выражениях, вы правы, на человека накладывает печать ремесло, а не
наоборот...
- Что вам нужно от меня? - спросила Криста, чувствуя, как обмякает ее
тело, ноги становятся ватными, чужими.
- Да ничего мне от вас не нужно, - так же лениво ответил Кирзнер. -
Мне было поручено Гаузнером отрепетировать с вами встречу с любимым. Вы
отказались. Других указаний я не получал. Подождем, пока он позвонит и
скажет, когда вас везти на квартиру мистера Роумэна.
- Мертвого?
- Естественно.
- Что-то не сходится, - сказала Криста, приказав себе сжаться в
кулак, затаиться, с т а т ь. - Сначала вы мне предложили репетировать,
потом сказали, что По... Роумэна убьют... Не связывается...
- Я сказал, что его убьют, когда понял, что вы лжете, стараясь ввести
меня в заблуждение по поводу ваших с ним отношений. Если вы скажете мне
правду о том, как вы к нему относитесь, его еще можно спасти, у нас
осталось, - он посмотрел на часы, - несколько минут. Впрочем, если вы
скажете правду, судьба Роумэна по-прежнему будет в ваших руках, ибо после
того, как мы отрепетируем - в мельчайших деталях - сцену вашей встречи,
дело, как нам кажется, закончится обручением. Но вопрос заключается в том,
готовы ли вы продолжать быть с нами, сделавшись миссис Роумэн? Я помогу
вам, милая фройляйн. Я, видимо, обязан помочь вам понять правду... Честно
говоря, мы попали в засаду. Понимаете? Ваш любимый заманил нас в засаду...
Пришел Пепе, принес чашку кофе и рюмку коньяка.
- Я сделал вам очень горький кофе, Криста, без сахара... И глоток
коньяка... Попробуйте... Вот так... Вкусно?
- Спасибо. Действительно вкусно, - усмехнулась Криста, - если только
вы не подсыпали туда какой-нибудь гадости.
Лицо человека снова дрогнуло, в глазах что-то вспыхнуло, но это было
один лишь миг, потом он снова сгорбился, опустил голову и отошел на свое
место к двери.
- Тебе жаль фройляйн, Пепе? - усмехнулся Кирзнер. - Должен тебя
обрадовать - мне тоже. Если ты не чувствуешь в себе силы продолжать
р а б о т у с ней, пригласи Хайнца, я не буду на тебя в обиде, правда...
Так вот, - не дождавшись ответа Пепе, продолжал между тем Кирзнер, - в
Севилье вас опекал не наш человек... Нашего человека выкрали, понимаете?
Его подменили парнишкой Роумэна... И он с м о г переиграть вас, вы
открыли ему имя Гаузнера, хотя вы ни при каких условиях не имели права
этого делать - вас предупреждали об этом в высшей мере дружески.
Согласитесь, что это так. Вы, таким образом, нарушили наш закон,
понимаете? Из-за этого жизнь многих моих товарищей находится сейчас под
ударом. И валить их намерен Роумэн. Но ударим мы. Мы, фройляйн. С вашей
помощью - бескровно, как и полагается в и г р е профессионалов. Без
вашего участия мы точнее закончим дело, но шумно, несмотря на то что у
Гаузнера особый пистолет, с насадкой на дуло, выстрел подобен громкому
щелчку пальцами... Вот, собственно, и все. У вас одиннадцать минут на то,
чтобы принять решение... И давайте я глотну из вашей чашки и из рюмки - вы
удостоверитесь, что вас не намерены травить... В самом деле, - отхлебнув,
сказал Кирзнер, - Пепе не страшно увольнение, он вполне обеспечит себя
работой в хорошем кафе. Ну, милая флойляйн? Надумали? Или - черт с ним со
всем?
Кристина обернулась к Пепе; тот сидел в прежней позе, совершенно
недвижимый.
- Хорошо, - сказала она, почувствовав, что слезы вот-вот покатятся по
щекам, внезапные, как у ребенка, выпустившего из рук воздушный шарик. -
Говорите... Я стану вас слушать... Объясняйте, что я должна сделать...
- Видите, как много неприятных минут нам пришлось пережить, милая
фройляйн, пока вы не признались в том, что любите мистера Роумэна... Вы
его очень любите, не правда ли?
