Картинку повернули вверх ногами и обнаружили, что поводом трагедии
являлись не события в датском государстве, а - прелюбодеяние.
Но все же призрак являлся на сцене, а сам Клавдий объявлял о своей
виновности. При подобном объяснении фабула становилась невыдержанной. Концы
никак не сходились с концами. Это тоже нашло объяснение: Шекспир писал и для
знатоков, и для черни, а-по мнению доктора Грега - подмастерья и матросы
платили деньги лишь за призраков и .мелодраму. Представление без участия
духов не собрало бы сборов. Шекспир подсказывал ценителям: дух -
галлюцинация, а лондонский сброд наслаждался грубыми эффектами.
Подобные толкования появились и в театре. На сцене МХАТа II стоял,
шатаясь, Михаил Чехов - Гамлет. Прожектора освещали его бледное лицо с
закрытыми глазами; как в бреду он произносил слова и свои, и Духа.
Все это не могло совпасть с тем, что говорил сам Гамлет Гертруде:
Мой пульс, как ваш, отсчитывает такт
И так же бодр. Нет нарушений смысла
В моих словах. Переспросите вновь -
Я повторю их, а больной не мог бы...
Не тешьтесь мыслью, будто все несчастья
Не в вашем поведенье, а во мне.
Такие трактовки возникали от желания тешиться мыслью, будто беды жизни
скрывались и скрываются лишь в тайнике одинокой души. При таком понимании из
трагедии исчезал не только призрак, но и Дания переставала быть похожей на
тюрьму.
Призрак подвергся не раз и символической расшифровке. Он знаменовал
собою бездну, рок, извечную тайну бытия. В подобных домыслах было не так
много достижений, как курьезов, в дальнейшем весело цитировавшихся
серьезными исследователями для оживления сухого научного материала.
В тридцатых годах нашего века появились книги и статьи, где поиски
глубины содержания были объявлены устарелыми. В пьесе не находили ничего,
кроме действенной фабулы: борьбы за власть. Шекспира при этом нередко
зачисляли в драмоделы елизаветинских времен, писавшего за несколько фунтов
пьесы, согласно штампам своего времени.
Довольно часто можно было прочесть, что философы и поэты девятнадцатого
века придумали все то, над чем актер из Стратфорда и не задумывался.
Теперь ларчик открывался без малейшего усилия.
В старом спектакле Вахтанговского театра призрак был заменен Горацио,
выкрикивавшим в глиняный горшок (для зловещего звучания) слова, сочиненные
самим Гамлетом: слухи о привидениях должны были напугать узурпатора престола
и его сторонников.
Все это стоит вспомнить не для спора с работами многолетней давности
(вероятно, их авторы думают теперь по-иному), но как гипотезы, проверенные
временем. А оно показало, что искусство Шекспира не загадочные картинки, и
если (подобно тому как играют с этими картинками) перевернуть его пьесу
вверх ногами, получится не новое изображение, а хаос линий, путаница форм.
Открытию нового смысла не помогло также тщательное изучение отдельной -
будто бы определяющей - фразы или положения; такие места отыскивались во
множестве, но отдельно взятые - противоречили одно другому.
Сторонникам "кассовой" теории не удалось еще подсчитать барыши компании
Бербеджа и установить, что пьесы без призраков - "Ромео и Джульетта",
"Отелло" - приносили меньший доход, нежели представление с духами.
Что же касается появления призраков лишь в сознании психически больных
героев, то другие исследователи разумно указывали, что даже опытный психиатр
не определит, каким комплексом страдал солдат Марцелл, видевший духа так же
отчетливо, как и Гамлет.
Надо сказать, что, разбирая пьесу чисто рационалистическим путем,
нетрудно дойти до мысли, что место духа не так уж значительно в событиях.
Мало того, казалось бы, можно эту роль попросту купюровать. Как бы подобное
предположение ни показалось кощунственным, но представить себе все
происходящее в трагедии и без участия призрака вполне возможно.
