он и явит ее!)
Конечно, Узбек упрям, подозрителен, наскучил его просьбами. Ростов,
Галич, Дмитров... Теперь вот Белоозеро и уплывший из его рук Ярославль. И
более легковерный хан мог ся обеспокоить сими захватами! И Калита
намеренно подталкивал Узбека к той, второй, неизбежной мысли: заменить
Москву Тверью, его власть, власть Ивана Калиты, - властью Александра
Тверского. Иного пути нет! Вот что должен понять, накрепко понять Узбек!
Нельзя и неможно существовать им долее вместе, не может быть двух великих
княжений на Руси! И Узбек, кажется, понял. Поддался наконец. Мрачно
улыбаясь, не зная еще, свершит ли сказанное или нет, Узбек обронил
жестокие слова:
- Чую, князь, что тяжко тебе на столе владимирском! Все говорят мне,
что Александр будет сговорчивее тебя!
Толмач и тот испуганно повел глазом. Но удар Узбека, казалось, пришел
впустую. Иван лишь пожал плечами и слегка вздохнул, словно путник на
ночлеге, с облегчением слагающий с себя дорожную ношу.
- Что ж, кесарь! Твоя воля, твой ум. Подаришь Русь Гедимину - слова
не скажу. Дари. - И в удивленные, недоуменные, закипающие гневом глаза
Узбека изрек: - Грамоту я достал наконец! И слухачи подтвердят: подлинная.
А далее - слова не скажу, чти сам!
Иван, слегка даже прикусив губу, - не дай Бог расхмылить в сей миг! -
медленно достает береженый свиток, затверженный им наизусть, передает
Узбеку. Строго молвит:
- Чти!
И далее - дело толмача, дело перевода грамоты (перевод готов, написан
тут же, рядом с русским текстом, и в нем выделены, отчеркнуты поносные, -
ах, как неосторожен был князь Александр! - охульные на его, Узбека,
власть, лишние во всякой грамоте государской словеса: о <злокозненных> и
<злонеистовых> татарах, и о самом Узбеке - поносно). И знал, не спросит,
даже не подумает Узбек в сей час его, Иванова, торжества: когда писана
грамота сия, с чем и кем сочинялась... Да, так и есть, проняло! Вот тебе
твой светлый батыр, твой подручник, уже заране продавший тебя великому
князю литовскому! Чти! Чти! Чти!
Узбек читал, и в нем подымалась волна бешенства. Иван недаром
подчеркивал охульные слова. Не столько само предательство, сколько
глумливый слог грамоты подхлестывал ярость Узбека. После того, как он
поверил - почти поверил! - бесхитростному прямодушию тверича! Обман! Всюду
обман! Опять обман! И этот князь, коего он почел витязем Рустамом, и этот
его предает и глумится над ним! О, он покажет! Он ныне... Узбек готов был
рычать, грызть кого-то зубами и в ярости кататься по коврам. Он обратил
наконец блистающий взор в непривычно жесткое лицо Ивана.
- Докажешь?
Иван сделал движение.
- После! Верю. Чего хочешь? Белоозеро? Бери!
Калита чуял: сейчас попроси - дастся и ярлык на Ярославль, но... он
слишком хорошо знал Узбека. Ярославль была излиха великая подачка. А там
Узбек почнет колебаться, жалеть и советоваться с визирами... Нет, лучше
добивать тверичей! Это теперь важнее, это всего важнее теперь!
И он не обманывал себя. Узбек все проверит. Все проверят его визиры.
Без подтверждающих грамот из Твери (Софья Юрьевна настояла-таки на
своем!), без свидетелей, слухачей, без показаний князя Наримонта-Глеба
(Иван успел уже и его предупредить за время болезни своей) еще неизвестно,
чем кончилась бы сегодняшняя молвь Калиты с ханом!
- Князь, я хотел великое княжение отдать Александру! - говорит Узбек.
- Знаю, кесарь, и паки повторю: тогда бы ты Русь подарил Гедимину и с
тем вместе погубил Орду. Разве не видишь ты, как Литва все ближе и ближе
подступает к твоим владениям? Пусть даже Александр заблуждал, пусть не
мыслил даже, сочиняя грамоту сию, на деле предатися Литве! Все одно: стал
бы он ратным тебе, а там Тверь и вся Великая Русь предалися власти
Гедиминовой! И на серебро, что плачу я тебе, Литва наняла бы на Западе
ратную силу противу Орды! Вот чего не хочу я, великий хан! Вот почто
раболепствую тут! Вот почему друг я тебе и не могу стать врагом, даже
ежели бы и захотел! Ибо и меня, и мой улус сотрут в ничто Гедиминовы рати!