- Я же объяснила вам... Он устраивает меня как партнер... Он очень...
добрый...
- Допустим. Значит, если мы попросим вас влюбиться в него без памяти,
- это никак вас не будет травмировать?
- Нет.
- Очень хорошо. Просто замечательно, милая фройляйн. Тогда давайте
репетировать... Вы готовы?
...Кемп сидел за стеной, в двух метрах от Кристины, он слышал ее
голос, несколько усиленный звукозаписью, представлял ее лицо,
страдальческое, осунувшееся, а потому еще более прекрасное, и думал, как
жесток этот мир, но - в этой своей жестокости - разумен, то есть логичен.
"Сотни тысяч отцов, какое там, - усмехнулся он, - миллионы - пора
научиться признавать правду - оказывались исключенными из жизни рейха, но
ведь лишь единицы, я имею в виду их дочерей или сыновей, пошли на
сотрудничество с нами во имя их спасения. Природа - главный селекционер;
упражнения агрономов - детская игра в угадывание, подход к главной теме; в
подоплеке прогресса сокрыто именно это таинство цивилизации, всякое
приближение к его разгадыванию чревато всеобщим катаклизмом; создатель не
позволит людям понять себя, это было бы крушением иллюзий: бог и вождь
должны быть тайной за семью печатями, иначе человечество уничтожит само
себя...
... А работать Кирзнер не разучился, - подумал Кемп, - я не зря берег
его все эти месяцы. Рихард Шульце-Коссенс всегда повторял: "Этот парень
обладает даром артистизма, он не ординарен, его призвание - театр, не надо
его ставить на работу с мужчинами, берегите его для женщин, верьте мне, он
чувствует их великолепно, а вне и без женщин ни одна долгосрочная
комбинация в разведке нереальна - особенно теперь, когда фюрер ушел и нам
предстоит поднять нацию из руин. Примат национальной идеи привел нас к
краху. Что ж, сделаем выводы. Наша новая ставка будет ставкой на дело,
которому мы подчиним дисциплину немецкого духа. Дело - сначала, величие
нации - после, как результат новой доктрины. Американцы состоялись именно
на этом, и за нами Европа, а это, если подойти к делу по-новому,
посильнее, чем Америка. А всю черновую работу сделает "Шпинне"', мы
отладим нашу всемирную паутину, будущее - за будущим".
_______________
' "Ш п и н н е" (нем. "Паук") - тайная организация СС, созданная
Скорцени в марте 1945 года. О. Скорцени был родственником президента
имперского Рейхсбанка Ялмара Шахта, оправданного в Нюрнберге; связи Шахта
с американским капиталом начались еще в 1918 году.
Что ж, "Шпинне" работает славно, - подумал Кемп, продолжая слушать
Кирзнера и Кристу, - можно только поражаться, какую силу мы набрали за эти
полтора года, если Гаузнер, представитель растоптанных и униженных немцев,
смог оказаться здесь, в Мадриде, сразу же после того, как вернулся Роумэн,
имеющий все права и привилегии для передвижения по Европе, - еще бы,
"союзник", победитель, хозяин...
Гелен не отправил бы Гаузнера по нашим каналам, он слишком мудр и
осторожен, чтобы с в е т и т ь своих людей транспортировкой покойника, а
Гаузнер, который сейчас ломает Роумэна, - покойник, ему осталось жить
считанные часы, чем скорее он сломит американца, тем быстрее умрет. Вот
ужас-то, - подумал Кемп с каким-то затаенно веселым, но при этом горестным
недоумением. - Впрочем, - сказал он себе, - все действительное разумно -
так, кажется, говорил основатель враждебной идеологии? Да, это, конечно,
ужасно, да, я, видимо, долго не смогу засыпать без снотворного после того,
что должно случиться, но сначала общее дело, а уж потом судьба личности;
все то, что не укладывается в эту жестокую, а потому логичную схему, -
чуждо нам, идет от другой идеи, а ее никогда не примут немцы, их
государственно-духовная общность.
...А Пепе хорош, ничего не скажешь... Темная лошадка, а не человек...
