Далай-лама удивленно поднял брови.
- Разве ваш христианский Бог по определению не всемогущ? Тогда он,
она, оно наверняка должен обладать и этой способностью - способностью
завидовать.
- Ах, это парадокс для детишек. Ваше Святейшество. Признаюсь, я не
знаток логической апологетики или метафизики. Но как князь Церкви
Христовой я знаю из катехизиса и чувствую душой, что Бог не способен
завидовать... особенно своим несовершенным творениям.
- Несовершенным? - переспросил юноша.
- Человечество несовершенно в силу своей предрасположенности к
греху, - снисходительно улыбнулся кардинал Мустафа. - Господь наш не
способен завидовать способности грешить.
Далай-лама медленно склонил голову.
- Один из наших учителей дзэна, Иккью, некогда написал об этом
стихотворение:
Все грехи,
Свершенные в Трех Мирах,
Поблекнут и исчезнут
Вместе со мною.
Кардинал Мустафа долго молчал и, не дождавшись продолжения,
поинтересовался:
- О каких трех мирах вы говорите, Ваше Святейшество?
- Стихи написаны еще до эпохи космических полетов. Три мира -
прошлое, настоящее, будущее.
- Очень мило, - кивнул кардинал Святой Инквизиции. Отец Фаррелл
смотрел на парнишку с чем-то вроде сдержанного отвращения. - Но мы,
христиане, считаем, что грех, или последствия греха, или воздаяние за
грех, если уж на то пошло, не кончаются с жизнью, Ваше Святейшество.
- Вот именно, - улыбнулся юноша. - Как раз поэтому-то мне и
любопытно, ради чего вы так растягиваете жизнь с помощью этого своего
крестоформа. Мы верим, что смерть смывает все, что написано на
грифельной доске. Вы же верите, что за смертью следует Страшный Суд. Так
к чему оттягивать его?
- Мы принимаем крестоформ как таинство, дарованное нам Господом
нашим Иисусом Христом, - терпеливо разъяснил кардинал Мустафа. - Этот
суд впервые был отсрочен Спасителем нашим, взошедшим ради нас на крест.
Господом, добровольно принявшим на себя все грехи мира и тем даровавшим
нам возможность жизни вечной на небесах, если таковым будет наш
свободный выбор. Крестоформ - еще один дар Спасителя нашего, дающий нам
время привести в порядок дома свои перед последним Судом.
- А-а, ну да, - вздохнул юноша. - Но Иккью, пожалуй, подразумевал,
что грешников просто нет. Что нет греха. Что "наша" жизнь принадлежит не
нам...
- Именно так, Ваше Святейшество, - перебил кардинал Мустафа, словно
спеша похвалить ученика-тугодума. Я заметил, что регент, министр двора и
остальные приближенные поморщились от этой бестактности. - Наша жизнь
принадлежит не нам, но Господу нашему и Спасителю... служению Ему и
Святой Матери Церкви.
- ...принадлежит не нам, но Вселенной, - досказал далай-лама. - И
что наши деяния - хорошие и дурные - также есть лишь свойство Вселенной.
- Красивая фраза. Ваше Святейшество, - поморщился кардинал Мустафа,
- но, пожалуй, слишком абстрактная. Без Бога Вселенная может быть только
машиной - бездумной, бессердечной, бесчувственной.
- Почему? - спросил юноша
- Прошу прощения. Ваше Святейшество?
- Почему Вселенная должна быть бездумной, бессердечной и
бесчувственной без вашего определения Бога? - негромко сказал он и
прикрыл глаза.
Утра роса воспарит -
И вот уже нет ее.
Разве пребыть здесь вовек
Кому-то дано?
Кардинал Мустафа сложил пальцы и коснулся ими губ, словно в
молитве.
- Очень мило, Ваше Святейшество. Снова Иккью?
- Нет. Я, - ослепительно улыбнулся далай-лама. - Когда мне не
спится, я слагаю стихи дзэн.
Священники фыркнули. Немез не отводила взгляда от Энеи. Кардинал
Мустафа повернулся к моей спутнице:
- Мадемуазель Ананда, а у вас есть какое-либо мнение по этим
немаловажным вопросам?
