это, было заметно, что она стеснялась, как будто не
знала, говорить ли ему ты, или вы, смеяться или нет, и
как будто чувствовала себя больше дьяконицей, чем
матерью. А Катя, не мигая, глядела на своего дядю,
преосвященного, как бы желая разгадать, что это за
человек. Волоса у нее поднимались из-за гребенки и
бархатной ленточки и стояли, как сияние, нос был
вздернутый, глаза хитрые. Перед тем, как садиться обе-
дать, она разбила стакан, и теперь бабушка, разгова-
ривая, отодвигала от нее то стакан, то рюмку. Преосвя-
щенный слушал свою мать и вспоминал, как когда-то
много-много лет назад, она возила и его, и братьев, и
сестер к родственникам, которых считала богатыми;
тогда хлопотала с детьми, и теперь с внучатами и при-
везла вот Катю...
- У Вареньки, у сестры вашей, четверо детей, -
рассказывала она, - вот эта Катя самая старшая, и бог
его знает, от какой причины, зять отец Иван захворал
это и помер дня за три до успенья. И Варенька моя те-
перь хоть по миру ступай.
- А как Никанор? - спросил преосвященный про
своего старшего брата.
- Ничего, слава богу. Хоть и ничего, а, благодарить
бога, жить можно. Только вот одно: сын его Николаша,
внучек мой, не захотел по духовной части, пошел в уни-
верситет в доктора. Думает, лучше, а кто его знает! Его
святая воля.
- Николаша мертвецов режет, - сказала Катя и
пролила воду себе на колени.
- Сиди, деточка, смирно, - заметила спокойно ба-
бушка и взяла у нее из рук стакан. - Кушай с молитвой.
- Сколько времени мы не видались! - сказал прео-
священный и нежно погладил мать по плечу и по руке. -
Я, маменька, скучал по вас за границей, сильно скучал.
- Благодарим вас.
- Сидишь, бывало, вечером у открытого окна, один-
одинешенек, заиграет музыка, и вдруг охватит тоска по
родине, и, кажется, все бы отдал, только бы домой, вас
повидать...
Мать улыбнулась, просияла, но тотчас же сделала
серьезное лицо и проговорила:
- Благодарим вас.
Настроение переменилось у него как-то вдруг. Он
смотрел на мать и не понимал, откуда у нее это почти-
тельное, робкое выражение лица и голоса, зачем оно, и
не узнавал ее. Стало грустно, досадно. А тут еще голова
болела так же, как вчера, сильно ломило ноги, и рыба
казалась пресной, невкусной, все время хотелось пить...
После обеда приезжали две богатые дамы, поме-
щицы, которые сидели часа полтора молча, с вытяну-
тыми физиономиями; приходил по делу архимандрит,
молчаливый и глуховатый. А там зазвонили к вечерне,
солнце опустилось за лесом, и день прошел. Вернув-
шись из церкви, преосвященный торопливо помолился,
лег в постель, укрылся потеплей.
Неприятно было вспоминать про рыбу, которую ел
за обедом. Лунный свет беспокоил его, а потом послы-
шался разговор. В соседней комнате, должно быть в
гостиной, отец Сисой говорил о политике:
- У японцев теперь война. Воюют. Японцы, матуш-
ка, все равно, что черногорцы, одного племени. Под
игом турецким вместе были.
А потом послышался голос Марии Тимофеевны:
- Значит, богу помолившись, это, чаю напившись,
поехали мы, значит, к отцу Егору в Новохатное, это...
И то и дело "чаю напившись", или "напимшись",
и похоже было, как будто в своей жизни она только и
знала, что чай пила. Преосвященному медленно, вяло
вспоминалась семинария, академия. Года три он был
учителем греческого языка в семинарии, без очков уже
не мог смотреть в книгу, потом постригся в монахи, его
сделали инспектором. Потом защищал диссертацию.
Когда ему было тридцать два года, его сделали ректо-
ром семинарии, посвятили в архимандриты, и тогда
жизнь была такой легкой, приятной, казалась длинной-
длинной, конца не было видно. Тогда же стал болеть,
похудел очень, едва не ослеп и, по совету докторов,
должен был бросить все и уехать за границу.
- А потом что? - спросил Сисой в соседней ком-
нате.
