о взаимоподчиненнн: один и тот же фактор является то
исторический подход 157
причиной, то следствием. В этом смысле и можно вводить в историю в
качестве фактора объективные условия, помня, однако, что сами по себе
эти условия -- ничто и что влияние они в состоянии оказывать, только
будучи пропущены через сознание. Но людское сознание не есть какая-то
нейтральная среда. Необходимо настоятельно подчеркивать, что способы
преломления впечатлений, получаемых сознанием извне, вовсе не одинаковы во
все исторические моменты и что, следовательно, историк не имеет права
устраняться от учета личного коэффициента..." (Там же. С.131-132).
Мистический акт он также рассматривал сквозь процесс символизации "как
процесс зачатия и рождения Божества в душе" (С. 32). Или: "Мистический акт
как акт творческий, как высшее проявление личности, сводится, таким образом,
к самопознанию или, что то же, к обнаружению в субъекте-символе того,
что составляет для него необходимое условие самой возможности быть символом,
-- внутреннего сродства в символизируемым" (Там же. С.33).
Здесь возникает известная семиотическая проблема непереводимости без
остатка с одного семиотического языка на другой. "Сама святая, выразив
желание диктовать ему свои откровения, часто смущалась трудностями
выполнения: ей казалось подчас, что, передавая невыразимые экстазы
человеческими словами, она совершает богохульство, до такой степени трудно
было подыскать выражения, хотя бы в малой степени соответствовавшие ее
переживаниям" (Там же. С.40).
В завершение отметим, что в исторических исследованиях мы сталкиваемся
практически со всем набором семиотических идей, развернутых в той или иной
степени. Это же нам может подтвердить и творчество Льва Карсавина,
Основные работы
Бицилли П. Элементы средневековой культуры. СПб.: Мифрил,
1995
Бицилли П. Место Ренессанса в истории культуры. СПб.: Мифрил,
1996
Бицилли П. Избранные труды по филологии. -- М.: Наследие,
1996
Бицилли П. Заметки о роли фольклора в развитии русского языка и
русской литературы. София: Университетска печатница, 1944
* * *
послереволюционный период 158
Вомперский. В.П. Петр Михайлович Бицилли. Жизненный и творческий
путь // Бицилли П. Избранные труды по филологии. -- М.:
Наследие, 1996
Библиография трудов П.М.Бицилли // там же
Каганович Б.С. П.М.Бицилли и культура Ренессанса // Бицилли
П. Место Ренессанса в истории культуры. СПб., 1996
3.2. Лев Карсавин
Лев Карсавин (1882-1952) принадлежал к той же петербургской
исторической школе, он даже выступал на защите у П.Бицилли в 1917
году в качестве неофициального оппонента (одним из официальных был Иван
Гребс). И судьба его реализовывалась по близкой канве. В 1922 г.
выслан из России, после Берлина и Парижа в 1928 г. становится профессором
всеобщей истории Каунасского университета в Литве. По одним воспоминаниям
через год, по другим -- через три он начинает писать и читать лекции
по-литовски. Однако в 1940 году Литва становится советской, и в 1949 году
Л.Карсавин отправляется в лагеря. В изложении его идей мы остановимся
в основном на его книге "Культура средних веков" (Карсавин Л.
Культура средних веков. -- П., 1918; переизд. Киев, 1995). Книга начинается
практически теми же словами, которые мы только что слышали от
П.Бицилли: "Историю культуры автор понимает как изображение развития
или раскрытия некоторой основной психической стихии, проявляющейся через
индивидуальные осуществления во всех сферах жизни изучаемой коллективности
-- от социально-экономических отношений до высот мистико-философского
умозрения" (С.1).
Некоторые свои тексты Л.Карсавин облекает в чисто литературные
формы. Одно из них -- Noctes Petropolitanae -- он посвятил любви, где за
лирической героиней книги стоит реальное лицо -- выпускница Бестужевских
курсов Елена Скржинская. В упомянутом в предыдущем параграфе сборнике
"Средневековый быт" есть и ее статья на тему "Об одном средневековом
"курорте". Высылка 1922 г. разорвала их судьбы, и последний раз они
увиделись в Ленинграде в 1950 году, когда эшелон, отвозивший на Север
арестованного Л.Карсавина, стоял на станционных путях.
Л.Карсавин пишет в этой книге, изданной в 1922 году (кстати, одна из
рецензий на нее звучала как "Кафедральная эротика"):
"Любовь возвращает мне в тебе что-то исконно-мое, давно утраченное
мною, сращивает разорванное и дает мне целостность мою. Она раскрывает мне
тебя, любимая, ту, что --
159
исторический подход
неведомо почему -- смеется при встречах со мною и говорит больше, чем
можно сказать, не говоря ни слова" (переизд. в Карсавин Л.П. Малые
сочинения. СПб., 1994. С.109).
Мы вновь сталкиваемся с вопросом, почему в данных исторических работах
возникает семиотическая проблематика. Итальянский семиотик Умберто
Эко (Eco U. A theory of semiotics. -- Bloomington etc., 1976)
говорил о семиотическом объекте как о точках коммуникации, где возможно
возникновение лжи. Исходя из данного исторического рассмотрения, мы можем
дать более общее определение семиотики как науки о возможных мирах. Тогда
становится понятным ее интерес к таким объектам, как литература, живопись,
театр, кино и под., которые реально задают те или иные варианты других
миров. "Искусство, -- пишет Юрий Лотман, -- наиболее развитое
пространство условной реальности" (Лотман ЮМ. Культура и взрыв. --
М., 1992. С.62). Но также и история, поскольку она занята не наблюдением, а
реконструкцией одного из таких возможных миров. При этом главным становится
не поиск подобий, а как раз наличие отличий от мира
настоящего.
