поколебать все, переходящий все пределы".
По мнению Канта, все главные заслуги и достоинства французской нации связаны с
женщиной. "Во Франции, -- говорит он, -- женщина могла бы иметь более
могущественное влияние на поведение мужчин, чем где-либо, побуждая их к
благородным поступкам, если бы хоть немного заботились о поощрении этой
национальной черты". Затем, сожалея, что французская женщина того времени не
умела поддержать традиций Жанны д'Арк и Жанны Гашетт, он прибавляет: "жаль, что
лилии не могут прясть". Тем не менее Кант верил в будущность женского влияния и
в благотворное действие, какое женщина способна оказать на нашу национальную
нравственность. В заключении он говорит: "за золото всего мира я не желал бы
сказать того, что осмелился утверждать Руссо, а именно -- что женщина всегда
остается большим ребенком".
Гран-Картрэ, пренебрегший свидетельством Канта, написал очень интересную книгу
по поводу суждений немцев о Франции. Последние слишком часто довольствуются тем,
что заимствуют у французских же писателей их отзывы о нашей стране, -- прием,
часто вводящий в заблуждение. Согласно замечанию Гран-Картрэ, немцы, не без
некоторого основания обвиняющие французов в преувеличении, не принимают в расчет
этого недостатка, когда они читают их и "самым добросовестным образом
придерживаются буквального смысла, счастливые тем, что нашли документальное
подтверждение их собственных взглядов". Словом, "они побивают французов их же
оружием, что очень трудно было бы сделать по отношению к ним самим, так как у
немцев существует превосходная привычка почти или даже совсем не критиковать
самих себя". Берне сказал о своем времени: "Если Франция всегда ложно судила о
Германии, если она даже вовсе не судила о ней, то глаза Германии были всегда
устремлены на Францию, хотя это не помогало ей лучше узнать ее".
Суждения Фридриха II, встречающиеся в его переписке с д'Аламбером и Вольтером,
особенно интересны, хотя великий политик иногда немного излишне отождествляет
французов с самим Вольтером. Фридрих пишет последнему 9 сентября 1739 г.: "Мне
нравится приятная мания французов быть вечно в праздничном настроении;
признаюсь, я с удовольствием думаю, что четыреста тысяч жителей большого города
поглощены исключительно прелестями жизни, почти не зная ее неприятностей; это
показывает, что эти четыреста тысяч людей счастливы". В 1741 году, во время
первой силезской кампании он писал из Мольвица, когда граф Белль-Иль только что
приехал к нему в качестве посла: "Маршал Белль-Иль прибыл сюда с свитой очень
благоразумных людей. Я думаю, что на долю французов почти не осталось
благоразумия после того, что получили на свою часть эти господа из посольства. В
Германии считают за редкость увидеть француза, который не был бы совсем
сумасшедшим. Таковы предубеждения одних наций по отношению к другим; некоторые
гениальные люди умеют освободиться от них; но толпа всегда остается погрязшей в
болото предрассудков". В апреле 1742 г., когда французы участвовали в кампании
вместе с пруссаками, оп писал: "Ваши французы, сильно скучающие в Богемии,
по-прежнему любезны и остроумны. Это, быть может, единственная нация, умеющая
находить даже в несчастии источник шуток и веселья". Позднее, когда узнали, что
прусский король вступил в отдельные переговоры с Марией Терезой, в Париже, как и
в Версале, раздались всеобщие жалобы. Фридрих писал по этому поводу Вольтеру:
"Меня очень мало беспокоят крики парижан: они всегда жужжат, как пчелы; их
остроты -- то же, что ругательства попугаев, а их суждения так же серьезны, как
мнения сапажу о метафизических вопросах". Отступление французских войск было
злополучно. Фридрих в Истории моего времени строго осуждает по поводу этого
беспечность французов: "Во всякой другой стране, -- пишет он, -- подобное
отступление вызвало бы всеобщее уныние; во Франции, где с важностью рассуждают о
мелочах и легкомысленно относятся к крупным вещам, оно только вызвало смех и
дало повод сочинить несколько шансонеток на маршала Бель-Иля". Но так как
Вольтер писал ему, что не следует судить о французских воинах по событию в
Линце, то Фридрих снова пишет на эту тему: "Наши северные народы не так
изнежены, как западные; мужчины у нас менее женоподобны и вследствие этого
мужественнее, более способны к труду и терпению и, говоря по правде, быть может,
менее любезны. Та самая жизнь сибаритов, которую ведут в Париже и о которой вы
отзываетесь с такими похвалами, погубила репутацию ваших войск и ваших
генералов". Тем не менее Фридрих с восхищением говорит о французах, выигрывающих
сражения с смертью на устах и совершающих бессмертные дела во время агонии.