- А потом чай пили... - ответила Марья Тимо-
феевна.
- Батюшка, у вас борода зеленая! - проговорила
вдруг Катя с удивлением и засмеялась.
Преосвященный вспомнил, что у седого отца Сисоя
борода в самом деле отдает зеленью, и засмеялся.
- Господи боже мой, наказание с этой девчонкой! -
проговорил громко Сисой рассердившись. - Балован-
ная какая! Сиди смирно!
Вспомнилось преосвященному белая церковь, совер-
шенно новая, в которой он служил, живя за границей;
вспомнился шум теплого моря. Квартира была в пять
комнат, высоких и светлых, в кабинете новый письмен-
ный стол, библиотека. Много читал, часто писал.
И вспомнилось ему, как он тосковал по родине, как сле-
пая нищая каждый день у него под окном пела о любви
и играла на гитаре, а он, слушая ее, почему-то всякий
раз думал о прошлом. Но вот минуло восемь лет, и его
вызвали в Россию, и теперь он уже состоит викарным
архиереем, и все прошлое ушло куда-то далеко, в туман,
как будто снилось...
В спальню вошел отец Сисой со свечой.
- Эва, - удивился он, - вы уже спите, преосвящен-
нейший?
- Что такое?
- Да ведь еще рано, десять часов, а то и мень-
ше. Я свечку нынче купил, хотел было вас салом сма-
зать.
- У меня жар... - проговорил преосвященный и
сел. - В самом деле, надо бы что-нибудь. В голове не-
хорошо...
Сисой снял с него рубаху и стал натирать ему грудь
и спину свечным салом.
- Вот так... вот так... - говорил он. - Господи
Иисусе Христе... Вот так. Сегодня ходил я в город,
был у того - как его? - протоиерея Сидонского...
Чай пил у него... Не ндравится он мне! Господи Иисусе
Христе... Вот так... Не ндравится!
Епархиальный архиерей, старый, очень полный, был
болен ревматизмом или подагрой и уже месяц не вста-
вал с постели. Преосвященный Петр проведывал его
почти каждый день и принимал вместо него просителей.
И теперь, когда ему нездоровилось, его поражала пу-
стота, мелкость всего того, о чем просили, о чем пла-
кали; его сердили неразвитость, робость; и все это мел-
кое и ненужное угнетало его своею массою, и ему каза-
лось, что теперь он понимал епархиального архиерея,
который когда-то, в молодые годы писал "Учения о
свободе воли", теперь же, казалось, весь ушел в мелочи,
все позабыл и не думал о боге. За границей преосвя-
щенный , должно быть, отвык от русской жизни, она
была не легка для него; народ казался ему грубым,
женщины-просительницы скучными и глупыми, семина-
ристы и их учителя необразованными, порой дикими.
А бумаги, входящие и исходящие, считались десятками
тысяч, и какие бумаги! Благочинные во всей епархии
ставили священникам, молодым и старым, даже их же-
нам и детям, отметки по поведению, пятерки и четверки,
а иногда и тройки, и об этом приходилось говорить,
читать и писать серьезные бумаги. И положительно нет
ни одной свободной минуты, целый день душа дрожит,
и успокаивался преосвященный Петр, только когда бы-
вал в церкви.
Не мог он никак привыкнуть и к страху, какой он,
сам того не желая, возбуждал в людях, несмотря на
свой тихий, скромный нрав. Все люди в этой губернии,
когда он глядел на них, казались ему маленькими, испу-
ганными, виноватыми. В его присутствии робели все,
даже старики протоиереи, все "бухали" ему в ноги, а
недавно одна просительница, старая деревенская по-
падья, не могла выговорить ни одного слова от страха,
так и ушла ни с чем. И он, который никогда не решался
в проповедях говорить дурно о людях, никогда не упре-
кал, так как было жалко, - с просителями выходил из
себя, сердился, бросал на пол прошения. За все время,
пока он здесь, ни один человек не поговорил с ним
искренно, попросту, по-человечески; даже старуха мать,
казалось, была уже не та, собсем не та! И почему, спра-
шивается, с Сисоем она говорила без умолку и смеялась
много, а с ним, с сыном, была серьезна, обыкновенно
молчала, стеснялась, что совсем не шло к ней? Единст-
венный человек, который держал себя вольно в его при-
сутствии и говорил все, что хотел, был старик Сисой, ко-
торый всю свою жизнь находился при архиереях и пере-
жил их одиннадцать душ. И потому-то с ним было
легко, хотя, несомненно, это был тяжелый, вздорный
человек.
