- Ты что, обиделся?
- Я по меньшей мере смущен.
- Почему? Ты должен был бы обидеться, если бы я от тебя потребовала
шубку!
- А мне прикажешь гордиться, что ты хочешь ее получить от Эдуарда?
- Конечно! Это же показывает, что ты не ухажер.
- Я в данном случае не понимаю этого выражения. Что такое, по-твоему,
ухажер?
- Ну, человек с деньгами, который может помочь. Например, Эдуард.
- А Вилли тоже ухажер?
Герда смеется:
- Отчасти. Для Рене.
Я молчу и чувствую себя довольно глупо.
- Разве я не права? - спрашивает Герда.
- Права? При чем тут правота?
Герда снова смеется.
- Боюсь, что у тебя действительно есть заскоки. Какое ты еще дитя.
- В этих вопросах я очень хотел бы им остаться. Иначе...
- Иначе? - повторяет Герда.
- Иначе... - я размышляю. Мне не совсем ясна моя мысль, но я пытаюсь
все же выразить ее. - Иначе я бы казался себе чуть не сутенером.
Герда смеется очень звонко:
- Ну, тут тебе еще многого недостает, малыш!
- Надеюсь, что так и останется.
Герда повертывается ко мне лицом. Запотевший стакан с пивом стоит у
нее на груди. Она придерживает его рукой и наслаждается тем, как он
холодит тело.
- Бедный мой малыш, - говорит она, все еще смеясь, но с какой-то
горькой, почти материнской
жалостью. - Как часто тебя еще будут обманывать?
Черт, думаю я, куда делся покой и мир тропического острова? Мне вдруг
кажется, что я голый, вокруг меня обезьяны и они забрасывают меня колючими
кактусами. Кому приятно слышать, что его ждет судьба рогоносца?
- Это мы еще посмотрим!
- Ты думаешь, так просто быть сутенером?
- Не знаю. Но никакой особой чести в этом нет.
Герда смеется коротким шипящим смехом.
- Честь? - говорит она, прерывисто дыша. - Еще что? Мы же не в армии?
Мы говорим о женщинах. А честь, бедный мой малыш, вещь очень скучная.
Она делает еще глоток пива. Я смотрю на ее стройную шею. Если она еще
раз назовет меня бедным малышом, я, не говоря ни слова, вылью ей на голову
мою бутылку пива и докажу, что тоже могу вести себя, как сутенер или, по
крайней мере, так, как подобный тип должен, по моим представлениям, себя
вести.
- Ну и разговорчик, - замечаю я. - Особенно сейчас.
Видимо, я обладаю скрытым юмором. Герда снова смеется.
- Разговор как разговор, - отвечает она. - Когда люди лежат рядом -
все равно о чем говорить. Говоришь то, что приходит в голову. Или тут тоже
есть свои правила, мой...
Я хватаю бутылку с пивом и жду, когда она договорит "бедный малыш", но
Герда обладает шестым чувством - она делает глоток пива и смолкает.
- Не обязательно говорить о шубах, сутенерах и рогачах, - заявляю я. -
Для таких минут есть. и другие темы.
- Ясно, - соглашается Герда. - Но ведь мы и не говорим об этом.
- О чем?
- О шубах, сутенерах и рогах.
- Нет? А о чем же?
Герда опять смеется:
- О любви, мой сладкий. Так, как о ней говорят разумные люди. А тебе
что хотелось бы? Читать стихи?
Глубоко уязвленный, я хватаю пивную бутылку, но не успеваю замахнуться
ею, как Герда целует меня. Это мокрый от пива поцелуй, но он полон такого
лучезарного здоровья, что на миг я снова чувствую себя на тропическом
острове. Ведь туземцы тоже пьют пиво.
- Знаешь, что мне в тебе нравится? - спрашивает Герда. - Что ты такой
ягненок и полон предрассудков. Где только ты набрался всей этой чепухи? Ты
подходишь к любви, точно вооруженный шпагой студент-корпорант, который
воображает, будто любовь - это дуэль, а не танец. - Она трясется от
хохота. - Эх ты, немец-воображала! - продолжает она с нежностью.
- Опять оскорбление? - осведомляюсь я.
- Нет. Просто устанавливаю факт. Только идиоты могут считать, что один
народ лучше другого.
- Но ведь и ты немка-воображала?
- У меня мать чешка. Это несколько облегчает мою участь!
Я смотрю на лежащее рядом со мной обнаженное беззаботное создание, и
мне вдруг хочется, чтобы у меня были хоть одна или две бабушки чешки.