Ничего существенного в результате сокращения, на первый взгляд, не
пропало бы. Душевная трагедия Гамлета подготовлена в первой сцене; уже
обрушились два удара - смерть отца и поспешный брак матери. Глаза на жизнь
раскрыла принцу сама реальность. Образ мира - "неполотого сада, где
произрастают лишь дурные начала" - появляется в первом же монологе; мерзость
окружающего непереносима, и лучший исход для человека, обреченного жить в
таком мире, - самоубийство.
Гамлет уже подозревает существование тайны смерти отца. Когда дух
открывает ему имя убийцы, принц восклицает:
О мои прозренья!
Мой дядя?
Для драматического развития необходимо только подтверждение, улика,
подобная платку Дездемоны. Возможно ли было заменить рассказ духа каким-либо
жизненным обстоятельством и дать реальное объяснение происходящему? Конечно,
возможно. Нетрудно представить себе и письмо, полученное Гамлетом, и
внезапное появление свидетеля убийства, раскаявшегося в молчании.
Стоит вспомнить последние акты шекспировских пьес, как станет понятным,
что автор не стремился к сложному раскрытию тайны. Марцелл или Бернардо -
без каких-либо драматургических затруднений - могли бы рассказать принцу
историю отравления в саду.
Желание Гамлета проверить истинность полученных им сведений с помощью
спектакля стало бы даже более естественным. Течение событий не изменилось
бы, а характер принца сохранился бы без перемены. Более того, можно
предположить, что логическое оправдание поступков героя при таком сокращении
лишь усилилось бы, а фабула приобрела бы большую стройность.
Все это выиграло бы.
Все, кроме одного свойства искусства Шекспира, оно оказалось бы в
огромном проигрыше, а такой ущерб обесценил бы и всю трагедию.
При подобном сокращении "Гамлет" терял не только сверхъестественный
элемент, но и поэзию.
Весь поэтический замысел трагедии оказался бы разрушенным: исчезал и
масштаб замысла, и стиль его выражения. Они неразрывно связаны с образом
призрака.
Участие духа как будто обессмысливает разговор о реализме. Однако если
само явление тени необычно для реалистического произведения, то еще
необычнее для мистического появление такого призрака.
Можно сказать, что призрак в "Гамлете" совершенно не типичен для
призраков.
Образ, казалось бы, по самой своей сути лишенный материальности,
показан совершенно материально. Бесплотный дух появляется во плоти.
Истлевшее лицо покойника в фильме Лоуренса Оливье не схоже с описанием
Шекспира.
У духа - человеческое лицо: забрало шлема поднято, и Горацио видит не
череп или гниющий облик мертвеца, а лицо короля Дании, каким оно было при
его жизни. Описание лишено неопределенности, даже цвет волос указан с
точностью: борода не седая, а с проседью. Выражение лица скорее печально,
нежели гневно.
Печальны и слова, обращенные к Гамлету, - не заклинания, а жалоба: отец
рассказывает сыну о своей любви к жене, о несправедливости ее измены. Он
просит сына не оставаться равнодушным к случившемуся.
В словах духа не столько поэзия загробных ужасов, сколько реальные
чувства. Все происходящее воспринимается им так же, как и другими героями.
Он чувствует прохладу утреннего ветерка и видит, как светляк начинает
убавлять огонек, показывая приближение утра.
Довер Вилсон пишет, что шекспировский дух - в сравнении с другими
призраками елизаветинской драматургии - достижение реализма. Это верная
мысль. Дух - не мистическая тень, а действующее лицо, наделенное
человеческими чувствами и мыслями. Может быть, это дает возможность считать,
что в призраке отца существенно не то, что он призрак, но то, что он отец?
Такая мысль высказана в интересной книге Ю. Юзовского "Образ и эпоха".
