затянет илом, в то время как, быть может, я мог бы
перескочить через него или построить через него
мост? И опять-таки во имя чего ждать? Ждать, когда
нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!
Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для
меня стало невыносимо бывать в городе. Меня
угнетают тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на
окна, так как для меня теперь нет более тяжелого
зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг
стола и пьющее чай. Я уже стар и не гожусь для
борьбы, я неспособен даже ненавидеть. Я только
скорблю душевно, раздражаюсь, досадую, по ночам у
меня горит голова от наплыва мыслей, и я не могу
спать... Ах, если б я был молод!
Иван Иваныч прошелся в волнении из угла в угол и
повторил:
- Если б я был молод!
Он вдруг подошел к Алехину и стал пожимать ему то
одну руку, то другую.
- Павел Константиныч! - проговорил он умоляющим
голосом. - Не успокаивайтесь, не давайте усыплять
себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте
делать добро! Счастья нет и не должно быть, а если
в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель
вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более
разумном и великом. Делайте добро!
И все это Иван Иваныч проговорил с жалкой,
просящею улыбкой, как будто просил лично для себя.
Потом все трое сидели в креслах, в разных концах
гостиной, и молчали. Рассказ Ивана Иваныча не
удовлетворил ни Буркина, ни Алехина. Когда из
золотых рам глядели генералы и дамы, которые в
сумерках казались живыми, слушать рассказ про
беднягу чиновника, который ел крыжовник, было
скучно. Хотелось почему-то говорить и слушать про
изящных людей, про женщин. И то, что они сидели в
гостиной, где все - и люстра в чехле, и кресла, и
ковры под ногами - говорило, что здесь когда-то
ходили, сидели, пили чай вот эти самые люди,
которые глядели теперь из рам, и то, что здесь
теперь бесшумно ходила красивая Пелагея, - это
было лучше всяких рассказов.
Алехину сильно хотелось спать; он встал по
хозяйству рано, в третьем часу утра, и теперь у
него слипались глаза, но он боялся, как бы гости
не стали без него рассказывать что-нибудь
интересное, и не уходил. Умно ли, справедливо ли
было то, что только что говорил Иван Иваныч, он не
вникал; гости говорили не о крупе, не о сене, не о
дегте, а о чем-то, что не имело прямого отношения
к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они
продолжали...
- Однако пора спать, - сказал Буркин, поднимаясь.
- Позвольте пожелать вам спокойной ночи.
Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости
остались наверху. Им обоим отвели на ночь большую
комнату, где стояли две старые деревянные кровати
с резными украшениями и в углу было распятие из
слоновой кости; от их постелей, широких,
прохладных, которые постилала красивая Пелагея,
приятно пахло свежим бельем.
Иван иваныч молча разделся и лег.
- Господи, прости нас грешных! - проговорил он и
укрылся с головой.
От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло
табачным перегаром, и Буркин долго не спал и все
никак не мог понять, откуда этот тяжелый запах.
Дождь стучал в окна всю ночь.
ЛИШНИЕ ЛЮДИ
Седьмой час июньского вечера. От полустанка Хилково
к дачному поселку плетется толпа только что вышедших
из поезда дачников - все больше отцы семейств,
нагруженные кульками, портфелями и женскими
картонками. Вид у все утомленный, голодный и злой,
точно не для них сияет солнце и зеленеет трава.
Плетется, между прочим, и Павел Матвеевич Зайкин,
член окружного суда, высокий сутуловатый человек,
в дешевой коломянке и с кокардой на полинялой
фуражке. Он вспотел, красен и сумрачен.
- Каждый день изволите на дачу выезжать?-
обращается к нему дачник в рыжих панталонах.
- Нет, не каждый,- угрюмо отвечает Зайкин.-
Жена и сын живут тут постоянно, а я приезжаю раза
два в неделю. Некогда каждый день ездить, да и дорого.
- Это верно, что дорого,- вздыхают рыжие пантолоны.
- В городе до вокзала не пойдешь пешком,
извозчик нужен, потом-с билет стоит сорок две копейки...
газетку дорогой купишь, рюмку водки по слабости
выпьешь. Все это копеечный расход, пустяковый, а
гляди - и наберется за лето рублей двести. Оно, конечно,
лоно природы дороже стоит, не стану спорить-с...
