спорные вопросы на теологических семинарах и диспутах и не прибегают к
военной силе, ибо оружие - плохой аргумент, в бою побеждает не тот, кто
прав, а тот, кто сильнее. Еще три столетия назад церковь преследовала
всех, кто утверждал, что земля имеет форму шара, это было объявлено
ересью; теперь же это считается неоспоримым фактом, хотя до сих пор никому
еще не удавалось достичь Индии западным путем. А согласно булле папы
Иоанна XXIV это вообще невозможно: дескать, Господь умышленно сотворил
Океан таким необъятным, что его нельзя переплыть, дабы люди случаем не
начали путать стороны света, чтобы восточные земли всегда были на востоке,
южные - на юге, северные - на севере, западные - на западе... - Герцог
скептически хмыкнул. - Ну, а когда эти самые люди в конце концов найдут
способ, как переплыть Океан, что же тогда? Церкви вновь придется
пересмотреть свои доктрины, признать, что ее прежние пастыри явно
поторопились с ничем не обоснованными умозаключениями - а это не прибавит
ей авторитета. И вообще, нам, светским владыкам, лучше не вмешиваться в
церковные дела, так как по большому счету у каждого нового понтифика своя,
новая, особенная правда. Так было с катарами: Иннокентий Пятый отлучил их
скопом от церкви и натравил на них Инморте и моего отца; Иннокентий же
Шестой просто передал дело на рассмотрение конгрегации священной
канцелярии, предводители катаров признали, что некоторые их тезисы
ошибочны, отреклись от своих заблуждений, а в остальном оказалось, что их
учение находится в полном соответствии с католическими догмами. Мало того,
теперь и восточные христиане никакие не еретики и не вероотступники! Все
мы, по мнению папы Павла Седьмого, дети одной Вселенской Церкви и верим в
одного Бога, причем верим одинаково правильно, только славим Его
по-разному - но это, как утверждает Святой Отец, невелика беда... Впрочем,
- добавил герцог, - такая правда мне больше по душе, нежели та, бывшая,
когда с амвонов предавался анафеме греческий патриарх вместе со всей его
паствой...
Свой портрет отец прокомментировал так:
- Вот когда ты будешь рассказывать своему сыну о его предках, тогда
сам и поведаешь ему, что я сделал хорошего в жизни, а в чем допустил
ошибки.
Затем герцог перешел к последнему портрету.
- А это твоя мать, Изабелла, - с грустью промолвил он.
Уже в который раз Филипп пристально вгляделся в округлое детское
личико с невыразительными, зачастую неправильными чертами. Его мать... Это
слово вызвало в памяти Филиппа образ другой женщины, Амелии Аквитанской,
которую он называл мамой и любил ее как мать. А когда ее не стало, он
почувствовал себя круглым сиротой, так горевал по ней, так печалился...
Да, именно тогда он потерял свою мать, свою НАСТОЯЩУЮ мать.
Филипп тряхнул головой, возвращаясь к действительности, и вновь
сосредоточил свое внимание на портрете. Какой же она была в самом деле -
женщина, что родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка
любил; ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел
родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними
лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях
Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской
принцессы, да и старые дворяне утверждают, что герцогиня Изабелла была
блестящей красавицей. А вот на портрете она неказистая простушка; и не
только на этом портрете, но и на трех остальных - в спальне отца, в
столовой и в церемониальном зале - она такая же самая, ничуть не краше.
Так где же правда? - сколько помнил, спрашивал себя Филипп и не находил
ответа...
