заключения, вытекающие из глубоко укоренившейся рационалистической традиции. И
у меня, безусловно, нет сомнений, что некоторые из этих великих мыслителей
пытались понять суть расширенного порядка человеческого сотрудничества --
пусть только для того, чтобы стать его решительными, хотя подчас и невольными,
противниками.
Однако те, кто больше всех причастны к распространению этих идей, истинные
носители конструктивистского рационализма и социализма, не относятся к числу
выдающихся ученых. Их, скорее, следует причислять к так называемым
"интеллектуалам" (или профессиональным "торговцам подержанными идеями", как я
не слишком любезно назвал их в другой своей работе (1949/1967: 178--94)): это
преподаватели, журналисты и другие работники средств массовой информации,
которые, набравшись слухов в коридорах науки, объявляют себя полномочными
представителями современной мысли, объявляют себя людьми, более знающими и
более достойными в нравственном отношении, чем те, кто по-прежнему высоко
ставят традиционные ценности.
Они видят свой долг именно в популяризации новых идей, а надежда выдать
подержанный товар за новенький заставляет их осмеивать все общепринятое. В
силу положения, которое занимают эти люди, не истина, а "новизна" или
"новости" становятся для них основной ценностью, хотя это вряд ли является их
сознательным выбором; к тому же в том, что они предлагают, очень часто
содержится столь же мало новизны, сколь и истины. Более того, может возникнуть
подозрение: а не подстегивает ли иногда этих интеллектуалов обида -- ведь им,
лучше знающим, что нужно делать, платят гораздо меньше, чем тем, чьи указания
и чья деятельность действительно направляют практические дела. Такие
литературные интерпретаторы научного и технического прогресса -- среди которых
Г. Уэллс, ввиду исключительно высокого качества созданных им произведений,
может служить прекрасным примером -- сделали гораздо больше для
распространения социалистического идеала централизованно управляемой
экономики, где каждому назначается причитающаяся ему доля благ, чем настоящие
ученые, у которых они позаимствовали многие из своих представлений. Другой
пример такого же рода -- ранний Дж. Оруэлл, который однажды заявил, что
"любой, у кого есть голова на плечах, прекрасно знает, что существует
возможность, во всяком случае, в принципе, сделать мир бесконечно, богатым",
так что нам под силу "усовершенствовать его настолько, насколько он вообще
может быть усовершенствован, и жить, как короли, стоит нам только захотеть".
Здесь я сосредоточу внимание не на сочинениях писателей вроде Уэллса и
Оруэлла, а на взглядах, проповедуемых некоторыми величайшими учеными. Можно
начать с Жака Моно. Моно был крупным ученым, чьи научные труды я высоко чту.
Главным образом он известен как основатель современной молекулярной биологии.
Его размышления об этике находились, однако, на совершенно ином уровне. В 1970
г. на симпозиуме Нобелевского фонда, посвященном теме "Место ценностей в мире
фактов", он заявил: "Развитие науки окончательно уничтожило, свело к абсурду,
довело до состояния бессмысленных благих пожеланий идею о том, что этика и
ценности не составляют предмета нашего свободного выбора, а являются для нас
обязательными" (1970: 20--21). Позднее, в том же году, продолжая развивать
свои взгляды, он высказал ту же мысль в ныне знаменитой книге "Случайность и
необходимость" (1970/1977). Здесь он предписывает нам, аскетически отказываясь
от любой другой духовной пищи, признать науку новым и практически единственным
источником истины и, соответственно, пересмотреть основы этики. Как и многие
подобные выступления, эта книга увенчана соображением, что "этика, будучи
необъективной по самой своей сущности, навсегда выпадает из сферы познания"
(1970/1977: 162). Новая "этика познания не навязывает себя человеку; напротив,
именно он навязывает ее самому себе" (1970/1977: 164). По словам Моно, эта
новая "этика познания" -- "единственная позиция, которая одновременно и
рациональна, и последовательно идеалистична, и на которой может строиться
реальный социализм" (1970/1977: 165--66). Взгляды Моно показательны в том
плане, что они глубоко укоренены в теории познания, пытавшейся разработать
науку о поведении (независимо от ее названия: эвдемонизм, утилитаризм,
социализм и т. д.) исходя из представления, что существуют такие способы
поведения, которые заведомо обеспечивают лучшее удовлетворение наших желаний.