В главе, посвященной шекспировскому фестивалю в Армении, автор рассказывает
о постановке сцен призрака в одном из ереванских театров. Судя по описанию,
режиссер пытался напугать зрителей миганием таинственных световых пятен и
декламацией в рупор, напоминающий, по словам критика, испорченное
радиовещание. Вышутив эти приемы, Ю. Юзовский предлагает и свое решение
сцены:
"Нам хотелось бы, чтобы беседа с призраком была более человеческой и
даже задушевной, быть может, интимной, чтобы она больше соответствовала
"этому", чем "тому" миру. Представим себе, что сын близко подошел к отцу или
отец к сыну, и что они уселись почти рядышком, и что отец с минимумом
аффектации и загробной претенциозности, но глубоко взволнованно и глубоко
человечно рассказал бы сыну, именно рассказал, все, что случилось".
Перед тем как представить себе эту беседу, вспомним все, что говорилось
в пьесе о появлении призрака.
Когда звезда, сиявшая западнее Полярной, двинулась по своему пути и
башенные часы пробили час ночи, перед Горацио, Марцеллом и Бернардо возникло
нечто, принявшее - по их словам - "воинственный облик, в котором некогда
выступал похороненный король Дании".
Дух был облачен в доспехи.
Он прошел шагом не только величественным, но и "воинственным".
- Вы говорите, он был вооружен? - переспрашивает Гамлет.
- Вооружен, милорд.
- С головы до ног?
- С головы до ног, милорд.
Зловещим было не только появление мертвеца, но и сам его облик имел
какое-то особенное, недоброе значение.
- Дух моего отца в оружье! Тут что-то нечисто!.. - восклицает Гамлет.
Увидев убитого отца, он вновь, обращаясь к нему, повторяет приметы его
внешности, как бы ища потаенного смысла его облика:
- Что может означать, что. ты, безжизненный труп, закованный с ног до
головы в сталь, бродишь среди бликов лунного света...
В холодном блеске вооружения заключалось что-то существенное, связанное
со всей поэзией образа. Особый строй поэзии возникал сразу же, в первых
стихах трагедии. Тревожная перекличка стражи начинала события. Ночью, на
пустынной площади, сменялся караул. Это - военная сцена. И весь образный
строй появления убитого короля суровый и грозный.
Мертвый воин в боевых доспехах тяжелым военным шагом проходит мимо
охраны.
Это особая ночь. "Потная спешка превращает ночь в пособницу дня", -
рассказывает Марцелл; в Дании льют пушки, привезли из-за границы снаряжение,
сгоняют на работу корабельных мастеров. Военная смута приближается к
границам.
В грозный час является в свою страну убитый король-воин.
Он приходит не только жаловаться сыну, но и требовать от него
исполнения долга. Гамлет должен "не сожалеть", "но выслушать со всей
серьезностью то, что он ему откроет". Ложью об естественной смерти короля
обманут не только сын, но и народ. Наследник престола должен знать, что
"змея, ужалившая его отца, теперь носит его корону".
Сцена кончается словами, мало похожими на задушевную беседу: "Если в
тебе есть природа, не примиряйся с этим. Не допусти, чтобы королевское ложе
Дании стало постелью разврата и проклятого кровосмешения".
Исследователи, пытавшиеся применить к "Гамлету" психоанализ, обращали
особое внимание на "ложе" и "кровосмешение", но забывали, что речь шла не о
постели, а о королевском ложе - символе продолжения царского рода и не о
сексуальном грехе, а об осквернении престола.
Поэзия выражает высокую тему общественного долга. В сцене с убитым
королем перед наследником престола открывается не только осквернение
семейных связей, но и картина гибели государства, управляемого теперь
кровосмесителем и убийцей.
В литературных источниках "Гамлета" призрака не было. Без обитателя
могилы обходилось сказание Саксона Грамматика и легенда об Амлете. Дух
