потом уже чекистов начал бить. Шестаков босиком прошлепал к окну. Чуть
приоткрыл форточку, откуда сразу рванул в комнату морозный ветер с
искристой снеговой пылью. Закурил папиросу, а никакую не сигарету.
Окончательно приходя в себя, покрутил головой.
Ну, ладно. Чего не бывает. Выпили крепко вчера с Власьевым. Потом
действительно вспомнили с Зоей молодость. На фронте тоже так бывало,
после боя неудержимо тянуло к женщине.
Какие "провороты" моряки на берегу устраивали, и офицеры и матросы.
В борделях Гельсингфорса и Ревеля дым стоял коромыслом, очень мягко
выражаясь. Вот и он вчера так.
А сон уже позже привиделся. Как там Павлов писал: "Сон - небывалая
комбинация бывших впечатлений". Яркий - да, непонятный - тоже да, но
мало ли как и что может в воспаленном переживаниями и алкоголем мозгу
преломиться. Книга, давно прочитанная, вспомнилась или в кино что- то
похожее видел, а то и на пирушке хмельные друзья давними подвигами
хвастались.
На том и следует остановиться, чтобы действительно с нарезов не
сойти.
Он нашел глазами напольные, с двумя медными цилиндрами по бокам от
маятника, часы.
Десять минут десятого. С незапамятных времен нарком не просыпался
так поздно. А на улице все равно сумеречно. Мало, что январь, так еще и
пурга, и многокилометровый слой туч между поверхностью Земли и Солнцем.
Выбросил окурок в форточку, потянулся, присел несколько раз,
помахал руками, изображая нечто вроде утренней зарядки.
Тело слушалось великолепно и было, пожалуй, отзывчивее на команды
мозга, чем вчера или когда-то в обозримом прошлом.
Захотелось сделать что-нибудь такое... Покрутить "солнце" на
турнике, к примеру, побоксировать, саблей помахать, прыгнуть с вышки в
бассейн...
"Какой бассейн, когда ты в нем плавал?" - одернул он сам себя. В
море, в речке на даче - бывало, а в крытом бассейне с голубой
хлорированной, а то и подогретой морской водой, с упругой доской
трамплина?..
Да было ли, не было - неважно. Опять мысли из той же оперы. Решил
забыть - значит, забыть. Главное - чувствовал он себя гораздо лучше и
бодрее, чем когда- либо за последние пятнадцать лет.
И помещение, где он оказался, очень уж не соответствовало той
деревенской, хотя и просторной, и чистой избе, где принимал их Власьев
вчера. Если передние комнаты отвечали облику захолустного, нелюдимого
бобыля- егеря, то этот явно рабочий кабинет и видимая через полуоткрытую
дверь соседняя комната куда больше подходили просвещенному помещику
прошлого века, естествоиспытателю- самоучке, не лишенному вдобавок
художественного вкуса.
Кресло у стола было искусно сделано из громадных лосиных рогов,
стулья заменяли причудливые, слегка обожженные и покрытые лаком пни.
На стенах - охотничьи ружья: две вполне ординарные двустволки, еще
два очень неплохих вертикально спаренных штуцера, может, бельгийской, а
может, и английской работы, и еще совсем раритет - длинная капсюльная
шомполка солидного калибра, как бы не десятого.
В следующей комнате, узкой и длинной, с тремя окнами и круглой
печью-голландкой в углу, стены тоже занимали полки, на которых
выстроились многочисленные чучела птиц и лесных зверьков, стояли банки с
какими- то растворами, на верстаке располагалась целая таксидермическая
мастерская, простой дощатый стол загромождали книги, колбы, реторты и
очень приличный бинокулярный микроскоп.
И еще одна дверь, и там - шкуры на полу, кресла, настоящий, пусть и
маленький рояль, причем не довольно обычный в семьях интеллигентов
средней руки
"Юлиус Блютнер", а подлинный "Стенвей". До половины сгоревшие свечи
в подсвечниках над клавиатурой. И ноты разбросаны по крышке. Поигрывает,
выходит, Николай Александрович и здесь. Сам для себя, долгими зимними
вечерами. Шестаков вспомнил, как почти профессионально, с чувством,
играл старший лейтенант в кают-компании Вагнера. Заслушаешься.