И вдруг его осенило! Как-то, без малого четыре года назад, дон
Фернандо вознамерился было послать императору в подарок портрет Бланки, но
ничего путного из этой затеи не вышло - все портреты были единодушно
забракованы на семейном совете как в крайней степени неудачные, совершенно
непохожие на оригинал. Некоторые мастера объясняли свое фиаско
неусидчивостью Бланки, иные нарекали, что ее лицо слишком уж подвижное и
нет никакой возможности уловить его постоянных черт, а знаменитый маэстро
Галеацци даже набрался смелости заявить королю, что с точки зрения
художника его старшая дочь некрасивая. Филипп был возмущен этим заявлением
не меньше, чем король. Уже тогда он находился во власти чар Бланки, все
больше убеждаясь, что она - самая прекрасная девушка в мире (после Луизы,
конечно), и речи маэстро показались ему кощунственными. Тогда, помнится,
он взял слово и с горяча обвинил самого выдающегося художника
современности в бездарности, а все современное изобразительное искусство -
в несостоятельности.
Так может, подумал Филипп, и его мать была красива именно такой,
особенной красотой, для которой художники еще не изобрели соответствующих
приемов, чтобы хоть в общих чертах передать ее мазками краски на мертвом
холсте?..
- Ладно, - наконец, отозвался герцог, нарушая молчание. - С прошлым
мы покончили, теперь пришло время поговорить о настоящем и будущем.
Присядем, Филипп.
Подстроил ли так герцог с определенным умыслом, или же это получилось
невзначай, но сев в предложенное ему кресло, Филипп почти физически ощутил
на себе взгляд своего пра-пра-прадеда, маркграфа Воителя. Давно почивший в
бозе славный предок сурово взирал с портрета на своего здравствующего
потомка, казалось, заглядывая ему в самую глубь души, угадывая самые
сокровенные его мысли...
Герцог устроился в кресле напротив Филиппа, положил локти на
подлокотники сплел перед собой пальцы рук.
- Надеюсь, сын, ты уже догадался, о чем пойдет речь? (Филипп
утвердительно кивнул). Так что я не вижу необходимости во вступительном
слове или в каких-либо напутствиях. Вскоре тебе исполнится двадцать один
год, ты уже взрослый человек, ты князь, суверенный государь, и в твоем
возрасте, при твоем высоком положении тебе совсем не гоже быть неженатым.
По своему горькому опыту герцог знал, как подчас бывает больно
слышать слово "вдовец", поэтому и сказал: "неженатым". Филипп понял это и
взглядом поблагодарил его за деликатность.
- Всецело согласен с вами, отец. Признаться, я даже удивлен, что вы
так долго не заводили со мной разговор на эту тему.
- Когда мне стало известно, - объяснил герцог, - что на следующий
день после возвращения ты отправил к кастильскому королю гонца с письмом,
в котором (но это лишь мои догадки, имей в виду) ты попросил у него руки
принцессы Элеоноры, я решил обождать, пока ты не получишь ответ.
- Ага, вот оно как... - пробормотал Филипп, краснея. - Понятно...
Он умолк и в замешательстве опустил глаза. Он не знал, что и
ответить. Лгать не хотелось, а сказать правду... Ему было стыдно, он был
ужасно зол на себя - и не только на себя. Из чувства обиды и мести он
всячески оттягивал свой брак с Норой, чтобы заставить дона Фернандо
понервничать, а когда, наконец, решился, то получил отказ - и ни от кого
иного, как от своего друга Альфонсо...
- Ты уж извини, сынок, - прервал его мрачные размышления герцог. - Я,
конечно, понимаю, что не вправе рассчитывать на предельную откровенность с
твоей стороны. Увы, это по моей вине в наших отношениях нет той
доверительности, которая в порядке вещей во всех благополучных семьях...
Поверь, день твоего возвращения был самым радостным днем в моей жизни за
последние двадцать лет. Теперь я буду делать все для того, чтобы настал
день, когда ты увидишь во мне не только человека, что породил тебя, что
дал тебе свое имя, наследство и свою кровь. В тот самый день, когда ты,
позабыв обо всех обидах, а не только простив их, примешь меня как своего
отца, как искреннего друга и соратника, я буду по-настоящему счастлив.
