щегольства и фешени. Вероятно, когда-нибудь еще в детстве, будучи дворовым,
босоногим мальчишкой, случилось ему увидать красиво одетого барина с
тросточкой и плениться его уменьем вертеть ею, и вот впечатление навеки и
неизгладимо осталось в душе его, так что теперь, в тридцать лет от роду,
припомнилось все, как было, для полного пленения и прельщения всего
острога. Нецветаев был до того углублен в свое занятие, что уж и не смотрел
ни на кого и никуда, даже говорил, не подымая глаз, и только и делал, что
следил за своей тросточкой и за ее кончиком. Благодетельная помещица была
тоже в своем роде чрезвычайно замечательна: она явилась в старом,
изношенном кисейном платье, смотревшим настоящей тряпкой, с голыми руками и
шеей, страшно набеленным и нарумяненным лицом, в спальном коленкоровом
чепчике, подвязанном у подбородка, с зонтиком в одной руке и с веером из
разрисованной бумаги в другой, которым она беспрерывно обмахивалась. Залп
хохоту встретил барыню; да и сама барыня не выдержала и несколько раз
принималась хохотать. Играл барыню арестант Иванов. Сироткин, переодетый
девушкой, был очень мил. Куплеты тоже сошли хорошо. Одним словом, пьеса
кончилась к самому полному и всеобщему удовольствию. Критики не было, да и
быть не могло.
Проиграли еще раз увертюру "Сени, мои сени", и вновь поднялась
занавесь. Это Кедрил. Кедрил что-то вроде Дон-Жуана; по крайней мере и
барина и слугу черти под конец пьесы уносят в ад. Давался целый акт, но
это, видно, отрывок; начало и конец затеряны. Толку и смыслу нет ни
малейшего. Действие происходит в России, где-то на постоялом дворе.
Трактирщик вводит в комнату барина в шинели и в исковерканной шляпе. За ним
идет его слуга Кедрил с чемоданом и с завернутой в синюю бумагу курицей.
Кедрил в полушубке и в лакейском картузе. Он-то и есть обжора. Играет его
арестант Поцейкин, соперник Баклушина; барина играет тот же Иванов, что
играл в первой пьесе благодетельную помещицу. Трактирщик, Нецветаев,
предуведомляет, что в комнате водятся черти, и скрывается. Барин, мрачный и
озабоченный, бормочет про себя, что он это давно знал, и велит Кедрилу
разложить вещи и приготовить ужин. Кедрил трус и обжора. Услышав о чертях,
он бледнеет и дрожит как лист. Он бы убежал, но трусит барина. Да, сверх
того, ему и есть хочется. Он сластолюбив, глуп, хитер по-своему, трус,
надувает барина на каждом шагу и в то же время боится его. Это
замечательный тип слуги, в котором как-то неясно и отдаленно сказываются
черты Лепорелло, и действительно замечательно переданный. Поцейкин с
решительным талантом, и, на мой взгляд, актер еще лучше Баклушина. Я,
разумеется, встретясь на другой день с Баклушиным, не высказал ему своего
мнения вполне: я бы слишком огорчил его. Арестант, игравший барина, сыграл
тоже недурно. Вздор он нес ужаснейший, ни на что не похожий; но дикция была
правильная, бойкая, жест соответственный. Покамест Кедрил возится с
чемоданами, барин ходит в раздумье по сцене и объявляет во всеуслышание,
что в нынешний вечер конец его странствованиям. Кедрил любопытно
прислушивается, гримасничает, говорит a parte4 и смешит с каждым словом
зрителей. Ему не жаль барина; но он слышал о чертях; ему хочется узнать,
что это такое, и вот он вступает в разговоры и в расспросы. Барин наконец
объявляет ему, что когда-то в какой-то беде он обратился к помощи ада и
черти помогли ему, выручили; но что сегодня срок и, может быть, сегодня же
они придут, по условию, за душой его. Кедрил начинает шибко трусить. Но
барин не теряет духа и велит ему приготовить ужин. Услыша про ужин, Кедрил
оживляется, вынимает курицу, вынимает вино, - и нет-нет, а сам отщипнет от
курицы и отведает. Публика хохочет. Вот скрипнула дверь, ветер стучит
ставнями; Кедрил дрожит и наскоро, почти бессознательно упрятывает в рот
огромный кусок курицы, который и проглотить не может. Опять хохот. "Готово
ли?" - кричит барин, расхаживая по комнате. "Сейчас, сударь... я вам...