В первую секунду я даже не понял, к кому он обращается, но потом
вспомнил, что далай-лама назвал Энею именем Ананды, любимого ученика
Будды.
- Я знаю еще одно небольшое стихотворение Иккью, выражающее мое
мнение.
Иллюзорнее, чем знак,
Начертанный на воде,
Надежда получить от Будды
Загробное блаженство.
Откашлявшись, архиепископ Брек тоже включился в разговор:
- Оно кажется достаточно прозрачным, мадемуазель. Вы полагаете, что
Господь не ответит на наши молитвы?
- Я думаю, что Иккью имел в виду две вещи, ваше преосвященство, -
покачала головой Энея. - Во-первых, что Будда нам не поможет. Это, так
сказать, не входит в его обязанности. Во-вторых, что рассчитывать на
жизнь после смерти глупо, потому что мы по природе своей вечные,
нерожденные, неумирающие и всемогущие.
Архиепископ побагровел.
- Эти определения допустимы лишь в отношении Бога, мадемуазель
Ананда. - Ощутив на себе тяжелый взгляд кардинала Мустафы, он вспомнил о
своей дипломатической миссии, спохватился и неуклюже добавил: - По
крайней мере мы так полагаем.
- Для молодого архитектора вы неплохо знаете дзэн и поэзию,
мадемуазель Ананда, - хмыкнул кардинал Мустафа, явно пытаясь смягчить
тон. - -Нет ли еще какого-нибудь стихотворения Иккью, которое вы
считаете уместным?
Энея кивнула:
Одиноким приходишь на свет,
Одиноким уходишь.
Это тоже иллюзия.
Вот тебе путь:
Не придя - никогда не уйдешь.
- Да, это был бы славный трюк! - заметил кардинал с наигранной
веселостью.
- Иккью учит нас, что можно хотя бы часть жизни прожить вне времени
и пространства, в мире, где нет ни рождения, ни смерти, нет прихода и
нет ухода, - подавшись вперед, тихо проговорил далай-лама. - В месте,
где нет разделенности во времени, нет расстояния в пространстве, нет
барьера, отгораживающего нас от тех, кого мы любим, нет стеклянной стены
между познанием и нашими сердцами.
Кардинал Мустафа, казалось, онемел.
- Мой друг... мадемуазель Ананда... тоже учила меня этому, -
добавил юноша.
По лицу кардинала промелькнула тень презрительной гримасы.
- Был бы крайне признателен, если бы мадемуазель Ананда научила
меня - научила всех нас - этому ловкому фокусу, - резко бросил он.
- Надеюсь научить, - сказала в ответ Энея.
Радаманта Немез сделала полшага к ней. Я опустил руку в карман
плаща, положив палец на кнопку лазера. Регент ударил в гонг обшитым
тканью молоточком. Министр двора поспешно выступил вперед, чтобы
проводить нас. Энея поклонилась далай-ламе, а я неловко последовал ее
примеру. Аудиенция закончилась.
x x x
Я танцевал с Энеей в колоссальном, гулком зале под музыку большого
- семьдесят два инструмента - оркестра, в окружении титулованных особ,
священников и власть имущих Тянь-Шаня, Небесных гор, стоявших у стен и
кружившихся в танце рядом с нами. Помню, мы долго танцевали, потом,
незадолго до полуночи, еще раз перекусили у длинных столов, к которым
подносили все новые яства, а потом снова танцевали. Помню, я крепко
прижимал Энею к себе, кружась с ней в танце. Кажется, прежде я еще ни
разу не танцевал - во всяком случае, на трезвую голову, - но в ту ночь я
позабыл обо всем и кружился, прижимая к себе Энею, пока огонь факелов не
померк и свет Оракула, падая сквозь переплет исполинского потолочного
окна, не расчертил паркет на квадраты.
Ночь была на исходе, и гости постарше - все монахи, градоначальники
и пожилые сановники - уже удалились, осталась только Громомечущая
Мать-свинья, она смеялась, пела и хлопала в ладоши в такт музыке при
каждом туре кадрили, топая своими шлепанцами по блестящим полам; от силы
пятьсот приглашенных оставалось в громадном полутемном зале, а оркестр
играл мелодии все более и более медленные, словно завод его музыкальной
пружины подходил к концу.
