- Нет-с, не видел-с,- ответил Муркин в сильном
смущении, садясь и быстро снимая сапоги.- Я не видел-с,
но мне ваши сапоги вот ихняя супруга выбросила...
Это вместо моих-с.
- Так какое же вы имеете право, милостивый государь,
утверждать подобные вещи? Не говорю уж
о себе, но вы оскорбляете женщину, да еще в присутствии
ее мужа!
За кулисами поднялся страшный шум. Король Бобеш,
оскорбленный муж, вдруг побагровел и изо всей
силы ударил кулаком по столу, так что в уборной по
соседству с двумя актрисами сделалось дурно.
- И ты веришь?- кричал ему Синяя Борода.-
Ты веришь этому негодяю? О-о! Хочешь, я убью его,
как собаку? Хочешь? Я из него бифштекс сделаю! Я
его размозжу!
И все, гулявшие в этот вечер в городском саду
около летнего театра, рассказывают теперь, что они
видели, как перед четвертым актом от театра по главной
аллее промчался босой человек с желтым лицом
и с глазами, полными ужаса. За ним гнался человек
в костюме Синей Бороды и с револьвером в руке. Что
случилось далее - никто не видел. Известно только,
что Муркин потом, после знакомства с Блистановым,
две недели лежал больной и к словам: "Я человек
болезненный, ревматический"- стал прибавлять еще "
Я человек раненый"...
СЧАСТЬЕ
У широкой степной дороги, называемой большим
шляхом, ночевала отара овец. Стерегли ее два
пастуха. Один, старик лет восьмидесяти, беззубый,
с дрожащим лицом, лежал на животе у самой дороги,
положив локти на пыльные листья подорожника;
другой - молодой парень, с густыми черными бровями
и безусый, одетый в рядно, из которого шьют
дешевые мешки, лежал на спине, положив руки под
голову, и глядел вверх на небо, где над самым его
лицом тянулся Млечный Путь и дремали звезды.
Пастухи были не одни. На сажень от них, в сумраке,
застилавшем дорогу, темнела оседланная лошадь, а
возле нее, опираясь на седло, стоял мужчина в
больших сапогах и короткой чумарке, по всем
видимостям господский объездчик. Судя по его
фигуре, прямой и неподвижной, по манерам, по
обращению с пастухами, лошадью, это был человек
серьезный, рассудительный и знающий себе цену;
даже в потемках были заметны в нем следы военной
выправки и то величаво-снисходительное выражение,
какое приобретается от частого обращения с
господами и управляющими.
Овцы спали. На сером фоне зари, начинавшей уже
покрывать восточную часть неба, там и сям видны
были силуэты неспавших овец; они стояли и, опустив
головы, о чем-то думали. Их мысли, длительные,
тягучие, вызываемые представлениями только о широкой
степи и небе, о днях и ночах, вероятно, поражали и
угнетали их самих до бесчувствия, и они, стоя
теперь как вкопанные, не замечали ни присутствия
чужого человека, ни беспокойства собак.
В сонном, застывшем воздухе стоял монотонный шум,
без которого не обходится степная летняя ночь;
непрерывно трещали кузнечики, пели перепела, да на
версту от отары, в балке, в которой тек ручей и
росли вербы, лениво посвистывали молодые соловьи.
Объездчик остановился, чтобы попросить у пастухов
огня для трубки. Он молча закурил и выкурил всю
трубку, потом, ни слова ни сказав, облокотился о
седло и задумался. Молодой пастух не обратил на
него никакого внимания; он продолжал лежать и
глядеть на небо, старик же долго оглядывал
объездчика и спросил:
- Никак Пантелей из Макаровской экономии?
- Я самый,- ответил объездчик.
- То-то я вижу. Не узнал - богатым быть. Откуда
бог несет?
- Из Ковылевского участка.
- Далече. Под скопчину отдаете участок?
- Разное. И под скопчину, и в аренду, и под бакчи.
Я, собственно, на мельницу ездил.
Большая старая овчарка грязно-белого цвета,
лохматая, с клочьями шерсти у глаз и носа,
стараясь казаться равнодушной к присутствию чужих,
раза три покойно обошла вокруг лошади и вдруг
неожиданно, с злобным, старческим хрипеньем
бросилась сзади на объездчика, остальные собаки не
выдержали и повскакали со своих мест.
- Цыц, проклятая!- крикнул старик, поднимаясь на
локте.- А, чтоб ты лопнула, бесова тварь!