- Дорогой мой, - говорит Герда, - любовь не знает гордости. Но я
боюсь, что ты даже помочиться не можешь без мировоззрения.
Я беру сигарету. Как может женщина сказать такую вещь? - думаю я.
Оказывается, Герда наблюдает за мной.
- Как может женщина сказать такую вещь, да? - замечает она.
Я пожимаю плечами. Она потягивается и, щурясь, смотрит на меня. Потом
закрывает один
глаз. Глядя на другой, открытый, неподвижный, я вдруг кажусь себе
провинциальным школьным учителем. Она права. Зачем нужно всегда и во все
совать принципы? Почему не брать вещи, как они есть? Какое мне дело до
Эдуарда? До какого-то слова? До норковой шубки? И кто кого обманывает? Я -
Эдуарда, или он - меня, или Герда - нас обоих, или мы оба - Герду? Или
никто - никого? Одна Герда естественна, мы же напускаем на себя важность и
только повторяем затасканные фразы.
- Значит, ты считаешь, что из меня сутенера не выйдет? - спрашиваю я.
Она кивает.
- Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе
полученные с них деньги. Но ты не огорчайся: главное, что они будут спать
с тобой.
Я осторожно стараюсь не углублять этот вопрос и все-таки спрашиваю:
- А Эдуард?
- Какое тебе дело до Эдуарда? Я ведь только что объяснила.
- Что?
- Что он ухажер. Мужчина с деньгами- У тебя их нет. А мне деньги все
же нужны. Понял?
- Нет.
- Да тебе и незачем понимать, глупыш. И потом - успокойся, ничего не
произошло, и еще долго не произойдет, я тебе скажу своевременно. А теперь
никаких драм по этому поводу не разыгрывай. Жизнь иная, чем ты думаешь. И
запомни одно: прав всегда тот, кто лежит с женщиной в постели. Знаешь,
чего бы мне сейчас хотелось?
- Чего?
- Поспать еще часок, а потом приготовить нам рагу с чесноком, положить
много чесноку!
- А ты можешь это здесь приготовить?
Герда указывает на стоящую на комоде старую газовую плитку.
- Если понадобится, я тебе на ней обед на шесть персон приготовлю.
Чешское рагу! Ты пальчики оближешь! А потом принесем бочечного пива из
пивной под нами. Это созвучно с твоими иллюзиями насчет любви? Или мысль о
чесноке разбивает в тебе нечто драгоценное?
- Ничего не разбивает, - отвечаю я и чувствую себя развращенным. Но
вместе с тем на душе легко, как никогда.
XVI
- Вот так сюрприз! - говорю я. - Да еще в воскресенье утром!
Мне чудилось, будто в рассветных сумерках по дому крадется вор, но
спустившись вниз, я вижу, что там сидит Ризенфельд с Оденвэльдского
гранитного завода, хотя всего пять часов.
- Вы, должно быть, ошиблись, - заявляю я. - Сегодня день, посвященный
Господу Богу. Даже биржа - и та сегодня не работает. Тем менее мы,
скромные безбожники. Где горит? Вам понадобились деньги для "Красной
мельницы"?
Ризенфельд качает головой.
- Просто дружеский визит. У меня свободный день между Лене и
Ганновером. Только что приехал. Зачем еще тащиться в гостиницу? Кофе и у
вас найдется. А что делает прелестная дама в доме напротив? Она рано
встает?
- Ага! - восклицаю я. - Значит, страсть вас сюда пригнала? Поздравляю
с такими молодыми чувствами! Но вам не повезло: в воскресенье дома супруг.
Он атлет и жонглирует ножами.
- А я сам чемпион мира по жонглированию ножами, - невозмутимо отвечает
Ризенфельд. - Особенно если мне дадут к кофе кусок деревенского сала и
рюмку водки.
- Пойдемте наверх. Правда, у меня в комнате еще ужасный беспорядок, но
там я смогу сварить вам кофе. Если хотите, можете поиграть на рояле, пока
вскипит вода.
Ризенфельд отказывается.
- Я останусь здесь. Это сочетание летнего зноя со свежестью раннего
утра и могильными памятниками мне нравится. Пробуждает голод и
жизнерадостность. Кроме того, здесь есть и водка.
- У меня наверху найдется гораздо лучше.
- Мне достаточно и этой.
- Хорошо, господин Ризенфельд, как хотите.
- Почему вы так кричите? - спрашивает Ризенфельд. - Я же не успел
оглохнуть, с тех пор как был здесь.
- Это от радости, что я вижу вас, господин Ризенфельд, - отвечаю я еще
громче и смеюсь блеющим смехом.