Фридрих предвидел последствия французской политики. "Эти безумцы, -- говорил он
о министерстве Шуазёля, -- потеряют Канаду и Пондишери, чтобы доставить
удовольствие венгерской королеве и царице". "Что касается вашего герцога, --
дело шло о Шуазёле, -- то он недолго будет министром. Подумайте только, что он
оставался им две весны. Это чудовищно для Франции и почти беспримерно. Министры
в это царствование не пускают корней на своих местах". "Я еще не решаюсь
высказать своего мнения о Людовике ХVI. Необходимо время, чтобы увидеть ряд его
действий; надо проследить его поступки за несколько лет". "Если партия подлости
(l'infamie)30 возьмет верх над философской, то я жалею бедных кельтов. Они
подвергнутся опасности очутиться под управлением какого-нибудь ханжи в рясе или
в сутане, который будет стегать их плетью одной рукой и бить распятием другой.
Если это случится, то придется проститься с изящными искусствами и наукой;
ржавчина суеверия окончательно погубит этот любезный народ, созданный для
общественной жизни". По поводу воображаемых чудес янсенистского диакона Пари, он
писал: "Говорят, что конвульсионисты снова кувыркались на могиле аббата Пари;
говорят, что в Париже жгут все хорошие книги, что там более, чем когда-либо,
страдают безумием, но уже не веселым, а мрачным и молчаливым. Ваша нация самая
непоследовательная из всех европейских наций; в ней много ума, но никакой
последовательности в мыслях. Такой она является во всей своей истории". В письме
от 28 февраля 1775 г. он говорит: "У вас действительно есть несколько философов;
но подавляющее большинство суеверных. Наши немецкие священники, как католики,
так и гугеноты, признают только свои интересы; над французами господствует
фанатизм. Эти горячие головы невозможно образумить: они считают за честь
доходить до исступления". В письме от 9 июля 1777 г.: "Как жалко, что французы,
столь впрочем вежливые и любезные, не могут совладать с своим варварским
неистовством, так часто заставляющим их преследовать невинных. Говоря по правде,
чем более анализируешь нелепые басни, лежащие в основе всех религий, тем более
жалеешь людей, беснующихся по поводу таких пустяков". "Я не могу сказать, до
какой степени меня забавляют ваши французы, -- писал он д'Аламберу 7 мая 1771 г.
-- Эта нация, столь жадная до новостей, беспрестанно доставляет мне новые
зрелища: то изгоняются иезуиты, то требуются свидетельства об исповеди, то
разгоняется парламент, то снова призываются иезуиты; министры меняются через
каждые три месяца; французы одни доставляют темы для разговоров всей Европе.
Если Провидение думало обо мне, создавая мир (а я допускаю такое предположение),
то оно сотворило этот народ для моего развлечения". Немецкая спесь не уступает в
этом случае французскому "тщеславию".
В другом письме он говорит: "Я боюсь, что мы покроемся ржавчиной, если Париж,
движимый великодушием, не пришлет кого-нибудь пообчистить нас. Холодные идеи
Балтики леденят умы, как и тела, и мы замерзли бы, если бы время от времени
какой-нибудь галльский Прометей не приносил небесного огня, чтобы оживить нас".
