затаенных звуков. И Зульфии не хотелось утра: пусть бы навсегда
оставалась земля в этой пахучей, истомной, голубоватой мгле. Но
уже начиналось на востоке первое робкое пробуждение света, и
горы смутно выступили из темноты своими вершинами: близился
день.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Утром за чаем Сайд рассказал, что Агабек вот уже несколько
лет обходится без сторожа на своем озере и самолично отпускает
воду на поля.
-- Вначале он оставил на службе того же доброго старика,
что раньше управлял озером от наманган-ского хозяина. Ты сам
понимаешь, что вместе они пробыли недолго: старик отпустил
кому-то бесплатно воду, Агабек пронюхал и выгнал его. С тех пор
этот добрый старик в наших местах не появлялся; должно быть, он
уже в могиле -- мир праху его, да успокоит его всевышний в
своих блаженных садах!
-- Он живехонек! -- отозвался Ходжа Насреддин.--
Живехонек, как мы с тобой, он стал теперь чудотворцем: от скуки
творит разные мелкие чудеса. Но почему Агабек не поставил
сторожем кого-нибудь другого?
-- Здешним людям он не доверяет, а чужеземные -- редки у
нас, только проездом.
-- Посещает ли он эту чайхану?
-- В полдень придет обязательно -- выпить чаю и сыграть в
шахматы с моим приемным отцом. Он любит шахматы, но, кроме
отца, ему нет в нашем селении пары.
-- Теперь есть.
-- Ты играешь в шахматы?
-- Играю в шахматы и еще в другие забавные игры; вот,
например, игра -- "Паук и Шершень".
-- Никогда не слышал.
-- Услышишь, увидишь.
Начиналась дневная жара, прямые лучи солнца падали с неба
отвесно, как бы вонзаясь в землю. О работе на полях, у
гончарных печей, в дымных кузницах нечего было и думать.
Чоракцы -- и земледельцы, и ремесленники -- потянулись со всех
концов в чайхану. Они входили, здоровались с хозяином --
Сафаром, затем обращали приветствия к Ходже На-среддину. "Мир
вам, почтенные труженики,-- отвечал Ходжа Насреддин,-- да
благословит аллах ваш заслуженный отдых! " К этому он добавлял
что-нибудь каждому отдельно: земледельцу -- пожелание хорошего
урожая, гончару -- красивого и ровного обжига, мельнику --
умягчения помола, пастуху -- обильного приплода в стадах. С
первой минуты -- по рукам, по загару, пятнам на халате -- он
угадывал, откуда пришел человек в чайхану: с поля, от гончарной
печи, из кузницы или от кожемятного корыта.
Сайд ушел по своим делам. Гостям прислуживал Сафар --
маленький сухой старик, одетый очень бедно, ибо его доход от
чайханы не превышал в день двух, редко -- трех таньга.
Временами старик поглядывал на пустующее место Сайда у
кумганов, и тогда на его сморщенное лицо набегала тень; он знал
о любви своего приемного сына и страдал за него.
Подавая чайник Ходже Насреддину, Сафар тихонько сказал:
-- Зачем, о путник, ты внушаешь моему Сайду несбыточные
мечтания7 Лучше бы ты указал ему способ, которым можно вырвать
из молодого сердца любовь.
-- А зачем ее вырывать9 -- удивился Ходжа На-среддин.--
Пусть себе растет и приносит плоды.
-- Но если они горьки и таят в себе нестерпимую скорбь9
-- Только у неумелых садовников, почтенный старец,--
только у них!..
Сафар хотел что-то возразить, но вдруг сорвался с места,
забегал, засуетился, хватая то веник, то полотенце, то
шахматную доску.
Гости поднимались, расходились, поглядывая на дорогу.
Взглянул на дорогу и Ходжа Насреддин, и сердце в нем
вспыхнуло: к чайхане, предшествуемый своим животом, шел Агабек.
Последнего медлительного гостя Сафар выпроводил в заднюю
дверь. Чайник Ходжи Насреддина перенес в дальний угол: путник,
идти ему некуда, пусть ос тается.