Во вторник после обедни преосвященный был в ар-
хиерейском доме и принимал там проситилей, волно-
вался, сердился, потом поехал домой. Ему попрежнему
нездоровилось, тянуло в постель; но едва он вошел к
себе, как доложили, что приехал Еракин, молодой ку-
пец , жертвователь, по очень важному делу. Надо было
принять его. Сидел Еракин около часа, говорил очень
громко, почти кричал, и было трудно понять,что он
говорит.
- Дай бог, чтоб! - говорил он, уходя. - Всенепре-
меннейше! По обстоятельствам, владыко преосвящен-
нейший! Желаю, чтоб!
После него приезжала игуменья из дальнего мона-
стыря. А когда она уехала, то ударили к вечерне, надо
было идти в церковь.
Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил
молодой иеромонах с черной бородой; и преосвящен-
ный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про
чертог украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах,
не скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыс-
лями в далекое прошлое, в детство и юность, когда
также пели про жениха и про чертог, и теперь это прош-
лое представлялось живым, прекрасным, радостным,
каким, вероятно, никогда и не было. И, быть может, на
том свете, в той жизни мы будем вспоминать о далеком
прошлом, о нашей здешней жизни с таким же чувством.
Кто знает! Преосвященный сидел в алтаре, было тут
темно. Слезы текли по лицу. Он думал о том, что вот
он достиг всего, что было доступно человеку в его поло-
жении, он веровал, но все же не все было ясно, чего-то
еще недоставало, не хотелось умирать; и все еще каза-
лось, что нет у него чего-то самого важного, о чем
смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует все
та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в
академии, и за границей.
"Как они сегодня хорошо поют! - думал он, при-
слушиваясь к пению. - Как хорошо!"
В четверг служил он обедню соборе, было омове-
ние ног. Когда в церкви кончилась служба и народ рас-
ходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шу-
мела в канавах вода, а за городом доносилось с полей
непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее
к покою. Деревья уже проснулись и улыбались привет-
ливо, и над ними, бог знает куда, уходило бездонное,
необъятное голубое небо.
Приехав домой, преосвященный Петр напился чаю,
потом переоделся, лег в постель и приказал келейнику
закрыть ставни на окнах. В спальне стало сумрачно.
Однако какая усталость, какая боль в ногах и спине,
тяжелая, холодная боль, какой шум в ушах! Он давно
не спал, как казалось теперь, очень давно, и мешал ему
уснуть какой-то пустяк, который брезжил в мозгу, как
только закрывались глаза. Как и вчера, из соседних
комнат сквозь стену доносились голоса, звук стаканов,
чайных ложек... Мария Тимофеевна весело, с прибаут-
ками рассказывала о чем-то отцу Сисою, а этот угрюмо,
недовольным голосом отвечал: "Ну их! Где уж! Куда
там!" И преосвященному опять стало досадно и потом
обидно, что с чужими старуха держала себя обыкно-
венно и просто, с ним же, с сыном, робела, говорила
редко и не то, что хотела, и даже, как казалось ему, все
эти дни, в его присутствии все искала предлога, чтобы
встать, так как стеснялась сидеть. А отец? Тот, ве-
роятно, если бы был жив, не мог бы выговорить при нем
ни одного слова...
Что-то упало в соседней комнате на пол и разби-
лось; должно быть, Катя уронила чашку или блюдечко,
потому что отец Сисой вдруг плюнул и проговорил
сердито:
- Чистое наказание с этой девочкой, господи, про-
сти меня, грешного! Не напасешься!
Потом стало тихо, только доносились звуки со двора.
И когда преосвященный открыл глаза, то увидел у себя
в комнате Катю, которая стояла неподвижно и смотрела
на него. Рыжие волосы по обыкновению поднимались
из-за гребенки, как сияние.
- Ты, Катя? - спросил он. - Кто это там внизу все
отворяет и затворяет дверь?
- Я не слышу, - ответила Катя и прислушалась.
- Вот сейчас кто-то прошел.
- Да это у вас в животе, дядечка!