приготовлю", - говорит Кедрил, сам садится за стол и преспокойно начинает
уплетать барское кушанье. Публике, видимо, любо проворство и хитрость слуги
и то, что барин в дураках. Надо признаться, что и Поцейкин стоил
действительно похвалы. Слова: "Сейчас, сударь, я вам приготовлю" - он
выговорил превосходно. Сев за стол, он начинает есть с жадностью и
вздрагивает с каждым шагом барина, чтоб тот не заметил его проделок; чуть
тот повернется на месте, он прячется под столом и тащит с собой курицу.
Наконец он утоляет свой первый голод; пора подумать о барине. "Кедрил,
скоро ли ты?" - кричит барин. "Готово-с! " - бойко отвечает Кедрил,
спохватившись, что барину почти ничего не остается. На тарелке
действительно лежит одна куриная ножка. Барин, мрачный и озабоченный,
ничего не замечая, садится за стол, а Кедрил с салфеткой становится за его
стулом. Каждое слово, каждый жест, каждая гримаса Кедрила, когда он,
оборачиваясь к публике, кивает на простофилю барина, встречаются с
неудержимым хохотом зрителями. Но вот, только что барин принимается есть,
появляются черти. Тут уж ничего понять нельзя, да и черти появляются как-то
уж слишком не по-людски: в боковой кулисе отворяется дверь и является
что-то в белом, а вместо головы у него фонарь со свечой; другой фантом тоже
с фонарем на голове, в руках держит косу. Почему фонари, почему коса,
почему черти в белом? никто не может объяснить себе. Впрочем, об этом никто
не задумывается. Так уж, верно, тому и быть должно. Барин довольно храбро
оборачивается к чертям и кричит им, что он готов, чтоб они брали его. Но
Кедрил трусит, как заяц; он лезет под стол, но, несмотря на весь свой
испуг, не забывает захватить со стола бутылку. Черти на минуту скрываются;
Кедрил вылезает из-за стола; но только что барин принимается опять за
курицу, как три черта снова врываются в комнату, подхватывают барина сзади
и несут его в преисподнюю. "Кедрил! спасай меня!" - кричит барин. Но
Кедрилу не до того. Он в этот раз и бутылку, и тарелку, и даже хлеб стащил
под стол. Но вот он теперь один, чертей нет, барина тоже. Кедрил вылезает,
осматривается, и улыбка озаряет лицо его. Он плутовски прищуривается,
садится на барское место и, кивая публике, говорит полушепотом:
- Ну, я теперь один... без барина!..
----
4 в сторону (итал. ).
Все хохочут тому, что он без барина; но вот он еще прибавляет
полушепотом, конфиденциально обращаясь к публике и все веселее и веселее
подмигивая глазком:
- Барина-то черти взяли!..
Восторг зрителей беспредельный! Кроме того, что барина черти взяли,
это было так высказано, с таким плутовством, с такой
насмешливо-торжествующей гримасой, что действительно невозможно не
аплодировать. Но недолго продолжается счастье Кедрила. Только было он
распорядился бутылкой, налил себе в стакан и хотел пить, как вдруг
возвращаются черти, крадутся сзади на цыпочках и цап-царап его под бока.
Кедрил кричит во все горло; от трусости он не смеет оборотиться. Защищаться
тоже не может: в руках бутылка и стакан, с которыми он не в силах
расстаться. Разинув рот от ужаса, он с полминуты сидит, выпуча глаза на
публику, с таким уморительным выражением трусливого испуга, что решительно
с него можно было писать картину. Наконец его несут, уносят; бутылка с ним,
он болтает ногами и кричит, кричит. Крики его раздаются еще за кулисами. Но
занавесь опускается, и все хохочут, все в восторге... Оркестр начинает
камаринскую.
Начинают тихо, едва слышно, но мотив растет и растет, темп учащается,
раздаются молодецкие прищелкиванья по декам балалайки... Это камаринская во
всем своем размахе, и, право, было бы хорошо, если б Глинка хоть случайно
услыхал ее у нас в остроге. Начинается пантомина под музыку. Камаринская не
умолкает во все продолжение пантомины. Представлена внутренность избы. На
сцене мельник и жена его. Мельник в одном углу чинит сбрую, в другом углу
жена прядет лен. Жену играет Сироткин, мельника Нецветаев.