Агабек вошел и сразу как будто наполнил всю чайхану своей
тушей. Он вошел как повелитель, едва ответив Сафару на
подобострастный поклон, а Ходжу Насреддина вовсе даже и не
заметил. Походка и осанка Агабека, маленькие угрюмо-тусклые
глаза, глубоко сидевшие под низким мясистым лбом и таившие в
себе темные мрачные чувства, тяжелая черная борода, перстень с
печатью на пальце -- все это подсказало Ходже Насреддину вывод:
"В прошлом начальник, не из высших, но и не из мелких... Имел
свою печать -- либо судья, либо податной управитель. Живет в
глуши, к службе вернуться не может; какой-то грех, и, видимо,
не малый. Здесь ему не хватает почета, раболепия от низших, и
нет высшего, перед которым он сам мог бы, трепеща,
преклониться,-- вот его самая большая утрата, его неутешное,
тайное горе".
Это было очень хорошо, что Агабек -- из начальственного
сословия; теперь Ходжа Насреддин был спокоен за свою совесть:
она не встанет между его мечом и головой наказуемого, как это с
ним нередко случалось, когда его противниками были купцы либо
какие-нибудь многоученые лекари, звездочеты и предсказатели. В
них удавалось ему подсмотреть, и весьма часто, немаловажные
душевные достоинства, включая доброту и зачатки совести,-- и
тогда его меч не разил их насмерть, довольствуясь лишь обритием
в должной степени; что же касается лиц начальственных, то здесь
он бывал беспощаден.
Агабек между тем грузно уселся, отвалился на подушки,
скользнул по Ходже Насреддину мимолетным взглядом, как по
ничтожной мухе, затем, пыхтя и отдуваясь, налил себе чаю.
Сафар принес шахматную доску, уселся напротив. Началась
игра.
Ходжа Насреддин со своего места хорошо видел доску и мог
следить за игрой, вникая во все подробности.
Природа обоих игроков отражалась на доске, как в ясном
зеркале. Сафар играл приниженно, робко, брался то за одну, то
за другую фигуру, нерешительно приподнимал, думал и ставил на
прежнее место, на конец -- словно прыгал с обрыва в холодную
воду -- делал какой-нибудь малопонятный ход, в ущерб себе. Он
больше всего боялся что-нибудь потерять, пешку или фигуру, и,
не принимая ударов, бегал и метался по всей доске, как мышь,
застигнутая в ларе. И конечно, все время терял.
Агабек, наоборот,-- хватал. Как жадная щука, он хватал
все, что попадалось под руки: пешки, слонов, коней, башни. Лишь
бы схватить! -- дважды он просмотрел верный мат, увлеченный
хватанием.
Сафар играл белыми; через полчаса у него оставалась
одна-единственная сиротливая пешка и три фи гуры: король, ферзь
и конь, разбросанные по всей доске, бессильные прийти на помощь
друг другу. Все остальное похватал Агабек, а сам за все время
отдал старику только одну пешку.
Белый король, выжатый из своего угла, был со всех сторон
стиснут вражескими силами, готовыми нанести ему последний удар.
-- Сдавайся, старик, сдавайся! -- кричал Агабек;
его вздутое чрево ходило ходуном от одышки и смеха.--
Посмотри, что у тебя осталось! Я забрал в плен все твое войско,
а сам потерял только одну пешку. Ходи, что же ты медлишь, ходи
конем, ходи ферзем, это -- все равно, тебя ничто не спасет:
твой король в пасти у моего ферзя, в самой пасти, на острых
зубах!
Столь бесстыдное ликование уязвило Сафара, что было видно
по сердитому блеску в его слезящихся глазах; поджав губы,
взъерошившись, он еще пробовал сопротивляться: взялся было за
пешку, чтобы подвинуть ее вперед, подержал над доской и
поставил на прежнее место, взялся за коня, потрогал ферзя,
коснулся пальцем короля, но хода так и не сделал.
-- Ходи же, ходи! -- кричал Агабек.-- Клянусь бородою
моего отца, недурная игра!
-- Действительно, игра недурная, можно поставить против
одной таньга -- две!
Это подал свой голос из темного угла Ходжа На-среддин.
-- Две против одной! -- воскликнул Агабек.-- Да любой
мало-мальски смыслящий в шахматах смело поставит пять против
одной! Жаль, старик,-- обратился он к Сафару,-- жаль, что мы не
играем с тобою на деньги: сегодня ты остался бы голым, без
чайханы и без халата!
