Н.С. ЛЕСКОВ
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму* и на пути
зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие из нас
полюбопытствовали сойти на берег и съездили на бодрых чухонских лошадках
в пустынный городок. Затем капитан изготовился продолжать путь, и мы
снова отплыли.
После посещения Корелы весьма естественно, что речь зашла об этом
бедном, хотя и чрезвычайно старом русском поселке, грустнее которого
трудно что-нибудь выдумать. На судне все разделяли это мнение, и один из
пассажиров, человек, склонный к философским обобщениям и политической
шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это неудоб-
ных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более или менее
отдаленные места, отчего, конечно, происходит убыток казне на их провоз,
тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу такое превос-
ходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не мо-
гут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой
природы.
- Я уверен, - сказал этот путник, - что в настоящем случае непременно
виновата рутина или в крайнем случае, может быть, недостаток подлежащих
сведений.
Кто-то часто здесь путешествующий ответил на это, что будто и здесь
разновременно живали какие-то изгнанники, но только все они недолго буд-
то выдерживали.
- Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан
(этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго
храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил,
так до того пил, что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы
его лучше как можно скорее велели "расстрелять или в солдаты отдать, а
за неспособностью повесить".
- Какая же на это последовала резолюция?
- М... н... не знаю, право; только он все равно этой резолюции не
дождался: самовольно повесился.
- И прекрасно сделал, - откликнулся философ.
- Прекрасно? - переспросил рассказчик, очевидно купец, и притом чело-
век солидный и религиозный.
- А что же? по крайней мере, умер, и концы в воду.
- Как же концы в воду-с? А на том свете что ему будет? Самоубийцы,
ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не мо-
жет.
Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против не-
го и против купца выступил новый оппонент, неожиданно вступившийся за
дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства.
Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно присел
с Коневца. Од до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого
внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно, все подивились,
как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного
роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового
цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем под-
ряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном сукон-
ном колпачке. Послушник он был иди постриженный монах* - этого отгадать
было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путе-
шествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в
сельской простоте ограничиваются колпачками. Этому новому нашему сопут-
нику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по ви-
ду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят; но он был в полном
смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский
богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Вереща-
гина и в поэме графа А. К. Толстого*. Казалось, что ему бы не в ряске
ходить, а сидеть бы ему на "чубаром" да ездить в лаптищах по лесу и ле-
ниво нюхать, как "смолой и земляникой пахнет темный бор".
Но, при всем этом добром простодушии, не много надо было наблюда-
тельности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и, что называет-
ся, "бывалого". Он держался смело, самоуверенно, хотя и без неприятной
развязности, и заговорил приятным басом с повадкою.
- Это все ничего не значит, - начал он, лениво и мягко выпуская слово
за словом из-под густых, вверх, по-гусарски, закрученных седых усов. -
Я, что вы насчет того света для самоубийцев говорите, что они будто ни-
когда не простятся, не приемлю. И что за них будто некому молиться - это
тоже пустяки, потому что есть такой человек, который все их положение
самым легким манером очень просто может поправить.
Его спросили: кто же это такой человек, который ведает и исправляет
дела самоубийц, после их смерти?
- А вот кто-с, - отвечал богатырь-черноризец, - есть в московской
епархии* в одном селе попик - прегорчающий пьяница, которого чуть было
не расстригли, - так он ими орудует.
- Как же вам это известно?
- А помилуйте-с, это не я один знаю, а все в московском округе про то
знают, потому что это дело шло через самого высокопреосвященного митро-
полита Филарета.
Вышла маленькая пауза, и кто-то сказал, что все это довольно сомни-
тельно.
Черноризец нимало не обиделся этим замечанием и отвечал:
- Да-с, оно по первому взгляду так-с, сомнительно-с. И что тут удиви-
тельного, что оно нам сомнительным кажется, когда даже сами его высокоп-
реосвященство долго этому не верили, а потом, получив верные тому дока-
зательства, увидали, что нельзя этому не верить, и поверили?
Пассажиры пристали к иноку с просьбою рассказать эту дивную историю,
и он от этого не отказался и начал следующее:
- Повествуют так, что пишет будто бы раз один благочинный высокопре-
освященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попик ужас-
ная пьяница, - пьет вино и в приходе не годится. И оно, это донесение,
по одной сущности было справедливо. Владыко и велели прислать к ним это-
го попика в Москву. Посмотрели на него и видят, что действительно этот
попик запивашка, и решили, что быть ему без места. Попик огорчился и да-
же перестал пить, и все убивается и оплакивает: "До чего, думает, я себя
довел, и что мне теперь больше делать, как не руки на себя наложить? Это
одно, говорит, мне только и осталося: тогда, по крайней мере, владыка
сжалятся над моею несчастною семьею и дочери жениха дадут, чтобы он на
мое место заступил семью мою питал". Вот и хорошо: так он порешил насто-
ятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он чело-
век доброй души, то подумал: "Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а
ведь я не скотина: я не без души, - куда потом моя душа пойдет?" И стал
он от этого часу еще больше скорбеть. Ну, хорошо: скорбит он и скорбит,
а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места, и легли однаж-
ды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули. Ну, хорошо:
заснули они или этак только воздремали, как вдруг видят, будто к ним в
келию двери отворяются. Они и окликнули: "Кто там?" - потому что думали,
будто служка им про кого-нибудь доложить пришел; ан, вместо служки,
смотрят - входит старец, добрый-предобрый, и владыко его сейчас узнали,
что это преподобный Сергий*.