Когда собаки успокоились, старик принял прежнюю
позу и сказал покойным голосом:
- А в Ковылях, на самый вознесенев день, Ефим
Жменя помер. Не к ночи будь сказано, грех таких
людей сгадывать, поганый старик был. Небось слыхал.
- Нет, не слыхал.
- Ефим Жменя, кузнеца Степки дядя.. Вся округа его
знает. У, да и проклятый же старик! Я его годов
шестьдесят знаю, с той поры, как царя Александра,
что француза гнал, из Таганрога на подводах в
Москву везли. Мы вместе ходили покойника царя
встречать, а тогда большой шлях не на Бахмут шел,
а с Есауловки на Городище, и там, где теперь
Ковыли, дудачьи гнезды были - что ни шаг, то
гнездо дудачье. Тогда еще я приметил, что Жменя
душу свою сгубил и нечистая сила в нем. Я там
замечаю: ежели который человек мужицкого звания
все больше молчит, старушечьими делами занимается
да норовит в одиночку жить, то тут хорошего мало,
а Ефимка, бывало, смолоду все молчит и молчит, да
на тебя косо глядит, все он словно дуется и
пыжится, как пивень перед куркою. Чтоб он в
церковь пошел, или на улицу с ребятами гулять, или
в кабак - не было у него такой моды, а все больше
один сидит или со старухами шепчется. Молодым был,
а уж в пасечники да в бакчевники нанимался.
Бывало, придут к нему добрые люди на бакчи, а у
него арбузы и дыни свистят. Раз тоже поймал при
людях щуку, а она - го-го-го-го! захохотала...
- Это бывает,- сказал Пантелей.
Молодой пастух повернулся на бок и пристально,
подняв свои черные брови, поглядел на старика.
- А ты слыхал, как арбузы свистят?- спросил он.
- Слыхать не слыхал, бог миловал,- вздохнул
старик,- а люди сказывали. Мудреного мало...
Захочет нечистая сила, так и в камне свистеть
начнет. Перед волей у нас три дня и три ночи скеля
гудела. Сам слыхал. А щука хохотала, потому Жменя
заместо щуки беса.
Старик что-то вспомнил. Он быстро поднялся на
колени и, пожимаясь, как от холода, нервно
засовывая руки в рукава, залепетал в нос, бабьей
скороговоркой:
- Спаси нас, господи, и помилуй! Шел я раз
бережком в Новопавловку. Гроза собиралась, и такая
была буря, что сохрани царица небесная, матушка...
Поспешаю я что есть мочи, гляжу, а по дорожке,
промеж терновых кустов - терен тогда в цвету был -
белый вол идет. Я и думаю: чей это вол? Зачем его
сюда занесла нелегкая? Идет он, хвостом машет и
му-у-у! Только, это самое, братцы, догоняю его,
подхожу близко, глядь!- а уж это не вол, а Жменя.
Свят, свят, свят! Сотворил я крестное знамение, а
он глядит на меня и бормочет, бельмы выпучивши.
Испужался я, страсть! Пошли рядом, боюсь я ему
слово сказать,- гром гремит, молонья небо
полосует, вербы к самой воде гнутся,- вдруг,
братцы, накажи меня бог, чтоб мне без покаяния
помереть, бежит поперек дорожки заяц... Бежит,
остановился и говорит по-человечьи: "Здорово,
мужики!" Пошла, проклятая!- крикнул старик на
лохматого пса, который опять пошел обходом вокруг
лошади.- А, чтоб ты издохла!
- Это бывает,- сказал объездчик, все еще опираясь
на седло и не шевелясь; сказал он это беззвучным,
глухим голосом, каким говорят люди, погруженные в
думу.
- Это бывает,- повторил он глубокомысленно и
убежденно.
- У, стервячий был старик!- продолжал старик уже
не так горячо.- Лет через пять после воли его
миром в конторе посекли, так он, чтобы, значит,
злобу свою доказать, взял да и напустил на все
Ковыли горловую болезнь. Повымерло тогда народу
без счету, видимо-невидимо, словно в холеру...
- А как он болезнь напустил?- спросил молодой
пастух после некоторого молчания.
- Известно, как. Тут ума большого не надо, была бы
охота. Жменя людей гадючьим жиром морил. А это
такое средство, что не то, что от жиру, даже от
духу народ мрет.
- Это верно,- согласился Пантелей.