-- А вот я не прочь закончить игру и на деньги.-- Ходжа
Насреддин вышел из угла и смело стал перед игроками.-- Я
поставил бы двести таньга -- все, что у меня есть.
Откинув тяжелую голову, Агабек высокомерно воззрился на
него:
-- Ты, как видно, ищешь простаков по дорогам, почтенный?
Да я сам, не сходя с места, готов отвечать за черных пятью
сотнями, если бы нашелся какой-нибудь дурак, чтобы поставить за
белых только сотню!
-- Такой дурак нашелся: двести таньга за белых. Теперь --
твое слово!
За белых? На что он рассчитывал, на что надеялся? На
выигрыш -- вопреки очевидности?
Нет, о выигрыше он не думал,-- наоборот, заранее считал
свои двести таньга погибшими. Выигрывал он не деньги,-- другое:
первое сближение с Агабеком. Свой кошелек он приносил в жертву
всемогущей судьбе,-- да будет она милостива и благосклонна к
нему в своем последнем решении!
-- Ты ставишь за белых? -- дивился Агабек.-- Сафар, откуда
он взялся, этот чужеземец,-- он, верно, сумасшедший или
накурился в твоей чайхане гашиша?
'-- Довольно пустых слов! -- Ходжа Насреддин вывернул над
подносом свой кошелек.-- Если ты не боишься, почтенный, то
ставь!
-- Я -- боюсь? -- Засопев, Агабек полез в пояс, бросил на
поднос большой увесистый кошелек желтой кожи: -- Здесь семьсот
пятьдесят! И впредь не болтай, усмири свой язык -- ты,
осмелившийся предположить во мне страх перед тобою, ничтожным!
-- Игра начинается! -- возгласил Ходжа Насреддин.
Сафар отодвинулся в сторону, освобождая место. Он с
недоумением и жалостью смотрел на Ходжу Насреддина:
действительно, что ли, сошел с ума этот странный гость?
И вдруг вспомнил, что гость еще не расплачивался за
ночлег, чай и корм, съеденный ишаком. Сразу же позабыл об игре,
охваченный мелочным трепетом: что была ему эта игра и куча
таньга на подносе, рядом с опасностью потерять свои шесть
таньга?
-- Чужеземец, а чем ты будешь расплачиваться со мною?
Ходжа Насреддин взглянул на старика с презрением,-- как
ненавидел он в людях этот мелочный страх за свой жалкий грош,
хотя бы вокруг погибала вселенная! Однако на сей раз он был в
своем осуждении не прав: шесть таньга для старика означали три
дня сытой жизни; вовремя сообразив это. Ходжа Насреддин
устыдился:
-- Не тревожься, чайханщик: если я проиграю, отдам тебе
сапоги.
-- Не надо,-- вмешался Агабек: ему захотелось изобразить
великодушие.-- Ты получишь с меня, Сафар.
Он взял с подноса монету в десять таньга и протянул
чайханщику.
А Ходжа Насреддин вдруг задохнулся, даже побледнел. Что-то
его обожгло изнутри. Может быть, вспышка гнева?
Нет -- совсем другое: на доске он увидел улыбку судьбы.
Словно бы оценив его жертву, судьба царственно возвращала ему
двести таньга с великим добавлением от себя.
На доске он увидел победу белых -- свою победу! Сна1 .ла
-- не поверил глазам, еще раз прикинул ходы. Сомнения исчезли.
Победа!
-- Ты слишком спешишь, почтенный,-- обратился он к
Агабеку.-- Недостойно мусульманина проявлять щедрость за чужой
счет.
Сичьнее нельзя было ничем уязвить Агабека.
-- За чужой счет! -- багровея, захрипел он.-- Хорошо, я
выучу тебя почтительности, бродяга! Сафар, положи монету на
поднос. Положи монету и возьми в залог сапоги,-- пусть он уйдет
из нашего селения босиком! Твой ход -- слышишь ты, презренный
оборванец! А я думал еще дать на дорогу тебе двадцать таньга из
выигранных денег, но теперь, после твоей беспримерной дерзости,
не дам ничего!
-- А я и не прошу.
-- Ходи! Но сначала сними сапоги, передай чайханщику.
Ходжа Насреддин снял сапоги, передал их Сафару, затем
смело двинул своего ферзя через всю доску в противоположный
