над другими, нам не подчиненными отрядами. Я думаю, --
единственный кандидат товарищ Ливерий. Группа молодежи
выдвигает другого, Вдовиченку. За него стоит чуждое нам крыло,
которое примыкало к кругу самогонщиков, дети кулаков и
лавочников, колчаковские дезертиры. Они особенно расшумелись.
-- Что по-вашему будет с санитарами, варившими и
продававшими самогон?
-- По-моему их приговорят к расстрелу и помилуют, обратив
приговор в условный.
-- Однако мы с вами заболтались. Займемся делами.
Реорганизация лазарета. Вот что я хотел бы рассмотреть в
первую голову.
-- Хорошо. Но я должен сказать, что в вашем предложении о
психиатрической профилактике не нахожу ничего удивительного. Я
сам того же мнения. Появились и распространяются душевные
заболевания самого типического свойства, носящие определенные
черты времени, непосредственно вызванные историческими
особенностями эпохи. У нас есть солдат царской армии, очень
сознательный, с прирожденным классовым инстинктом, Памфил
Палых. Он именно на этом помешался, на страхе за своих
близких, в случае если он будет убит, а они попадут в руки
белых и должны будут за него отвечать. Очень сложная
психология. Его домашние, кажется, следуют в беженском обозе и
нас догоняют. Недостаточное знание языка мешает мне толком
расспросить его. Узнайте у Ангеляра или Каменнодворского. Надо
бы осмотреть его.
-- Я очень хорошо знаю Палых. Как мне не знать его. Одно
время вместе сталкивались в армейском совете. Такой черный,
жестокий, с низким лбом. Не понимаю, что вы в нем нашли
хорошего. Всегда за крайние меры, строгости, казни. И всегда
меня отталкивал. Ладно. Я займусь им.
7
Был ясный солнечный день. Стояла тихая сухая, как всю
предшествующую неделю, погода.
Из глубины лагеря катился смутный, похожий на отдаленный
рокот моря, гул большого людского становища. Попеременно
слышались шаги слоняющихся по лесу, голоса людей, стук
топоров, звон наковален, ржанье лошадей, тявканье собак и
пенье петухов. По лесу двигались толпы загорелого, белозубого,
улыбающегося люда. Одни знали доктора и кланялись ему, другие,
незнакомые с ним, проходили мимо, не здороваясь.
Хотя партизаны не соглашались уходить из Лисьего отока,
пока их не нагонят бегущие за ними следом на телегах
партизанские семьи, последние были уже в немногих переходах от
лагеря и в лесу шли приготовления к скорому снятию стоянки и
перенесению ее дальше на восток. Что-то чинили, чистили,
заколачивали ящики, пересчитывали подводы и осматривали их
исправность.
В середине леса была большая вытоптанная прогалина, род
кургана или городища, носившая местное название буйвища. На
нем обыкновенно созывали войсковые сходки. Сегодня тут тоже
было назначено общее сборище для оглашения чего-то важного.
В лесу было много непожелтевшей зелени. В самой глубине он
почти весь еще был свеж и зелен. Низившееся послеобеденное
солнце пронизывало его сзади своими лучами. Листья пропускали
солнечный свет и горели с изнанки зеленым огнем прозрачного
бутылочного стекла.
На открытой лужайке близ своего архива начальник связи
Каменнодворский жег просмотренный и ненужный бумажный хлам
доставшейся ему каппелевской полковой канцелярии вместе с
грудами своей собственной, партизанской отчетности. Огонь
костра был разложен так, что приходился против солнца. Оно
просвечивало сквозь прозрачное пламя, как сквозь зелень леса.
Огня не было видно, и только по зыбившимся слюдяным струям
горячего воздуха можно было заключить, что что-то горит и
раскаляется.
Там и сям лес пестрел всякого рода спелыми ягодами:
нарядными висюльками сердечника, кирпично-бурой дряблой
бузиной, переливчатыми бело-малиновыми кистями калины.
Позванивая стеклянными крылышками, медленно проплывали по
воздуху рябые и прозрачные, как огонь и лес, стрекозы.