Поэтому и возникает в исследовании Л.Карсавина понятие
формы: "Власть "формы", т.е. и формы собственно и формы-традиции ...
как разных проявлений одной и той же стороны психики, прослеживается во всех
сторонах средневековой жизни и мысли, не только в схоластике.
Социально-экономические и политические отношения тяготеют к быстрому
закрепощению их в "обычае", и только что возникший голос выливается в
феодальные традиционные формы и в новые, им создаваемые, которые тотчас же
стремятся окостенеть. (...) форма застилает содержание и самодовлеет, как
часто самодовлеет и диалектическая техника, уродующая труды поздних
схоластиков. Можно принести ложную клятву над ящичком с реликвиями, если
предварительно реликвии из него вынуть" (Там же. С.206).
Л.Карсавин разграничивает действие разума и инстинкта как
двух характеристик коллективного сознания. "Инстинкт слеп, но он вечно
неудовлетворен, вечно увлекает вперед, чувствуя неполноту достигнутого. Ему
нужна помощь разума для опознания своих неудач и определения своих хотя бы
временных целей. Разум всегда готов закоснеть в достигнутом,
удовольствоваться ограниченным, им "определенным". Сам по себе он сила
консервативная, источник и творец ав-
послереволюционный период 160
торитета и веры в авторитет. Разум ведет к окостенению жизни, к
закреплению и умерщвлению ее в создаваемых им недвижных "определениях",
"формах" (С.198).
И далее: "Инстинкт и разум находятся в состоянии постоянного
взаимодействия и взаиморастворения. Инстинкт преобладает в массовых,
"стихийных" процессах, в области самопроизвольного, разрушающего старое
творчество государственной, социально-экономической и духовной культуры.
Разум полнее сказывается в сознательной и целевой, оформляющей стороне того
же творчества. (...) В силу разъединения разума и инстинкта и сосредоточения
преобладающей деятельности каждого из них в разных слоях жизни и общества
чрезвычайно важным является вопрос о культурном общении: о воздействии
инстинкта на меньшинство и о распространении опознаваемой меньшинством,
"определяемой" им культуры в живущих преимущественно инстинктом массах.
Только еще раз -- ни разум, ни инстинкт в чистом, беспримесном своем
действии отдельно друга от друга не проявляются" (С.198-199). Новым в этом
подходе является подчеркивание положительного в инстинкте и обратное --
элементы негативного в разуме, которые, как оказалось, невозможны один без
другого.
Гибель римской империи Л.Карсавин "просчитывает" также в рамках
категорий сознания. Он пишет: "Состояние психики римского общества
характеризуется понижением напряженности и энергии жизни, что выражается в
утрате эмоционально-волевого значения и познавательной доступности идей
государства, общества, материальной и духовной культуры. Но эта атония
только одна сторона процесса. Другая, по существу с ней тождественная,
заключается в уходе личности в себя, в индивидуализации и самозамыкании ее,
и не в самоуглублении "коллективной личности", а в индивидуализации
личностей, разлагающих этим коллективное единство" (Там же.
С.25). В германском мире Л.Карсавин, наоборот, видит тягу к единению.
"Вне рода германец беззащитен и бессилен: всякий может его безнаказанно --
род не заступится -- убить, обратить в рабство, и не на кого ему опереться
вне сплоченных родов (...) В формах семейного и родового единства выражается
определенный психический уклад, поглощение индивидуального сознания родовым"
(Там же. С.27). Соответственно, это должно приводить к двум вариантам
построения семиотических систем.
исторический подход 161
Как и П.Бицилли, Л.Карсавин подчеркивает определенный
"неконкретный", "неиндивидуальный" характер мира в средние века. "Даже
авторы руководств для исповеди от человека вообще нисходят не к индивидууму,
а к рыцарю вообще, купцу вообще и т.д. Восприятие индивидуального сейчас же
превращают в восприятие общего, прибегая к традиционному шаблону или
символу; новое сейчас же вводят в грани привычного, как вводят город в
иерархическую систему феодализма, или лишают его свежести и своеобразия во
вновь определяемой форме. (...) За малыми исключениями не чувствуют чужой
индивидуальности как таковой, не чувствуют и своей индивидуальности. Этим
объясняется неустойчивость личности, быстрое проникновение ее при переходе в
новую среду идеями и бытом этой среды. (...) Однако жизнь в отвлеченном виде
не следует считать жизнью слабой и анемичной. Напротив, она полна такою
энергией, что часто вызывает полную иллюзию "индивидуализма".
"Отвлеченность" не исключает ни силы, ни глубины переживаний" (Там
же. С.216). Соответственно, "не срабатывает" индивидуализация и в личных
процессах.
"Исповедь обостряет душевную жизнь средневекового человека, -- пишет
Л.Карсавин. -- Но ему важно было его личное спасение, не его личные
особенности, скорее пугавшие, чем привлекавшие; а в себе самом он видел
грешника вообще, борьбу добродетелей с пороками, усилия воли и благодать --
все, что, конечно, таким же точно было и у других. Тонкие наблюдения и
глубокие открытия касались человеческой природы в целом, не в ее
нндивидуальных проявлениях" (С.217). Мы можем считать это чисто
семиотическим процессом, при котором, как п в любом знаке, происходит потеря
индивидуальных характеристик за счет приобретения общих. Слово "собака"
обозначает всех собак, сходно понятие "грешника" переводит из реальной
действительности в знаковую, из конкретики проступка в знаковую сферу
религиозного общества. Кстати, Л.Карсавин подчеркивает определенную
суровость времени, психологически человек находился как бы в постоянной