Не могу же я объяснить ему, что надеюсь разбудить Георга своим криком
и дать ему понять, кто приехал. Насколько мне известно, мясник Вацек отбыл
вчера вечером на какое-то собрание национал-социалистической партии, а
Лиза, воспользовавшись случаем, явилась сюда, чтобы хоть раз провести ночь
в объятиях возлюбленного. Ризенфельд, сам того не подозревая, сидит на
стуле у двери в спальню, словно сторож. Лиза может выбраться только в окно.
- Хорошо, тогда я принесу кофе вниз, - заявляю я, взбегаю по лестнице,
хватаю "Критику чистого разума", обвязываю ее бечевкой, спускаю в окно и
раскачиваю перед окном Георга. Потом пишу цветным карандашом на листе
бумаги предостережение: "Ризенфельд в конторе", делаю дырку в листе бумаги
и спускаю по бечевке на том Канта. Кант стучит несколько раз в окно, потом
я вижу сверху лысую голову Георга. Он делает мне знаки. Мы исполняем
краткую пантомиму. Я показываю ему жестами, что не могу отделаться от
Ризенфельда. Вышвырнуть его за дверь нельзя: он слишком нужен нам для
хлеба насущного.
Я подтягиваю обратно "Критику чистого разума" и спускаю свою бутылку с
водкой. Прекрасная полная рука тянется к ней, и не успевает Георг схватить
бутылку, как она исчезает в комнате. Кто
знает, когда Ризенфельд удалится? А любовники после бессонной ночи должны
страдать от острого утреннего голода. Поэтому я таким же способом
препровождаю вниз свое масло, хлеб и кусок ливерной колбасы. Бечевка снова
уходит вверх, на конце - алый мазок губной помады. Я слышу скрипучий
вздох, с каким пробка расстается с бутылкой. На ближайшее время Ромео и
Джульетта спасены.
***
Когда я подношу Ризенфельду чашку кофе, я вижу, что через двор идет
Генрих Кроль. У этого дельца-националиста, наряду с прочими недостатками,
есть привычка вставать чуть свет. Генрих называет это "подставлять грудь
вольной природе Божьей". Под богом он, конечно, разумеет не какое-нибудь
доброе легендарное существо с длинной бородой, а прусского фельдмаршала.
Он крепко трясет Ризенфельду руку. Ризенфельд не слишком обрадован.
- Пожалуйста, из-за меня не задерживайтесь, - заявляет он. - Я только
выпью кофе и подремлю, пока не придет время уходить.
- Ну что вы! Такой редкий, дорогой гость! - Генрих повертывается ко
мне. - У нас не найдется свежих булочек, чтобы угостить господина
Ризенфельда?
- С этим обращайтесь к вдове булочника Нибура или к своей матушке, -
отвечаю я. - Как видно, в республике по воскресеньям не выпекают свежего
хлеба. Неслыханное безобразие! В кайзеровской Германии было совсем
по-другому!
Генрих бросает на меня злобный взгляд.
- Где Георг? - спрашивает он отрывисто.
- Я не сторож вашему брату, господин Кроль, - отвечаю я громко цитатой
из Библии, чтобы известить Георга о новой опасности.
- Нет, но вы служащий моей фирмы. И я предлагаю вам отвечать как
подобает.
- Сегодня воскресенье. А по воскресеньям я не служащий. И сегодня я
только по доброй воле, из безграничной любви к моей профессии и дружеского
уважения к главе оденвэльдского гранита спустился вниз в такую рань. Даже
не побрившись, как вы, вероятно, заметили, господин Кроль.
- Видите! - с горечью восклицает Генрих, обращаясь к Ризенфельду. -
Поэтому мы и войну проиграли! Во всем виноваты наша расхлябанная
интеллигенция и евреи.
- И велосипедисты, - добавляет Ризенфельд.
- При чем тут велосипедисты? - в свою очередь, удивляется Генрих.
- А при чем тут евреи? - отвечает вопросом на вопрос Ризенфельд.
Генрих смущен.
- Ах так, - замечает он вяло. - Острота. Пойду разбужу Георга.
- Я бы не стал его будить, - заявляю я очень громко.
- Будьте любезны, воздержитесь от советов!
Генрих подходит к двери. Я его не удерживаю. Георг же не глухой и,
наверное, уже принял меры.
- Пусть спит, - говорит Ризенфельд. - У меня нет желания вести долгие
разговоры в такой ранний час.
Генрих останавливается.
- Почему бы вам не прогуляться с господином Ризенфельдом и не побыть
среди свежей Божьей природы? - спрашиваю я. - Когда вы вернетесь, все уже