Юрий Андреевич с детства любил сквозящий огнем зари
вечерний лес. В такие минуты точно и он пропускал сквозь себя
эти столбы света. Точно дар живого духа потоком входил в его
грудь, пересекал все его существо, и парой крыльев выходил
из-под лопаток наружу. Тот юношеский первообраз, который на
всю жизнь складывается у каждого, и потом навсегда служит и
кажется ему его внутренним лицом, его личностью, во всей
первоначальной силе пробуждался в нем, и заставлял природу,
лес, вечернюю зарю и всЛ видимое преображаться в такое же
первоначальное и всеохватывающее подобие девочки. "Лара"! --
закрыв глаза, полушептал или мысленно обращался он ко всей
своей жизни, ко всей божьей земле, ко всему расстилавшемуся
перед ним, солнцем озаренному пространству.
Но очередное, злободневное продолжалось, в России была
Октябрьская революция, он был в плену у партизан. И, сам того
не замечая, он подошел к костру Каменнодворского.
-- Делопроизводство уничтожаете? До сих пор не сожгли?
-- Куда там! Этого добра еще надолго хватит.
Доктор носком сапога спихнул и разрознил одну из сваленных
куч. Это была телеграфная штабная переписка белых. Смутное
предположение, что среди бумажек он натолкнется на имя
Ранцевича, мелькнуло у него, но обмануло его. Это было
неинтересное собрание прошлогодних шифрованных сводок в
невразумительных сокращениях вроде следующего: "Омск
генкварверх первому копия Омск наштаокр омского карта сорок
верст Енисейского не поступало". Он разгреб ногой другую
кучку. Из нее расползлись врозь протоколы старых партизанских
собраний. Сверху легла бумажка: "Весьма срочно. Об отпусках.
Перевыборы членов ревизионной комиссии. Текущее. Ввиду
недоказанности обвинений учительницы села Игнатодворцы,
армейский совет полагает...
В это время Каменнодворский вынул что-то из кармана, подал
доктору и сказал:
-- Вот расписание вашей медицинской части на случай
выступления из лагеря. Телеги с партизанскими семьями уже
близко. Лагерные разногласия сегодня будут улажены. Со дня на
день можно ждать, что мы снимемся.
Доктор бросил взгляд на бумажку и ахнул.
-- Это меньше, чем мне дали в последний раз. А сколько
раненых прибавилось! Ходячие и перевязочные пешком пойдут. Но
их ничтожное количество. А на чем я тяжелых повезу? А
медикаменты, а койки, оборудование!
-- Как-нибудь сожмитесь. Надо применяться к
обстоятельствам. Теперь о другом. Общая ото всех просьба к
вам. Тут есть товарищ, закаленный, проверенный, преданный делу
и прекрасный боец. Что-то с ним творится неладное.
-- Палых? Мне Лайош говорил.
-- Да. Сходите к нему. Исследуйте.
-- Что-то психическое?
-- Предполагаю. Какие-то бегунчики, как он выражается.
По-видимому, галлюцинации. Бессонница. Головные боли.
-- Хорошо. Пойду не откладывая. Сейчас у меня свободное
время. Когда начало сходки?
-- Думаю, уже собираются. Но на что вам? Видите, вот и я не
пошел. Обойдутся без нас.
-- Тогда я пойду к Памфилу. Хотя я с ног валюсь, так спать
хочу. Ливерий Аверкиевич любит по ночам философствовать,
заговорил меня. Как пройти к Памфилу? Где он помещается?
-- Молодой березнячок за бутовой ямой знаете? Березовый
молоднячок.
-- Найду.
-- Там на полянке командирские палатки. Мы одну Памфилу
предоставили. В ожидании семьи. К нему ведь жена и дети едут в
обозе. Да, так вот он в одной из командирских палаток. На
правах батальонного. За свои революционные заслуги.
8
По пути к Памфилу доктор почувствовал, что не в силах идти
дальше. Его одолевала усталость. Он не мог победить
сонливости, следствия накопленного за несколько ночей
недосыпания. Можно было бы вернуться подремать в блиндаж. Но
туда Юрий Андреевич боялся идти. Туда каждую минуту мог прийти
Ливерий и помешать ему.