Недурно устроился старлей Власьев! Прямо тебе убежище капитана Немо
на острове Линкольна. А книг-то, книг! Откуда столько в тверской глуши?
Впрочем, это как раз и не удивительно - после революции столько
помещичьего добра растащили хозяйственные крестьяне по домам, а после
раскулачивания много неинтересного комбедовцам имущества снова оказалось
бесхозным. Было бы желание.
Также и в Москве, а особенно Ленинграде, после высылки "чуждых
элементов", после голода начала тридцатых в комиссионках и на толкучках
почти задаром можно было приобрести все, что угодно, вплоть до картин
импрессионистов и фамильных драгоценностей знатнейших родов империи...
Оставив Зою спать, Шестаков оделся и вышел в передние комнаты.
Ребята уже давно встали и, деловитые, сосредоточенные, гордые оказанным
доверием, помогали "дедушке Коле" набивать ружейные патроны.
- С добрым утром, Григорий Петрович. Как почивалось на новом месте?
А я думал, вы и еще поспите. - Шестакову показалось, что в бороде егеря
промелькнула мимолетная улыбка. Да уж. Зоя, кажется, не слишком
сдерживалась, мог и услышать. Ну, не беда, должен понимать.
- А мы тут занятие нашли. На улице вон какая погода, не для
гулянья, так мы пока патрончиков набьем. Для будущей заячьей охоты.
Оставили ребят развешивать дробь, вышли покурить в сени. Продолжая
присматриваться друг к другу, говорили о пустяках - что приготовить на
обед, какие работы по хозяйству нужно сделать обязательно, невзирая на
метель, не отправить ли сыновей очищать лопатами дорожку от крыльца к
амбару.
После позднего завтрака Зоя, переодевшись в какое-то старенькое
платье, гладко, по-деревенски зачесав волосы, принялась за уборку и
мытье посуды. О минувшей ночи она Шестакову ничего не сказала, но время
от времени посматривала на него со странным выражением. А у мужчин
состоялся наконец деловой разговор.
- Вы, Григорий Петрович, наверное, уже имели возможность подумать о
происшедшем спокойно? - спросил Власьев, пригласив его в свою
лабораторию. Он плотно притворил дверь, подбросил несколько поленьев в
печь.
- Более чем, - сказал нарком, радуясь возможности отвечать своему
бывшему командиру раскованно и непринужденно. Хотя бы даже оставаясь в
полной от него зависимости. - Я думал об этом, как бы это сказать
получше - подсознательно. Поскольку иным образом думать не мог. Пьян был
до изумления. А вот, поди ж ты... Проснулся - и все мне ясно и понятно
стало.
- Что же? - с любопытством спросил Власьев. - Как Раскольникову
Родиону?
- Нет. Как другому Раскольникову. Федору. Да вы его знаете. Бывший
гардемарин, затем заместитель у Дыбенко, командующий Каспийской
флотилией, потом полпред Советской России во Франции, невозвращенец,
осознавший, что Сталин и его власть - худший вариант из возможных, не
только в нашей стране, но и вообще в истории человечества.
Шестаков говорил сейчас истинную правду. Во время эротических снов
и не менее эротической яви он, оказывается, успел обдумать еще и
мировоззренческие проблемы.
- Вот как? Раскольникова помню, хам редкостный, не понимаю, как он
мог в корпусе учиться. При первой встрече с англичанами струсил,
добровольно флаг на "Спартаке" спустил. Дальнейшей его карьерой не
интересовался, но про Сталина мысль интересная. То есть - еще один из
подобные вам, заблуждавшихся, но осознавших? И чем его открытие
закончилось?
- Чем? - Щестаков задумался. Он отчетливо помнил, что после того,
как Раскольников опубликовал свое открытое письмо Сталину в западных
газетах, его убили, как Троцкого, но было это, кажется, в 39-м или даже
40-м году. А сейчас какой? Тридцать восьмой в самом начале. Тоже -
странно, по определению, но в то же время - вполне естественно. Отчего
бы ему и не знать будущего, если оно предопределено?