Что я знаю о нем? Мало. Практически - ничего, потому что я не м я л его,
он пришел на связь от генерала; "профессионал, работает автономно,
иностранец, чужд национальной идее, в деле проявляет себя мастерски". В
конечном счете генерал знает, кого привлекать, я не вправе судить его
посланцев, если прислал - значит, так надо, все остальное - приладится,
главное - незыблемая и убежденная вера в авторитет того, кто стоит над
тобой. К вершинам прорываются самые достойные, остальные гибнут внизу при
горестной попытке подняться, перескочив ступени. Мир трехслоен: единицы -
вверху, миллиарды - внизу; но среди миллиардов есть те, которые
довольствуются достигнутым, - а их подавляющее большинство, ибо создатель
далеко не всех наградил смелостью дерзать, - и меньшинство рвущихся
наверх. Это меньшинство претенциозных индивидов так или иначе обречено на
уничтожение - балласт, общество не терпит претенциозности".
"Нет, но каков Кирзнер", - снова подивился Кемп, прислушиваясь к
тому, как к о л л е г а тянул свое:
- Милая фройляйн, если вы настаиваете на том, что в предложенных
обстоятельствах самое верное - броситься к любимому, я снова начинаю
сомневаться в вашей искренности. Не надо, не сердитесь, я хорошо запомнил,
что вы математик по призванию, поэтому я подстроюсь под ваш строй мыслей и
докажу вам: либо вы своенравничаете, отказываясь принять мое предложение,
либо что-то таите... Ну, давайте анализировать состояние женщины, которую
похитили, и во имя ее спасения - вы, понятно, д о г а д ы в а е т е с ь
об этом - любимый пошел на что-то такое, что выгодно его врагам, но никак
не выгодно ему, ничего не попишешь, во имя любви на заклание отдавали
империи, не то что свое "я". И вы хотите - при мне, Пепе и Гаузнере,
который сейчас сидит у Роумэна и позвонит к нам через минуту, от силы две,
- броситься на шею любимому? Это плохой театр, милая фройляйн, а я кое-что
понимаю в театре, я, изволите ли знать, а к т е р с т в о в а л в
молодости. Смысл сцены, если она претендует на то, чтобы остаться в памяти
потомков, заключен в контрапунктах, построенных по принципу математики:
идти к правде от противного... Вы ни в коем случае не броситесь к Роумэну,
а, наоборот, сделаете шаг назад. Вы ни в коем случае не заплачете, а,
наоборот, истерически засмеетесь. Лишь тогда он вам поверит, лишь тогда он
не заподозрит вас в том, что вы в сговоре с нами и что мы играем одну
пьесу. Это слишком прямолинейно: делать шаг к любимому. Это -
провинциальный театр, милая фройляйн... А в провинциальные театры не
ходят...
- Ходят. На бенефис "звезды".
- Ого! Считаете себя "звездой"?
- Я себя считаю женщиной. Этого достаточно. И я лучше вас знаю, чему
он поверит, а чему нет.
- Я был бы рад согласиться с вами, если бы речь шла просто о мужчине,
милая фройляйн. Но Роумэн - разведчик. Причем разведчик первоклассный,
таких мало в Америке, у них либо костоломы Гувера, либо еврейские
слюнтяйчики Донована... Так что давайте уговоримся: после того как вы
останетесь одни, ведите себя, как хотите, говорите ему, что угодно, - это
за вами... Но встречу с милым будем играть в моей режиссуре...
- Когда мы останемся одни... Если мы останемся одни, - уточнила
Криста, - я вам не очень-то верю, мой господин. Я имею право сказать
Роумэну про эту нашу репетицию?
- Да. Почему бы нет? Разве можно что-то таить от партнера, который
держит вас не умом, а мужскими статями? - Кирзнер усмехнулся, снова
посмотрев на часы, и обернулся к Пепе:
- Дружочек, пожалуйста, позвоните к портье мистера Роумэна, там сидит
наш приятель, возможно, у американца что-то с телефоном? Пусть проверит,
хорошо?
Пепе поднялся, и снова Криста заметила в его глазах что-то особенное,
вспыхивающее - тоску или, быть может, страх?
Проводив его спину немигающим взглядом, Кирзнер приблизился к Кристе,
поманил ее к себе тонким пальцем и шепнул:
- Вы можете рассказать ему все, кроме того, что вы сейчас сделаете...