Он прилег на одном из незаросших мест в лесу, сплошь
усыпанном золотыми листьями, налетевшими на лужайку с
окаймлявших ее Деревьев. Листья легли в клетку, шашками, на
лужайку. Так же ложились лучи солнца на их золотой ковер. В
глазах рябило от этой двойной, скрещивающейся пестроты. Она
усыпляла, как чтение мелкой печати или бормотание чего-нибудь
однообразного.
Доктор лег на шелковисто шуршавшую листву, положив
подложенную под голову руку на мох, подушкой облегавший
бугристые корни дерева. Он мгновенно задремал. Пестрота
солнечных пятен, усыпившая его, клетчатым узором покрыла его
вытянувшееся на земле тело, и сделала его необнаружимым,
неотличимым в калейдоскопе лучей и листьев, точно он надел
шапку невидимку.
Очень скоро излишняя сила, с какой он желал сна и нуждался
в нем, разбудила его. Прямые причины действуют только в
границах соразмерности. Отклонения от меры производят обратное
действие. Не находящее отдыха, недремлющее сознание
лихорадочно работало на холостом ходу. Обрывки мыслей неслись
вихрем и крутились колесом, почти стуча, как испорченная
машина. Эта душевная сумятица мучила и сердила доктора.
"Сволочь Ливерий", -- возмущался он. "Мало ему, что на свете
сейчас сотни поводов рехнуться человеку. Своим пленом, своей
дружбой и дурацкой болтовней он без нужды превращает здорового
в неврастеника. Я когда-нибудь убью его".
Цветным складывающимся и раскрывающимся лоскутком пролетела
с солнечной стороны коричнево-крапчатая бабочка. Доктор
сонными глазами проследил за ее полетом. Она села на то, что
больше всего походило на ее окраску, на коричнево-крапчатую
кору сосны, с которою она и слилась совершенно неотличимо.
Бабочка незаметно стушевалась на ней, как бесследно терялся
Юрий Андреевич для постороннего глаза под игравшей на нем
сеткой солнечных лучей и теней.
Привычный круг мыслей овладел Юрием Андреевичем. Он во
многих работах по медицине косвенно затрагивал его. О воле и
целесообразности, как следствии совершенствующегося
приспособления. О мимикрии, о подражательной и
предохранительной окраске. О выживании наиболее
приспособленных, о том, что, может быть, путь, откладываемый
естественным отбором, и есть путь выработки и рождения
сознания. Что такое субъект? Что такое объект? Как дать
определение их тождества? В размышлениях доктора Дарвин
встречался с Шеллингом, а пролетевшая бабочка с современной
живописью, с импрессионистическим искусством. Он думал о
творении, твари, творчестве и притворстве.
И он снова уснул, и через минуту опять проснулся. Его
разбудил тихий заглушенный говор невдалеке. Достаточно было
нескольких долетевших слов, чтобы Юрий Андреевич понял, что
уславливаются о чем-то тайном, противозаконном. Очевидно,
сговаривающиеся не заметили его, не подозревали его соседства.
Если бы он теперь пошевельнулся и выдал свое присутствие, это
стоило бы ему жизни. Юрий Андреевич притаился, замер и стал
прислушиваться.
Часть голосов он знал. Это была мразь, подонки
партизанщины, примазавшиеся к ней мальчишки Санька Пафнуткин,
Гоша Рябых, Коська Нехваленых и тянувшийся за ними Терентий
Галузин, коноводы всех пакостей и безобразий. Был с ними также
Захар Гораздых, тип еще более темный, причастный к делу о
варке самогона, но временно не привлеченный к ответу, как
выдавший главных виновников. Юрия Андреевича удивило
присутствие партизана из "серебряной роты" Сивоблюя,
состоявшего в личной охране начальника. По преемственности,
шедшей от Разина и Пугачева, этого приближенного, за доверие,
оказываемое ему Ливерием, звали атамановым ухом. Он, значит,
