кивнул хозяйке, и они вместе вышли в коридор.
- Все кончено, - сказал он ей. - Искусственное дыхание уже не поможет.
Это просто ритуал, который надо соблюсти, не больше. Если оно что-нибудь
даст, я поверю в чудеса.
- Что же делать?
- Все, что обычно делается в подобных случаях.
- Вызывать "скорую помощь"? Но тогда через десять минут явится полиция.
- Полицию придется известить так или иначе. У Гольдберга были
документы?
- Да. Настоящие. Паспорт и удостоверение личности.
- А у Визенхофа?
- Вид на жительство с продленной визой.
- Хорошо. Значит, документы в порядке. Пусть Рут и Визенхоф не говорят,
что я здесь был. Она пришла домой, увидела его, закричала, Визенхоф отрезал
галстук и попробовал делать искусственное дыхание, пока не прибыла "скорая
помощь". Скажете им это?
Хозяйка посмотрела на него своими птичьими глазами.
- Ну конечно, скажу. А придет полиция - не отойду от них ни на шаг. Все
будет в порядке.
- Хорошо.
Они вернулись в номер: Визенхоф, склонившись над Гольдбергом, продолжал
свои отчаянно-неуклюжие попытки. На мгновение Равику показалось, что оба они
выполняют вольные упражнения. Хозяйка остановилась в дверях.
- Мадам и мсье! - сказала она. - Я обязана вызвать "скорую помощь".
Фельдшер или врач должен будет немедленно известить полицию. Она явится не
позже чем через полчаса. У кого нет документов, тому советую немедленно
собрать вещи, по крайней мере, те, что лежат на виду, снести их в
"катакомбу" и оставаться там. Не исключено, что полиция осмотрит номера или
будет разыскивать свидетелей.
Комната мгновенно опустела. Хозяйка кивнула Равику, давая понять, что
она сама поговорит с Рут Гольдберг и Визенхофом. Равик подобрал сумку и
ножницы, лежавшие на полу рядом с разрезанным галстуком. На нем была видна
фирменная этикетка: "С. Фердер. Берлин". Такой галстук стоил, по крайней
мере, десять марок. Гольдберг купил его еще в добрые старые времена. Равик
помнил эту фирму - сам в свое время покупал галстуки у Фердера. Он уложил
свои вещи в два чемодана и отнес их к Морозову. Из предосторожности. Полиция
едва ли станет заглядывать в другие номера. Но на всякие случай это не
мешало сделать - память о Фернане из полицейского участка была еще слишком
свежа.
Равик спустился в "катакомбу". Здесь взволнованно суетилось несколько
человек. Все это были беспаспортные беженцы, "нелегальная бригада", как их
называли. Официантка Кларисса и кельнер Жан помогали прятать чемоданы в
сообщавшийся с "катакомбой" чулан. Тревога застала их в самый разгар
приготовлений к ужину - на накрытых столах стояли корзинки с хлебом, из
кухни доносился запах жареной рыбы.
- Ничего, времени у нас достаточно, - успокаивал Жан всполошившихся
беженцев. - Полиция не так легка на подъем.
Однако беженцы не полагались на удачу. Счастье не баловало их. Они
поспешно вносили свой скарб в подвал. Среди них был и испанец Альварес.
Хозяйка предупредила всех жильцов, что ожидается прибытие полиции. Альварес,
непонятно почему, с каким-то виноватым видом улыбнулся Равику.
К входу в чулан неторопливо подошел тощий человек. Это был доктор
филологии и философии Эрнст Зайденбаум.
- Маневры, - сказал он Равику. - Генеральная репетиция. Вы останетесь в
"катакомбе"?
- Нет.
Зайденбаум, ветеран "Энтернасьоналя" с шестилетним стажем, пожал
плечами.
- А я остаюсь. Чего ради бежать? Думаю, дело ограничится составлением
протокола. Собственно говоря, кому какое дело до старого мертвого
еврея-беженца из Германии?
- Вы правы, до этого никому нет дела. Но живые, беспаспортные беженцы
их очень интересуют. Зайденбаум поправил пенсне.
- Мне и это безразлично. Знаете, что я сделал во время последней
облавы? Какой-то сержант полиции спустился в "катакомбу". Это было два года
назад. Тогда я надел один из белых кителей
Жана и вместе с ним стал обслуживать столики.