"Ваши французы, которых всегда можно утешить водевилем, поднимают крик, -- писал
он 25 июля 1771 г., -- когда война вызывает новые налоги, но какая-нибудь шутка
заставляет их забыть обо всем. Таким образом, благодаря превосходному действию
их легкомыслия, склонность радоваться берет у них верх над всеми соображениями,
могущими заставить их печалиться". Несколькими месяцами позднее он писал: "Если
у нас нет ничего совершенного, то зато у нас имеются два учителя, разгоняющих
все наши печали: во-первых, -- надежда, а во-вторых, -- запас природного
веселья, которым особенно богаты ваши французы: песня или удачно сказанное слово
разгоняют все их невзгоды. В неурожайный год преподносится куплет Провидению;
если возвышаются налоги, горе откупщикам, имена которых могут попасть в стихи.
Таким образом они находят утешение во всем, и они правы; я присоединяюсь к их
мнению. Смешно огорчаться по поводу тленных вещей мира сего; если Гераклит
проливал слезы, то Демокрит смеялся. Будем же смеяться, любезный д'Аламбер".
Непостоянство французского характера вызвало новые замечания с его стороны, при
восшествии на престол Людовика ХVI он писал: "про него рассказывают чудеса; вся
кельтская империя поет хвалебные гимны. Тайна заслужить популярность во Франции
заключается в новизне. Наскучив Людовиком ХIV, ваша нация задумала наругаться
над его похоронным поездом; Людовик ХV также слишком долго царствовал; покойный
герцог Бургундский заслужил похвалы, потому что умер, не успев взойти на
престол; последнего дофина хвалили по той же причине. Чтобы угодить вашим
французам, им надо доставлять нового короля каждые два года; новизна -- божество
вашей нации; как бы хорош ни был их государь, они в конце концов найдут в нем
недостатки и смешные стороны, как будто король перестает быть человеком".
Считая, что будущее Франции связано в значительной степени с блеском наук и
искусств, он говорит: "В Париже должны помнить, что когда-то Афины привлекали к
себе все нации и даже своих победителей-римлян, выражавших уважение к афинской
науке и получавших там свое образование. Теперь этот невежественный город не
посещается никем. Та же участь грозит и Парижу, если он не сумеет сохранить
преимущества, которыми пользуется".
В своем рассказе Мой поход 1792 г., Гёте вспоминает, что французы, зная, до
какой степени немцы нуждались в съестных припасах, доставили им их, как будто
они были их товарищами, и вместе с тем прислали брошюры на французском и
немецком языках, излагавшие все преимущества свободы и равенства. Это --
типичная черта французского прозелитизма. Гёте признает, что такое дружеское
хлебосольство, стремление побрататься и "строгое соблюдение республиканской
армией перемирия" должны быть отнесены к чести французов. В своих Беседах с
Эккерманном, Гёте, называвший Вольтера наиболее французским писателем и любивший
говорить: "никогда не будет узнано все, чем мы обязаны Вольтеру", перечисляет
достоинства, которых французы ищут в литературе. "Глубина, гений, воображение,
возвышенность, естественность, талант, благородство, ум, остроумие,
здравомыслие, чувствительность, вкус, умение, точность, приличие, хороший тон,
сердце, разнообразие, обилие, плодовитость, теплота, обаяние, грация, живость,
изящество, блеск, поэзия стиля, правильная версификация, гармония и т. д.".
Признавая особенность стиля у каждой нации, Гёте прибавляет, что французы,
"общительные по натуре, стараются быть ясными, чтоб убедить читателя, и украшают
свои произведения, желая понравиться ему"; но, с другой стороны, он объявляет
область нашей литературы слишком ограниченной. "Напрасно упрекают нас, немцев, в
некотором пренебрежении формой, -- пишет он, -- мы все-таки превосходим
французов глубиной". "Французам всего более нравится наш идеализм;
действительно, все идеальное служит революционной цели". Глубокая мысль,
делающая понятным сочетание во Франции идеалистического направления с
новаторским духом. Гёте признает за французами "ум и остроумие", но "у них нет,
-- говорит он, -- ни устоев, ни уважения к религии". "Они хвалят нас, --
