Пантен крякнул, вытерев усы аккуратно сложенным чистым