Замечу, что наши декорации очень бедны. И в этой, и в предыдущей
пьесе, и в других вы более дополняете собственным воображением, чем видите
глазами. Вместо задней стены протянут какой-то ковер или попона; сбоку
какие-то дрянные ширмы. Левая же сторона ничем не заставлена, так что видны
нары. Но зрители невзыскательны и соглашаются дополнять воображением
действительность, тем более что арестанты к тому очень способны: "Сказано
сад, так и почитай за сад; комната так комната, изба так изба - все равно,
и церемониться много нечего". Сироткин в костюме молодой бабенки очень мил.
Между зрителями раздается вполголоса несколько комплиментов. Мельник
кончает работу, берет шапку, берет кнут, подходит к жене и объясняет ей
знаками, что ему надо идти, но что если без него жена кого примет, то... и
он показывает на кнут. Жена слушает и кивает головой. Этот кнут, вероятно,
ей очень знаком: бабенка от мужа погуливает. Муж уходит. Только что он за
дверь, жена грозит ему вслед кулаком. Но вот стучат; дверь отворяется, и
опять является сосед, тоже мельник, мужик в кафтане и с бородой. В руках у
него подарок, красный платок. Бабенка смеется; но только что сосед хочет
обнять ее, как в двери опять стук. Куда деваться? Она наскоро прячет его
под стол, а сама опять за веретено. Является другой обожатель: это писарь,
в военной форме. До сих пор пантомима шла безукоризненно, жест был
безошибочно правилен. Можно было даже удивляться, смотря на этих
импровизированных актеров, и невольно подумать: сколько сил и таланту
погибает у нас на Руси иногда почти даром, в неволе и в тяжкой доле! Но
арестант, игравший писаря, вероятно, когда-то был на провинциальном или
домашнем театре, и ему вообразилось, что наши актеры, все до единого, не
понимают дела и не так хотят, как следует ходить на сцене. И вот он
выступает, как, говорят, выступали в старину на театрах классические герои:
ступит длинный шаг и, еще не придвинув другой ноги, вдруг остановится,
откинет назад весь корпус, голову, гордо поглядит кругом и - ступит другой
шаг. Если такая ходьба была смешна в классических героях, то в военном
писаре, в комической сцене, еще смешнее. Но публика наша думала, что,
вероятно, так там и надо, и длинные шаги долговязого писаря приняла как
совершившийся факт, без особенной критики. Едва только писарь успел выйти
на середину сцены, как послышался еще стук: хозяйка опять переполошилась.
Куда девать писаря? в сундук, благо отперт. Писарь лезет в сундук, и
бабенка его накрывает крышкой. На этот раз является гость особенный, тоже
влюбленный, но особого свойства. Это брамин и даже в костюме. Неудержимый
хохот раздается между зрителями. Брамина играет арестант Кошкин, и играет
прекрасно. У него фигура браминская. Жестами объясняет он всю степень любви
своей. Он приподымает руки к небу, потом прикладывает их к груди, к сердцу;
но только что он успел разнежиться, - раздается сильный удар в дверь. По
удару слышно, что это хозяин. Испуганная жена вне себя, брамин мечется как
угорелый и умоляет, чтоб его спрятали. Наскоро она становит его за шкаф, а
сама, забыв отпереть, бросается к своей пряже и прядет, прядет, не слыша
стука в дверь своего мужа, с перепуга сучит нитку, которой у нее нет в
руках, и вертит веретено, забыв поднять его с пола. Сироткин очень хорошо и
удачно изобразил этот испуг. Но хозяин выбивает дверь ногою и с кнутом в
руке подходит к жене. Он все заметил и подкараулил и прямо показывает ей
пальцами, что у ней спрятаны трое. Затем ищет спрятанных. Первого находит
соседа и провожает его тузанами из комнаты. Струсивший писарь хотел было
бежать, приподнял головой крышку и тем сам себя выдал. Хозяин подстегивает
его кнутиком, и на этот раз влюбленный писарь прискакивает вовсе не
по-классически. Остается брамин; хозяин долго ищет его, наконец находит в
углу за шкафом, вежливо откланивается ему и за бороду вытягивает на
середину сцены. Брамин пробует защищаться, кричит: "Окаянный, окаянный!"
(единственные слова, сказанные в пантомиме), но муж не слушает и