Я просил тебя, Узбек, дай воев! Хотя бы пригрозить Смоленску! Не то и сей
град подпадет Литве!
Иван замолк, справляясь с новым приступом слабости. Кажется, он
неосторожно исчерпал все свои силы и сейчас с трудом удерживал себя от
обморока. Узбек тоже молчал, тяжко дыша. Сердце в груди прыгало, как
необъезженный конь, - не унять. Последние годы что-то слишком быстро
начинал приходить в гнев, и каждый раз так же вот, тяжко и трудно, утихало
встревоженное сердце.
- Рать на Смоленск я дам тебе! - справясь наконец с собою, вымолвил
он. - Но ты, князь, дай серебра, дай много серебра! Нынче вдвое дай!
Возможешь?
Иван подумал, сдвинув брови, быстро пересчитал в уме, мимолетно
ужаснулся запросу, ответил, кратко кивнув:
- Дам. Токмо, повелитель, убери от меня князей тверских! Совсем
убери! С ними - не возмогу!
Он снова твердо и жестко поглядел в хищные глаза Узбека (догадал: не
для себя и просит, сам как в осаде в Орде).
- Ладно, ступай, - устало молвил Узбек, откидываясь на подушки. -
Исполню волю твою, князь.
Калита не обманывал себя ни часу. Из всего, сказанного Узбеком и при
Узбеке, верным было только одно: двойной выход, обещанный им, Иваном,
хозяину Золотой Орды. Все прочее было зыбко, капризно, обманчиво,
требовало многой увертливой толковни и даров, даров, даров. Тем, кто
пойдет под Смоленск, тем, кто обадит Александра, тем, кто учнет напоминать
хану про его обещания князю владимирскому...
И откуда взять те новые тысячи серебра, которые он нынче, набрав по
заемным грамотам у купцов, выплатит хану? Ярославль потерян (на время, во
всяком случае), с Белоозера много не соберешь... Новгород? Остается один
Новгород! Как бы и они, наскучив его требованиями, не передались под руку
Литвы!
Уже миновала бурная и быстрая южная весна. Зацвела и отцвела,
покрывшись буйными травами, степь, и ханский двор выехал на летнее
кочевье, когда наконец, уладив все дела, обадив и улестив всех, кого мог и
почитал должным улестить и обадить, Калита с сыновьями тронулся в обратный
путь.
Ехали водою. Лодьи где тащили бечевой, припрягая коней, где - гребли.
Кругом зеленели разливистые волжские берега. Ванята бездумно радовался
дороге и скорому возвращению. Семен, сидя на высокой корме, тоже озирал с
упоением зеленые берега. А Калита, непривычно тихий и словно бы
безучастный ко всему, лежал в шатре, следя чрез откинутые полы неспешно
проходящие мимо обрывы и осыпи, и думал, что вот уже иссякают силы и
потекла к закату жизнь, а на какой тоненькой ниточке и поднесь висят все
его дела и непрочные успехи правления, сколь временен и преходящ круг
жизни земной, и что, кроме величия божия, прочно и истинно в этом мире! И,
верно, прав покойный преосвященный Петр, что не дано Господом ему, Калите,
узреть величие царствия своего и славу русской земли, а токмо с вершины
глянуть мысленным оком на землю обетованную, яко и днесь, из тьмы шатра, в
залитые солнцем, волшебные, полные весенней прелести и красы сияющие дали.
ГЛАВА 64
В начале сентября в Москву прибыло новогородское посольство. Привезли
великому князю черный бор.
Уже на подъезде послы узрели необычайное оживление в городе. Над
Кремником стояла, не расходясь, туча пыли. Глухо ухало, скрипели возы,
смачно чавкали секиры древоделей. Цепочка верхоконных новогородцев,
облепленная глазеющими московлянами, втянулась в уличную суету. На
последней подставе послы приоделись и ехали теперь, посверкивая парчою,
посвечивая шелками, дивя горожан алым веницейским бархатом - скарлатом.