Подавал полицейскому водку.
- Неплохо придумали.
Зайденбаум кивнул.
- В конце концов все настолько надоедает, что уже лень удирать.
Он спокойно направился в кухню справиться, что будет на ужин.
Равик вышел через черный ход "катакомбы" во двор. Под ногами у него
шмыгнула кошка. Впереди шли другие беженцы. На улице они разбрелись в разные
стороны. Альварес слегка прихрамывал. Может быть, вторичная операция помогла
бы ему, рассеянно подумал Равик.
Он сидел в кафе на площади Терн и внезапно почувствовал, что сегодня
ночью придет Жоан. Он не понимал, откуда у него взялась эта уверенность, но
он не сомневался, что она придет.
Расплатившись за ужин, Равик медленно пошел обратно в "Энтернасьональ".
Было тепло. В переулках, несмотря на ранний час, уже светились красные
вывески небольших гостиниц, где парочкам сдаются комнаты на ночь. Сквозь
портьеры пробивались узкие полоски света. Следом за стайкой проституток
прошла группа матросов. Молодые и шумливые, разгоряченные вином и летом, они
скрылись в одной из таких гостиниц. Где-то играли на губной гармошке. Вдруг
в сознании Равика, словно ракета, мелькнула мысль, она взмыла ввысь,
задержалась там на мгновение и рассыпалась огненными брызгами, выхватив из
мрака волшебное видение: Жоан ждет его в отеле, она скажет ему, что бросила
все и вернулась; омут затянет его, поглотит. ..
Он остановился. Что со мной творится? - подумал он. - Почему я стою
здесь и ловлю руками воздух, словно этот воздух - прядь ее волос? Слишком
поздно. Ничего нельзя вернуть. Ничто не воз- вращается. Так же, как не
возвращается прожитое мгновение.
Он двинулся дальше. Через двор и черный ход прошел в "катакомбу".
Заглянув в зал, он увидел за столиком нескольких человек и среди них
Зайденбаума... Белого кителя на нем не было. Видимо, опасность миновала.
Равик вошел в отель.
Морозов был у себя.
- Хорошо, что ты меня застал, - сказал он. - Я уже собрался уходить -
увидел твои чемоданы и решил, что тебя опять выслали в Швейцарию.
- Здесь все в порядке?
- Да. Полиция больше не придет. Даже оставили жене Гольдберга труп
мужа. Бесспорное самоубийство. Он еще наверху. Скоро вынесут.
- Хорошо. Значит, я могу снова въехать к себе.
- Посмотрел бы ты на Зайденбаума, - рассмеялся Морозов. - Он все время
вертелся в номере у Гольдбергов с портфелем и какими-то бумагами. Да еще
пенсне нацепил. Выдал за себя за адвоката и представителя страховой
компании. Дерзил полицейским. Забрал у них паспорт старого Гольдберга.
Заявил, что он ему нужен: полиция-де имеет право конфисковать только
удостоверение личности. Все сошло гладко. У него есть какие-нибудь
документы?
- Никаких.
- Вот это я понимаю, - сказал Морозов. - Ведь паспорту Гольдберга
просто цены нет. Действителен еще целый год. Кто-нибудь сможет им
воспользоваться. Не обязательно в Париже, для этого нужно нахальство
Зайденбаума. Фотографию легко заменить. А если новоявленный Арон Гольдберг
окажется недостаточно стар, то и дату рождения можно поставить другую. Это
делают специалисты и совсем недорого берут. Переселение душ на современный
манер - один паспорт на несколько жизней.
- Значит, Зайденбаум станет Гольдбергом?
- Нет. Наотрез отказался. Это ниже его достоинства. Он - Дон-Кихот всех
беспаспортных и го- нимых. С фаталистическим спокойствием он взирает на
собственное будущее и ни за что не примет чужое имя, не желая изменять
своему идеалу. А что, если бы ты стал Гольдбергом?
Равик отрицательно покачал головой.
- Нет. Я полностью согласен с Зайденбаумом. Он взял чемоданы и поднялся
по лестнице. На площадке этажа, где жили Гольдберги, его обогнал старый
еврей в черном сюртуке, с бородой и пейсами, с лицом библейского пророка.