- Не важно, - нашел он наконец достойный ответ. - Главно° - понять
истину. А она непременно сделает нас свободными. И как ныне свободный
человек, я говорю вам, Николай Александрович: жить в этой стране я не
хочу и не буду. Следовательно...
- Эмиграция? Не поздновато ли? Отчего же - возвращаю вам вчерашний
вопрос - вы сами не захотели уйти вместе с нами в Финляндию в 21-м?
- А потом? - усмехнувшись, ответил ему Шестаков. - Уйти ведь вполне
можно было и в 21-м, и в 22-м тоже. Я-то ладно, у меня оставались
кое-какие иллюзии, но вы зачем живете здесь столько лет? Под гнетом
ассирийского режима?
- На режим, кстати, мне плевать, - почти спокойно ответил Власьев.
- Я здесь и сейчас вряд ли не свободнее, чем был в царское время. Не
завишу ни от кого. Почти. В моем распоряжении десятки тысяч гектаров
леса, два обширных плеса, острова. Больше, чем у любого помещика
екатерининских даже времен, и я гораздо более бесконтролен, потому что
большевикам по большому счету совершенно безразлично, что и как
делается, если не затрагивает самих основ режима.
Вы думаете - власть коммунистов безмерна, поскольку сами к ней
принадлежало. А это не так, далеко не так. Она сосредоточена только в
тех сферах, которые они в состоянии сами себе вообразить. В остальном
же... Да вот великолепный пример - мой дом. Обычнейшая крестьянская изба
но одновременно... И никого, кроме вас, я туда не пускал. Поскольку это
мой собственный мир.
Я не ушел в эмиграцию и был прав. Мне здесь веселее... Даже исходя
из публикаций советской: прессы. Может быть, будучи Шаляпиньм или.
Буниным - то можно устроиться. А нужен флотский минер, старший
лейтенант? Даже и унтером в английский или французский флот вряд ли
взяли бы... Таксистом же в Париж - увольте.
- Тут вы не совсем правы. Как раз флотские мин°ры союзников весьма
интересовали. Колчаку, кстати, они предлагали адмиральский же чин в
американском флоте имения в этом качестве. И вас бы вряд ли обидели. Или
возьмите Финляндию. Маннергейм бывших русских офицеров весьма привечает,
и флот у него есть. Но это к слову. А теперь? Чувствую, что-то для вас
изменилось?
- Теперь - другое дело. Нам с вами здесь не укрыться и не выжить.
- Нам с вами? - удивился Шестаков. - Конечно. Видимо, пришло время
разбрасывать камни...
И нарком в душе немедленно с ним согласился. Мало, что способов
выжить в Советской России после всего случившегося не было никаких, он
еще и каким-то шестым чувством понимал, что оставаться здесь не следует
в силу еще и неких высших исторических причин. Каких именно - он пока не
знал.
Спросил только:
- Ну, если даже и нам с вами вместе - так как и куда?
- Проще всего - в туже Финляндию. Через карельскую границу,
поскольку линию Маннергейма нам не преодолеть ни в каком виде. А от
Петрозаводска - можно. Тем более - у меня там приятели имеются как раз
такой склонности характера.
- Какой? - не понял Шестаков.
- Носить через границу товары повседневного спроса. Контрабандой
это еще называется. Откуда, по-вашему, берутся на черном рынке
заграничные чулки, презервативы, одеколон, бритвенные лезвия? Родная
потребкооперация их не производит... И советские пограничники
промышленной контрабанде как раз особенно и не препятствуют. Или свой
интерес имеют, или сверху установка такая. В какой-то мере товарный
голод удовлетворяется. Вот если идейные враги из страны бежать пытаются
- тех ловят умело и беспощадно. А мои честные контрабандисты
десятилетиями ходят - и ничего...
- Согласен. Если найдутся люди, способные нас через границу
перевести, я согласен. Мне лично жизнь не дорога, но 3оя, ребята... Им в
лагере умереть я не позволю.
- Приятно слышать внезапно прозревшего советского чиновника, -