Нам советуют вести себя так, чтобы в каждой данной ситуации удовлетворялись
наши желания, и мы становились счастливее и т. п. Иными словами, требуется
такая этика, которой люди могут следовать сознательно, чтобы достигать
известных, желаемых и заранее избираемых ими целей.
Заключения Моно вытекают из его убеждения, что любое другое возможное
объяснение происхождения норм морали -- кроме приписывания их
изобретательности человека -- будет носить анимистический и антропоморфный
характер, как это присуще многим религиям. И в самом деле верно, что "религии
всего мира всегда оказывались сопряжены с антропоморфным взглядом на божество
как отца, друга или властителя, которому люди должны служить, молиться и т.
д." (M. R. Cohen, 1931: 112). Этого аспекта религии я не принимаю точно так
же, как Моно и большинство ученых-естествоиспытателей. Мне кажется, что здесь
нечто, выходящее далеко за пределы нашего разумения, низводится до уровня,
чуть-чуть превосходящего человеческое сознание. Однако отказ от данного
аспекта религии не мешает нам признавать, что мы, быть может, обязаны этим
религиям сохранением -- пусть по ложным причинам -- обычаев, значение которых
для выживания основной массы человечества оказалось гораздо важнее, чем
большая часть того, что было достигнуто с помощью разума (см. ниже гл. 9).
Моно -- не единственный биолог, рассуждающий в таком духе. Лучшей из всех
попавшихся мне иллюстраций того абсурда, до которого могут доходить величайшие
умы в результате неправильного истолкования "законов эволюции" (см. выше гл.
1), я считаю заявление еще одного великого биолога и очень сведущего ученого.
Джозеф Нидэм пишет, что "новый мировой порядок социальной справедливости и
товарищества -- рациональное и бесклассовое государство -- есть не дикая
идеалистическая мечта, а логическая экстраполяция в будущее всего хода
эволюции, заслуживающая не меньшего доверия, чем результаты уже совершившейся
эволюции, и, следовательно, она -- самое рациональное из всех верований" (J.
Needham, 1943: 41).
Мы вернемся к Моно, но сначала я хочу добавить еще несколько примеров.
Особенно подходит уже обсуждавшийся в других моих работах (1978) случай с
Джоном Мейнардом Кейнсом, одним из наиболее представительных интеллектуальных
лидеров поколения, эмансипированного от традиционных норм морали.
Кейнс был убежден, что он мог бы построить лучший мир, используя как метод
прогнозирование ожидаемых событий, а, не подчиняясь традиционным абстрактным
правилам поведения. Излюбленным объектом презрения был для него, как он
выражался, "расхожий здравый смысл", и в автобиографическом очерке
(1938/49/72: X, 446) он откровенно рассказал, как в его молодые годы члены
кембриджского кружка, большинство из которых впоследствии принадлежало к
"Блумсберийской группе", "совершенно отказывались признавать своим личным
долгом подчинение общепринятым правилам поведения" и были "имморалистами в
строгом смысле этого слова". ["Блумсберийская группа" -- сложившийся в начале
века кружок молодых английских ученых, писателей, художников, журналистов (в
него входили Вирджиния Вулф, Дж. М. Кейнс, Л. Стречи и др.). В Блумсбери --
северо-западном квартале Лондона -- проживало семейство Стефенов, в доме
которых устраивались собрания кружка. Члены Блумсберийской группы бравировали
демонстративным нарушением норм викторианской морали, в т. ч. и в сфере
сексуального поведения. -- Прим. науч. ред.] Он скромно добавлял, что в 55 лет
он слишком стар, чтобы меняться, и останется имморалистом. Этот удивительный
человек весьма своеобразно обосновывал также некоторые из своих экономических
воззрений и свою веру в управляемость рыночного порядка, говоря, что "в
долгосрочном периоде все мы покойники" (т. е. не имеет значения, какой
долговременный ущерб мы наносим своей деятельностью; внимания заслуживает
только текущее, кратковременное: общественное мнение, социальные требования,
голоса избирателей и все эти демагогические штучки). [Это изречение Дж. М.