идиллия и прочее, но ведь при нашем чиновницком содержании,
сами знаете, каждая копейка на счету. Потратишь
неосторожно копеечку, а потом и не спишь
всю ночь... Да-с... Я, милостивый государь, не имею чести
знать вашего имени и отчества, получаю без малого
две тысячи в год-с, состою в чине статского советника,
а курю табак второго сорта и не имею лишнего рубля,
дабы купить себе минеральной воды Виши, прописанной
мне против печеночных камней.
- Вообще мерзко,- говорит Зайкин после некоторого
молчания.- Я, сударь, держусь того мнения, что
дачную жизнь выдумали черти да женщины. Чертом
в данном случае руководила злоба, а женщиной крайнее
легкомыслие. Помилуйте, это не жизнь, а каторга,
ад! Тут душно, жарко, дышать тяжело, а ты мыкаешься
с места на место, как неприкаянный, и никак не найдешь
себе приюта. Там, в городе, ни мебели, ни прислуги...
все на дачу увезли... питаешься черт знает чем, не
пьешь чаю, потому что самовар поставить некому, не
умываешься, а приедешь сюда, в это лоно природы,
изволь идти пешком по пыли, по жаре... тьфу! Вы женаты?
- Да-с... Трое деток,- вздыхают рыжие пантолоны.
- Вообще мерзко... Просто удивительно, как это
мы еще живы.
Наконец дачники доходят до поселка. Зайкин прощается
с рыжими пантолонами и идет к себе на дачу.
Дома застает он мертвую тишину. Слышно только, как
жужжат комары да молит о помощи муха, попавшая
на обед к пауку. Окна завешаны кисейными занавесочками,
сквозь которые краснеют блекнущие цветы герани.
На деревянных, некрашенных стенах, около олеографий,
дремлют мухи. В сенях, в кухне, в столовой -
ни души. В комнате, которая в одно и то же время
называется гостиной и залой, Зайкин застает своего
сына, Петю, маленького шестилетнего мальчика.
Петя сидит за столом и, громко сопя, вытянув нижнюю губу,
вырезывает ножницами из карты бубнового валета.
- А, это ты, папа!- говорит он, не оборачиваясь.-
Здравствуй!
- Здравствуй... А мать где?
- Мама? Она поехала с Ольгой Кирилловной на
репетицию играть театр. Послезавтра у них будет представление.
И меня возьмут... А ты пойдешь?
- Гм!.. Когда же она вернется?
- Она говорила, что вернется вечером.
- А где Наталья?
- Наталью взяла с собой мама, чтобы она помогала
ей одеваться во время представления, а Акулина пошла
в лес за грибами. Папа, а отчего это, когда комары кусаются,
то у них делаются животы красные?
- Не знаю... Оттого, что они сосут кровь. Стало
быть, никого нет дома?
- Никого. Только я один дома.
Зайкин садится в кресло и минуту тупо глядит в окно.
- Кто же нам обедать подаст?- спрашивает он.
- Обедать сегодня не варили, папа! Мама думала,
что ты сегодня не приедешь, и не велела варить обед.
Она с Ольгой Кирилловной будет обедать на репетиции.
- Покорнейше благодарю, а ты что же ел?
- Я ел молоко. Для меня купили молока на шесть
копеек. Папа, а зачем комары сосут кровь?
Зайкин вдруг почувствовал, как что-то тяжелое подкатывает
к его печени и начинает сосать ее. Ему становится
так досадно, обидно и горько, что он тяжело
дышит и дрожит; ему хочется вскочить, ударить о пол
чем-нибудь тяжелым и разразиться бранью, но тут он
вспоминает, что доктора строго запретили ему волноваться,
встает и, насилуя себя, начинает насвистывать
из "Гугенотов".
- Папа, ты умеешь представлять в театре?- слышит
он голос Пети.
- Ах, не приставай ко мне с глупыми вопросами!-
сердится Зайкин.- Пристал, как банный лист! Тебе
уже шесть лет, а ты все так же глуп, как и три года
назад... Глупый, распущенный мальчишка! К чему, например,
ты эти карты портишь? Как ты смеешь их портить?
- Эти карты не твои,- говорит Петя, оборачиваясь.
- Мне Наталья их дала.
-Врешь! Врешь, дрянной мальчишка!- раздражается
Зайкин все более и более.- Ты всегда врешь!
Высечь тебя нужно, свиненка этакого! Я тебе уши
оборву!
Петя вскакивает, вытягивает шею и глядит в упор
на красное, гневное лицо отца. Большие глаза его сначала
мигают, потом заволакиваются влагой, и лицо
мальчика кривится.