- Пока что я не готов к этому, - честно признался Филипп. - Может
быть, позже... Когда-нибудь я обязательно расскажу вам все в деталях, а
пока... Пока я могу сказать лишь одно: за минувшие полгода я,
исключительно по своей глупости, потерял двух невест - сперва Бланку,
потом Нору.
- Ага... И за кого же выходит моя младшая кастильская племянница?
- За бывшего жениха старшей.
- За императора? Так, стало быть, он все же добился развода?
- Да, это самые свежие новости. На днях Святой Отец должен
расторгнуть брак Августа Двенадцатого с Изабеллой Французской. Или уже
расторгнул.
- Ясно. - С минуту герцог помолчал, затем снова заговорил: - Очень,
очень жаль. Я возлагал большие надежды на союз с Кастилией. Еще в
отрочестве ты проявил непомерные властные амбиции, а с годами, как я
подозреваю, они лишь усилились. В этом отношении ты не похож на меня;
Гасконью, Каталонией и Балеарами ты явно не удовольствуешься, и я не
ошибусь, предположив, что ты метишь на корону своего дяди Робера Третьего.
Я не намерен ни порицать, ни одобрять тебя - для себя ты уже все решил, ты
упрям, честолюбив, амбициозен, и ничто не в силах изменить твое решение. В
конце концов, возможно, ты и прав: тулузцы слишком слабы, чтобы их род и
дальше правил Галлией.
- Я убежден в своей правоте, отец. Для такой большой страны нужна
сильная королевская власть, в противном случае Галлия рано или поздно
распадется на несколько крупных и десяток мелких государств. Уже сейчас ее
лишь с натяжкой воспринимают как единое целое, а дальше будет еще хуже,
особенно, если королева Мария все-таки родит ребенка. Пока я остаюсь
наследником престола, пока жив Арманд Готийский, пока Людовик Прованский
находится под королевской опекой, положение Робера Третьего более или
менее прочное. Но это - хрупкое равновесие, оно может нарушиться в
одночасье. Менее через год граф Прованский станет совершеннолетним, маркиз
Арманд уже стар и вряд ли долго протянет, а его внук, который корчит из
себя странствующего рыцаря... - Филипп покачал головой в знак осуждения
образа жизни, который ведет наследник могущественного дона Арманда,
маркиза Готии, графа Перигора и Руэрга. - Я познакомился с виконтом
Готийским в Андалусии, где он примкнул к нашей армии во главе отряда
наемников.
- И какое впечатление он на тебя произвел?
- Весьма противоречивое. Он загадочный человек, сущая серая лошадка.
Никому не ведомо, что у него на уме, и я не берусь предсказывать, как он
поведет себя, когда станет маркизом Готийским. Будет ли он, подобно своему
деду, твердым сторонником сохранения на престоле Тулузской династии,
поддержит ли меня, или же переметнется в стан прованцев - вот вопрос
вопросов. Что до савойцев, то с ними все ясно. Они либо примут сторону
сильнейшего, либо - если увидят, что назревает грандиозная междоусобица, -
быстрехонько выйдут из состава Галлии и попросят под руку германского
императора.
Герцог кивнул, соглашаясь с рассуждениями Филиппа.
- В свете этого у нас есть два варианта возможных действий. Первый,
который избрал бы я: вне зависимости от того, будут у короля дети или нет,
оказать безусловную поддержку ныне царствующему дому...
- Такой путь для меня неприемлем, - решительно произнес Филипп.
- В этом я не сомневаюсь. Хотя ты мой сын и, по идее, должен был бы
подчиниться моей воле, я уступаю тебе инициативу и, так уж и быть, пойду у
тебя на поводу. - Герцог вздохнул, затем продолжил: - Наш род могуществен,
он самый могущественный среди галльских родов, однако нам будет не по
плечу противостоять возможному союзу Прованса, Савойи и Лангедока.
Следовательно, нам нужны могущественные союзники, чтобы по силе мы