Кейнса стало крылатым. В нем обыгрывается введенное А. Маршаллом различение
между понятиями "долгосрочного" и "краткосрочного" периодов. В краткосрочном
периоде изменениям могут подвергаться объемы затрат только переменных факторов
(труда, сырья и материалов), тогда как имеющийся запас производственных
мощностей остается постоянным. В долгосрочном периоде могут меняться объемы
всех производственных факторов, включая и оборудование (основной капитал).
Уточняя смысл высказывания Дж. М. Кейнса, нередко добавляют, что "в очень
долгосрочном периоде все мы будем покойниками". -- Прим. науч. ред.] Лозунг "в
долгосрочном периоде все мы покойники" -- это еще и типичный случай нежелания
признать, что нормы морали касаются долговременных следствий -- следствий,
выходящих за рамки возможностей нашего восприятия. В этом лозунге проявилась
склонность пренебрегать дисциплинирующей привычкой к долговременному взгляду
на мир.
Кейнс выступал также против такой моральной традиции, как "добродетель
бережливости", отказываясь вместе с тысячами никуда не годных экономистов
признать всеобщей необходимость сократить спрос на потребительские товары для
того, чтобы делать возможным увеличение производства капитальных благ (т. е.
инвестиций). Это в свою очередь заставило его посвятить свои недюжинные
умственные способности разработке "общей" экономической теории -- теории,
которой мы обязаны уникальной общемировой инфляцией в третьей четверти нашего
века и неизбежно последовавшим за ней результатом -- жестокой безработицей
(Hayek, 1972/1978).
Таким образом, Кейнс запутался не в одной только философии, но и в
экономической теории. Альфреду Маршаллу, прекрасно понимавшему суть проблемы,
по всей видимости, не удалось как следует внушить Кейнсу одну из важнейших
истин, которую Джон Стюарт Милль усвоил в юные годы, а именно: "спрос на
товары не является спросом на рабочую силу". Сэр Лесли Стефен (отец Вирджинии
Вулф, которая тоже была в "Блумсберийской группе") писал по данному поводу в
1876 г., что эту "доктрину понимают настолько редко, что, пожалуй, экономист,
сумевший оценить ее по достоинству, может считаться выдержавшим испытание", --
и был осмеян за эти слова Кейнсом (см. Hayek, 1970/78: 15--16, 1973:25, и (о
Милле и Стефене) 1941: 433ff).
Хотя Кейнс помимо своего желания принес очень много вреда свободе, он
шокировал своих друзей из "Блумсберийской группы" тем, что не разделил их
общего увлечения социализмом; тем не менее, большинство его учеников были
социалистами разного толка. Ни он, ни его ученики не признавали значения
долгосрочных соображений для расширенного порядка.
В основе воззрений Кейнса лежала философская иллюзия, будто существует
какое-то не поддающееся определению качество "добро само по себе" (goodness),
которое должен открыть в себе каждый индивид и которое налагает на каждого
обязательство следовать ему. Признание такого качества давало право на
презрение или равнодушие к подавляющей части традиционных нравственных норм
(взгляд, который, благодаря работе Дж. Э. Мура (1903), господствовал в
"Блумсберийской группе"). Эта иллюзия вызвала у Кейнса характерную неприязнь к
ценностям, на которых он воспитывался. Это же наглядно проявилось, например, и
у Э. М. Форстера, всерьез утверждавшего, будто освобождение человечества от
пороков "торгашества" стало столь же настоятельным, как в свое время было
освобождение человечества от рабства.
Настроения, похожие на те, что были у Моно и Кейнса, выражал также менее