- Да ты что бранишься?- визжит Петя.- Что ты
ко мне пристал, дурак? Я никого не трогаю, не шалю,
слушаюсь, а ты... сердишься! Ну, за что ты меня бранишь?
Мальчик говорит убедительно и так горько плачет,
что Зайкину становится совестно.
"И, правда, за что я к нему придираюсь?"- думает
он.- Ну, будет... будет,- говорит он, трогая мальчика
за плечо.- Виноват, Петюха... прости. Ты у меня умница,
славный, я тебя люблю.
Петя утирает рукавом глаза, садится со вздохом на
прежнее место и начинает вырезывать даму. Зайкин идет
к себе в кабинет. Он растягивается на диване и, подложив
руки под голову, задумывается. Недавние
слезы мальчика смягчили его гнев, и от печени мало-помалу
отлегло. Чувствуется только утомление и голод.
- Папа!- слышит Зайкин за дверью.- Показать \
тебе мою насекомую коллекцию?
- Покажи!
Петя входит в кабинет и подает отцу длинный зеленый
ящичек. Еще не поднося к уху, Зайкин слышит
отчаянное жужжание и царапанье лапок о стенки
ящика. Подняв крышку, он видит множество бабочек,
жуков, кузнечиков и мух, приколотых ко дну ящика
булавками. Все, за исключением двух-трех бабочек,
еще живы и шевелятся.
- А кузнечик все еще жив!- удивляется Петя.-
Вчера утром поймали его, а он до сих пор не умер!
- Кто это тебя научил прикалывать их?- спрашивает
Зайкин.
- Ольга Кирилловна.
- Самое бы Ольгу Кирилловну приколоть так!-
говорит Зайкин с отвращением.- Унеси отсюда!
Стыдно мучить животных!
юБоже, как он мерзко воспитывается",- думает он
по уходе Пети.
Павел Матвеевич забыл уже про умиление и голод
и думает только о судьбе своего мальчика. За окнами
между тем дневной свет мало-помалу тускнеет. Слышно,
как дачники компаниями возвращаются с вечернего
купанья. Кто-то останавливается около открытого окна
столовой и кричит: "Грибков не желаете ли?"- кричит
и, не получив ответа, шлепает босыми ногами дальше...
Но вот, когда сумерки сгущаются до того, что герань
за кисейной занавеской теряет свои очертания и в окно
начинает потягивать свежестью вечера, дверь в сенях с
шумом открывается, и слышатся быстрые шаги, говор,
смех...
- Мама!- взвизгивает Петя.
Зайкин выглядывает из кабинета и видит свою
жену Надежду Степановну, здоровую, розовую, как
всегда... С нею Ольга Кирилловна, сухая блондинка с
крупными веснушками, и двое каких-то незнакомых
мужчин: один молодой, длинный, с рыжей курчавой
головой и с большим кадыком, другой - низенький,
коренастый, с бритой актерской физиономией и сизым,
кривым подбородком.
- Наталья, ставь самовар!- кричит Надежда
Степановна, громко шурша платьем.- Говорят, Павел
Матвеевич приехал! Павел, где ты? Здравствуй, Павел!
- говорит она, вбегая в кабинет и тяжело дыша.-
Ты приехал? Очень рада... Со мной приехали двое наших
любителей... пойдем, я тебя представлю... Вот тот,
что подлинней, это Коромыслов... прекрасно поет, а другой,
этот маленький... некий Смеркалов, настоящий актер...
читает великолепно. Уф, утомилась! Сейчас у нас
репетиция была... Великолепно идет. Мы ставим
"Жильца с тромбоном" и "Она его ждет"... Послезавтра
спектакль...
- Зачем ты их привезла?- спрашивает Зайкин.
- Необходимо, папочка! После чая нам нужно роли
повторить и пропеть кое-что... Я с Коромысловым дуэт
буду петь... Да, как бы не забыть! Пошли, голубчик,
Наталью взять сардин, водки, сыру и еще чего-нибудь.
Они, вероятно, и ужинать будут... Ох, устала!
- Гм!.. У меня денег нет!
- Нельзя же, папочка! Неловко! Не заставляй меня
краснеть!
Через полчаса Наталья посылается за водкой и закуской;
Зайкин, напившись чаю и съевши целый французский
хлеб, уходит в спальню и ложится в постель,