- Хотели его тогда ребята убить, да старики не
дали. Нельзя его было убивать; он знал место, где
клады есть. А кроме него, ни одна душа не знала.
Клады тут заговоренные, так что найдешь и не
увидишь, а он видел. Бывало, идет бережком или
лесом, а под кустами и скелями огоньки, огоньки,
огоньки... Огоньки такие, как будто словно от
серы. Я сам видел. Все так ждали, что Жменя людям
места укажет или сам выроет, а он - сказано, сама
собака не ест и другим не дает
- так и помер: ни сам не вырыл, ни людям не
показал.
Объездчик закурил трубку и на мгновение осветил
свои большие усы и острый, строгого, солидного
вида нос. Мелкие круги света прыгнули от его рук к
картузу, побежали через седло по лошадиной спине и
исчезли в гриве около ушей.
- В этих местах много кладов,- сказал он.
И, медленно затянувшись, он поглядел вокруг себя,
остановил свой взгляд на белеющем востоке и
добавил:
- Должны быть клады.
- Что и говорить,- вздохнул старик.- По всему
видать, что есть, только, брат, копать их некому.
Никто настоящих местов не знает, да по нынешнему
времю, почитай, все клады заговоренные. Чтоб его
найти и увидать, талисман надо такой иметь, а без
талисмана ничего, паря, не поделаешь. У Жмени были
талисманы, да нешто у него, у черта лысого,
выпросишь? Он и держал-то их, чтоб никому не
досталось.
Молодой пастух подполз шага на два к старику и,
подперев голову кулаками, устремил на него
неподвижный взгляд. Младенческое выражение страха
и любопытства засветилось в его темных глазах и,
как казалось в сумерках, растянуло и сплюсщило
крупные черты его молодого, грубого лица. Он
напряженно слушал.
- И в писаниях писано, что кладов тут много,-
продолжал старик.- Это что и говорить... и
говорить нечего. Одному новопавловскому старику
солдату в Ивановке ярлык показывали, так в том
ярлыке напечатано и про место, и даже сколько
пудов золота, и в какой посуде; давно б по этому
ярлыку клад достали, да только клад заговоренный,
не подступишься.
- Отчего же, дед, не подступишься?- спросил
молодой.
- Должно, причина какая есть, не сказывал солдат.
Заговоренный... Талисман надо.
Старик говорил с увлечением, как будто изливал
перед проезжим свою душу. Он гнусавил от
непривычки говорить много и быстро, заикался и,
чувствуя такой недостаток своей речи, старался
скрасить его жестикуляцией головы, рук и тощих
плеч; при каждом движении его холщовая рубаха
мялась в складки, ползла к плечам и обнажала
черную от загара и старости спину. Он обдергивал
ее, а она тотчас же опять лезла. Наконец, старик,
точно выведенный из терпения непослушной рубахой,
вскочил и заговорил с горечью:
- Есть счастье, а что с него толку, если оно в
земле зарыто? Так и пропадает добро задаром, без
всякой пользы, как полова или овечий помет! А ведь
счастья много, так много, парень, что его на всю
бы округу хватило, да не видит его ни одна душа!
Дождутся люди, что его паны выроют или казна
отберет. Паны уж начали курганы копать... Почуяли!
Берут их завидки на мужицкое счастье! Казна тоже
себе на уме. В законе так писано, что ежели
который мужик найдет клад, то чтоб к начальству
его представить. Ну, это погоди - не дождешься!
Есть квас, да не про вас.
Старик презрительно засмеялся и сел на землю.
Объездчик слушал со вниманием и соглашался, но по
выражению его фигуры и по молчанию видно было, что
все, что рассказывал ему старик, было не ново для
него, что это он давно уже передумал и знал
гораздо больше того, что было известно старику.
- На своем веку я, признаться, раз десять искал
счастья,- сказал старик, конфузливо почесываясь.-
На настоящих местах искал, да, знать, попадал все
на заговоренные клады. И отец мой искал, и брат
искал - ни шута не находили, так и умерли без
счастья. Брату моему, Илье, царство ему небесное,
один монах открыл, что в Таганроге, в крепости, в
одном месте под тремя камнями клад есть и что клад
этот заговоренный, а в те поры - было это, помню,
в тридцать восьмом году - в Матвеевом Кургане
армяшка жил, талисманы продавал. Купил Илья
талисман, взял двух ребят с собой и пошел в
Таганрог. Только, брат, подходит он к месту в