Селиверст Волошевич заботно оглянул хвост своего посольства, где в
кожаных кошелях везли серебро и подарки князю: сибирских соболей, рыбий
зуб, дорогое лунское сукно и северный жемчуг. Федор Оврамов, приметя
беспокойство Волошевича, сощурил в улыбке морщинистое, потное, в густом
летнем загаре лицо.
- Не боись! Молодчи доглядають!
Они сблизили коней и поехали бок о бок, почти касаясь стременами.
- Строитце князь Иван! - с легкою завистливою досадой сказал
Селиверст. - В пору ему придет наше серебро!
- Ну, до Господина Нова Города ишо далеко ему! - возразил Оврамов. -
Наши ти костры с камени складены, да и Детинец владыко Василий весь,
поцитай, камян ноне свершил!
- Мужиков, одначе, нагнано!
- Церного народу у его хватат, ето верно! Ноне, как с хлебом управят,
почнет новы прясла да костры рубить... Торопитце!
- Торопитце... - раздумчиво протянул Волошевич. - Как ищо урядит с
Тверью нонеце? Могли бы наши и поупрямить маненько с бором!
- Отдано, дак цего жалеть! Всею вятшей господой да и вечем решали! -
весело отмолвил Федор Оврамов. - А поизвелся в Орде, поди! Назаймовал у
купчей по грамотам!
Их встречали. Расталкивая толпу, встречь скакали молодшие княжого
двора. Порушенными, полуразобранными воротами послов проводили в пыльный,
схожий с разворошенным муравейником Кремник.
Часть клетей и хором с обрыва была вовсе снята. Сотни потных мужиков
в посконных рубахах, немилосердно измаранные землею и глиной, иные
распояской, с распахнутой грудью, подвязав лишь волосы кожаными гайтанами,
рыли ямы, закладывали в откосы москворецкого берега дубовые стволы с
отростками сучьев, на которые клались, уже поперек, опорные бревна, и все
засыпали утолоченной глиной и землей.
На зиму Иван ладил рубить новый Кремник, просторнее прежнего, и до
осенней распуты велено было все подготовить к началу работ: укрепить склон
и заложить основания прясел и костров городовой стены. Людей на помочи
собирали аж из Владимира и Переславля. Кабы не великокняжеский запрос -
самим бы москвичам и не осилить накоротке эдакого труда! Работали споро, и
новгородцы, увидя строительство Калиты в полный разворот, улыбаться
перестали и даже почуяли смутную тревогу, как после оказалось, не зряшную.
Пока княжой дьяк Кострома пересчитывал веские продолговатые гривны,
сопоставляя полученное с расходами недавней поездки великого князя в Орду
(очень и очень не хватало новгородского серебра, чтобы покрыть все
ордынские протори и убытки!), пока творился пир на сенях княжого дворца и
Калита, чествуя послов, гадал и думал, как и чем еще залатать глубокие
раны, нанесенные его казне Узбеком, - пока все это творилось на Москве, из
Литвы в Русь спешил скорый гонец с вестью, которая могла многое и во
многом изменить в делах господарских и не одной даже Владимирской волости.
Гонец уже миновал Волок Ламской и, пересаживаясь с коня на конь, не
останавливаясь, мчал к Москве.
Уже отшумел пир и, отпущенные на покой, удалились новогородские слы.
Уже подпившие бояра разбрелись и разъехались по своим хоромам. Уже Симеон,
проводив отца до родительского покоя, улегся рядом со своею литовской
женой и замер, уставя в потолок бороду. Отец был хмур и нерадошен нонеча:
двух тысяч недоставало им, сказал Иван сыну, чтобы свести концы с концами
на сей раз. Две тысячи серебра! Подумать - и то страшно. С кого, и как, и
где взять эдакую непредставимую мзду? Уже и Калита, помолясь, возлег на
ложе, огладив и перекрестив посунувшуюся к нему молодую жену. Поняла:
устал, и не до нее. Присмирела, прижалась щекою к его плечу, к прохладной,
тонкого полотна, рубахе. Ни разу и голоса не возвысил, а все боялась,
робела своего супруга, даже и его тишины, за которой - женским чутьем
понимала - иногда творилось нечто, хотя и непонятное ей, но запредельно
страшное...
Темной сентябрьской ночью гонец (останови - упадет ничью и уснет,