Старик - мрачный и бледный - неслышно ступал в туфлях на резиновых подошвах,
и казалось, что он невесомо парит в сумраке коридора. Он отворил дверь
комнаты Гольдбергов. На мгновение коридор осветился слабым красноватым
отблеском свечей, и до Равика донеслись какие-то странные, монотонные
стенания. Плакальщицы, - подумал он. - Неужели они еще существуют в наше
время? Или это причитает Рут Гольдберг?..
Равик открыл дверь и увидел у окна Жоан. Она встрепенулась.
- Наконец-то! Что случилось? Почему ты с чемоданами? Опять должен
уехать?
Равик поставил чемоданы около кровати.
- Ничего особенного не случилось. Простая мера предосторожности. У нас
умер один человек. Ждали полицию. Теперь все в порядке.
- Я звонила тебе. Мне ответили, что ты здесь больше не живешь.
- Очевидно, это хозяйка. Как всегда, она действует осторожно и умно.
- Я сразу же прибежала... Открытая пустая комната. Вещей нигде не
видно. Я решила... Равик! - Ее голос дрожал.
Равик заставил себя улыбнуться.
- Вот видишь, какой я ненадежный человек. На меня лучше не полагаться.
В дверь постучали. На пороге появился Морозов с двумя бутылками в
руках.
- Равик, ты забыл свое снаряжение...
В темноте он увидел Жоан, но сделал вид, будто не заметил ее. Равик
сомневался, узнал ли он ее вообще. Не входя в комнату, Морозов отдал бутылки
и простился.
Равик поставил кальвадос и "вуврэ" на стол. Через открытое окно
доносился тот же голос, какой он услышал на лестнице. Плач по усопшему.
Голос нарастал, стихал и снова звучал в полную силу. Очевидно, окна
Гольдбергов были открыты - стояла теплая ночь; похолодевшее тело старого
Арона лежало в комнате, обставленной мебелью из красного дерева, и уже
начало медленно разлагаться.
- Равик, - сказала Жоан. - Я тоскую. Сама не знаю почему. Весь день.
Позволь мне остаться у тебя.
Он был застигнут врасплох и ответил не сразу. Он ждал иного. Это было
слишком прямолинейно.
- Надолго? - спросил он.
- До завтра.
- Всего лишь?
Она села на кровать.
- Разве нельзя обо всем забыть, Равик?
- Нет, Жоан, нельзя.
- Мне ничего не надо. Только уснуть рядом с тобой. Или можно, я лягу на
диване?
- Нельзя. Я скоро уйду. В клинику.
- Не важно. Я буду ждать тебя. Я ведь часто ждала тебя.
Он промолчал, удивляясь собственному спокойствию. Легкий жар и
волнение, которые он чувствовал на улице, уже прошли.
- И к тому же тебе совсем не надо идти в клинику.
Равик молчал. Он понимал, что погибнет, если проведет с ней ночь. Это
все равно что подписать вексель, когда нечем платить. Она станет приходить к
нему снова и снова, играть на том, чего уже добилась, всякий раз требовать
новых уступок, ничего не уступая со своей стороны, пока он не окажется
полностью в ее власти. И в один прекрасный день она оставит его, безвольную
жертву собствен- ной страсти и слабости. Конечно, сейчас она вовсе этого не
хочет, она даже не может представить себе ничего подобного, и тем не менее
все произойдет именно так. Казалось бы, что тут особенно раздумывать: еще
одна ночь, какая разница! Но в том-то и дело, что каждая такая ночь
подтачивает твою способность сопротивляться, единственное, что составляет
непреложную основу жизни. Прегрешение против духа - вот как, опасливо и
осторожно, называлось это на языке католической церкви, и тут же, в
противоречие со всем ее учением, намекалось, что подобные прегрешения не
простятся ни в этой, ни в загробной жизни.
- Ты права, - сказал Равик. - Мне не надо идти в клинику. Но я не хочу,
чтобы ты оставалась.
Он ждал взрыва. Но она спокойно спросила:
- Почему не хочешь?
Стоит ли пытаться объяснять ей? Да и возможно ли объяснить?..