Владыка и говорят:
"Ты ли это, пресвятой отче Сергие?"
А угодник отвечает:
"Я, раб божий Филарет*".
Владыко спрашивают:
"Что же твоей чистоте угодно от моего недостоинства?"
А святой Сергий отвечает:
"Милости хощу".
"Кому же повелишь явить ее?"
А угодник и наименовал того попика, что за пьянство места лишен, и
сам удалился; а владыко проснулись и думают: "К чему это причесть: прос-
той это сон, или мечтание, или духоводительное видение?" И стали они
размышлять и, как муж ума во всем свете именитого, находят, что это
простой сон, потому что статочное ли дело, что святой Сергий, постник и
доброго, строгого жития блюститель, ходатайствовал об иерее слабом, тво-
рящем житие с небрежением. Ну-с, хорошо: рассудили так его высокопреос-
вященство и оставили все это дело естественному оного течению, как было
начато, а сами провели время, как им надлежало, и отошли опять в должный
час ко сну. Но только что они снова опочили, как снова видение, и такое,
что великий дух владыки еще в большее смятение повергло. Можете вообра-
зить: грохот... такой страшный грохот, что ничем его невозможно выра-
зить... Скачут... числа им нет, сколько рыцарей... несутся, все в зеле-
ном убранстве, латы и перья, и кони что львы, вороные, а впереди их гор-
деливый стратопедарх* в таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем,
туда все и скачут, а на знамени змей. Владыка не знают, к чему этот по-
езд, а оный горделивец командует: "Терзайте, - говорит, - их: теперь нет
их молитвенника", - и проскакал мимо; а за сим стратопедархом его воины,
а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени, и всР
кивают владыке грустно и жалостно, и всР сквозь плач тихо стонут: "От-
пусти его! - он один за нас молится". Владыко как изволили встать, сей-
час посылают за пьяным попиком и расспрашивают: как и за кого он молит-
ся? А поп по бедности духовной весь перед святителем растерялся и гово-
рит: "Я, владыко, как положено совершаю". И насилу его высокопреосвя-
щенство добились, что он повинился: "Виноват, - говорит, - в одном, что
сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя
лишить, я всегда на святой проскомидии* за без покаяния скончавшихся и
руки на ся наложивших молюсь..." Ну, тут владыка и поняли, что то за те-
ни пред ним в сидении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать
тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили по-
пика: "Ступай - изволили сказать, - и к тому не согрешай, а за кого мо-
лился - молись", - и опять его на место отправили. Так вот он, этакий
человек, всегда таковым людям, что жизни борения не переносят, может
быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и все
будет за них создателю докучать, и тот должен будет их простить.
- Почему же "должен"?
- А потому, что "толцытеся"; ведь это от него же самого повелено, так
ведь уже это не переменится же-с.
- А скажите, пожалуйста, кроме этого московского священника за самоу-
бийц разве никто не молится?
- А не знаю, право, как вам на это что доложить? Не следует, говорят,
будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем,
иные, сего не понимая, и о них молятся. На троицу, не то на духов день,
однако, кажется даже всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы та-
кие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всег-
да бы их слушал.
- А их нельзя разве читать в другие дни?
- Не знаю-с. Об этом надо спросить у кого-нибудь из начитанных: те,
думается, должны бы знать; да как мне это ни к чему, об этом говорить.
- А в служении вы не замечали, чтобы эти молитвы когда-нибудь повто-
рялись?
- Нет-с, не замечал; да и вы, впрочем, на мои слова в этом не пола-
гайтесь, потому что я ведь у службы редко, бываю.
- Отчего же это?
- Занятия мои мне не позволяют.
- Вы иеромонах* или иеродиакон?
- Нет, я, еще просто в рясофоре*.
- Все же ведь уже это значит, вы инок?
- Н...да-с; вообще это так почитают.
- Почитать-то почитают, - отозвался на это купец, - но только из ря-
софора-то еще можно и в солдаты лоб забрить.
Богатырь-черноризец нимало этим замечанием не обиделся, а только по-
раздумал немножко и отвечал:
- Да, можно, и, говорят, бывали такие случаи; но только я уже стар:
пятьдесят третий год живу, да и мне военная служба не в диковину.
- Разве вы служили в военной службе?
- Служил-с.
- Что же, ты из ундеров, что ли? - снова спросил его купец.
- Нет, не из ундеров.
- Так кто же: солдат, или вахтер, или помазок - чей возок?
- Нет, не угадали; но только я настоящий военный, при полковых делах