Скажу честно, если бы не Энея, я б давным-давно ушел спать, но она
хотела танцевать, и мы медленно кружили по паркету - ее узкая ладонь
лежит в моей руке, я придерживаю ее за талию, сквозь тонкий шелк платья
ощущая тепло ее кожи, ее волосы у моей щеки, упругая грудь прижата к
моей, голова покоится у меня на плече. Взгляд у нее немного печальный,
но она по-прежнему энергична и полна сил.
Аудиенции завершились не один час назад, и еще до полуночи
разлетелась весть, что далай-лама удалился в опочивальню, но мы все
продолжаем кутить - Лхомо Дондруб, смеясь, разливает по бокалам
шампанское и рисовое пиво; Лобсанг Сам-тен, младший брат далай-ламы, ни
с того ни с сего затеял прыжки через жаровню; обстоятельный Тромо Трочи
из Дхому внезапно преобразился в фокусника и вытворяет в углу зала
настоящие чудеса с огнем, обручами и левитацией. Дорже Пхамо без
аккомпанемента завела медленную песню, и голос у нее столь сладостный и
чистый, что он до сих пор слышится мне во снах, а под конец, когда на
востоке уже забрезжил первый предутренний свет и оркестр заиграл
последнюю мелодию, десятки голосов слились единым хором в песне Оракула.
...Музыка оборвалась на полутакте. Танцоры замерли. Прервав танец,
мы с Энеей стремительно оглянулись.
Долгие часы гостей из Священной Империи не было ни видно, ни
слышно, но внезапно из мрака вынырнула одетая во все алое Радаманта
Немез. При ней были еще двое - на мгновение мне показалось, что это
священники, но я тут же разглядел, что люди в черном как две капли воды
похожи на Радаманту: мужчина и женщина, оба в боевых комбинезонах,
мягкие черные волосы свисают на бледный лоб, глаза - как черный янтарь.
Сквозь ряды застывших танцоров трио шагало к нам. Я инстинктивно
заслонил собой Энею, но клоны Немез двинулись в обход. Энея шагнула
вперед и встала рядом со мной.
Выхватив лазерный фонарик, я прижал его к боку. Первая Немез хищно
оскалилась. Кардинал Мустафа вышел из мрака и встал позади нее. Все
четверо не сводили глаз с Энеи. На миг мне почудилось, что вселенная
остановилась, что танцующие пары в буквальном смысле застыли в
пространстве и времени, что музыка нависла над нами сталактитами и в
любой момент ледяными осколками обрушится вниз, но тут я услышал
прокатившийся сквозь толпу ропот - шепоток испуга и шелест негодования.
С виду угрозы никакой не было - просто-напросто четверо гостей
шагали по паркету бального зала, смыкая кольцо вокруг Энеи, но
впечатление хищников, надвигающихся на добычу, было чересчур отчетливым,
как и запах страха, перебивший аромат благовоний, пудры и духов.
- К чему ждать? - сказала Радаманта Немез, не сводя глаз с Энеи, но
обращаясь к кому-то другому - то ли к своим клонам, то ли к кардиналу.
- По-моему... - начал кардинал Мустафа и оцепенел.
Оцепенели все до единого. Громадные трубы у арки входа сами собой
испустили тяжкий, басовитый гул, словно стронувшаяся с места материковая
плита, хотя трубачей в альковах не было. Подхватив гудение труб,
удрученно заныли на одной ноте бронзовые и костяные рожки. Чудовищный
гонг зарокотал, отозвавшись дрожью в позвоночнике.
Со стороны эскалаторов, вестибюля и занавесов входной арки
донеслись сдавленные выкрики и шаркающие, суматошные шаги. Поредевшая
толпа расступилась, как почва под напором стального плуга.
Некто движется по ту сторону задернутых занавесов вестибюля...
Минует их - не раздвинув, а располосовав. И вот он, блистая в лучах
Оракула, скользит по паркету, скользит необычайно плавно, будто бы
проплывая в паре сантиметров от пола, отражая угасающий лунный свет.
Высокая - никак не менее трех метров - фигура увешана клочьями красных
драпировок, а из складок этой мантии выглядывает чересчур много рук.
