на спинку, чем сразу его успокоил.
Что же касается карликов, то, не найдя, куда бы им спрятаться от посетителей,
они впились во Франциска, стараясь укрыться в складках его одежды. Оттуда они
выглядывали, очевидно, чувствуя себя под верной защитой, и наблюдали за каждой
из вошедших фигур очень пристально и внимательно: один глаз у них выражал испуг,
а другой любопытство.
Это было необыкновенно потешно! Несмотря на явный страх и подозрительность, оба
маленьких человечка собирали все свое внимание, чтобы не упустить из орбиты
своих наблюдений ни одного из нас, которых они всем своим поведением объявили
своими врагами.
И. подошел к Франциску, гладившему страшные головы прильнувших к нему уродов с
такой любовью, как будто бы это были чудесные цветы, и раскрыл складки его
одежды, в которых прятались карлики. Злой карлик, так ужасно сражавшийся в день
своего раскрепощения и потом горько рыдавший на груди И., теперь доверчиво
потянулся к нему. И. взял его на руки, он окончательно успокоился и стал быстро
говорить ему что-то, указывая на моего Эта, которого я все держал на руках и
который далеко не был спокоен.
И., поглаживая кудлатую, безобразную голову карлика, все ближе подвигался ко
мне. Зейхед, которого Эта очень любил и помнил как своего первого хозяина,
подошел ко мне вплотную и, ласково глядя на мою птичку, протянул Эта кусочек
красного сукна.
Какой-то неприятный запах исходил от этого лоскута, не особенно чистого и,
видимо, бывавшего много раз под всеми невзгодами бурь и солнца. Эта смотрел
очень внимательно на этот обрывок, жалкий и смрадный, я же узнал в нем кусок
сумки злого карлика, в которой он держал свои ядовитые черные шарики, и отдал их
и сумку только в тот момент, когда огонь охватил почти всю сетку, в которой он
запутался, и ему угрожала смерть.
Я оглянулся на карлика, сидевшего на руках у И., потому что он стал громко
кричать, тянуться к узнанной сумке. Он, очевидно, умолял И. вернуть ему этот
грязный обрывок, продолжая дорожить им до сих пор.
И. попросил Зейхеда отдать карлику остатки его имущества. Тот схватил лоскут
руками, но Эта, чуть не вырвавшись из моих рук, в свою очередь издав
пронзительный крик, с неожиданной силой выхватил из ручонки карлика его ветошь.
Вероятно, рука зрелого и сильного зверька-карлика была сильнее клюва не вполне
еще выросшей птички. Но удар его клюва был так неожидан для карлика, с одной
стороны, и бешенство придало Эта столько силы, с другой стороны, что победа
осталась за ним.
Эта, как только овладел сукном, совершенно успокоился и подал свой приз Зейхеду.
Приняв величаво-гордую позу, он снова спокойно уселся на моих руках, точно
никогда и не двигался.
Не меня одного, но и Бронского вся эта мимолетная сценка так поразила, что оба
мы превратились в "лови ворон". Но из нашей рассеянности нас вывел злой карлик,
злоба которого и кривлянья невозможно описать. Франциск с добрым карликом на
руках подошел к нему и поднял перед его глазами свою руку. Злой карлик перестал
пронзительно завывать и извиваться ужом, но выл тихо, напоминая раненого пса.
Добрый карлик улыбался во весь рот и протягивал ручонки к Эта. Несмотря на эти
явные признаки дружелюбия карлика, я уже не доверял Эта и хотел отойти подальше
во избежание какой-либо новой выходки птицы. Не успела моя мысль созреть, как я
ощутил крепкое рукопожатие с правой стороны и увидел подошедшего ко мне вплотную
Никито.
Он протянул карлику руку, взял его ручонку в свою и поднес ее к голове Эта. Тот,
рассматривая очень внимательно и совершенно спокойно карлика, соблаговолил
позволить маленькой ручонке погладить свою шею и спину. Карлик, прикоснувшись к
птице, казалось, сошел с ума от радости. Он бил в ладоши, бил себя по щекам и
коленкам, хохотал, обнимал Франциска, наконец перегнулся, охватил ручонками шею
Никито и перепрыгнул к нему на руки. Не теряя ни минуты, так, что я и опомниться
не успел, он перелез ко мне на плечо и затих в полном удовольствии от близкого
соседства с пленившим его Эта. Я снова ожидал каких-либо эксцессов от моего
ревнивого воспитанника, но он продолжал спокойно сидеть, храня свое величавое и
горделивое положение на моем плече, точно царек на троне.
Франциск подошел к И. и взял на руки его злого карлика. Тот вел себя теперь
очень странно. Его внимательные глаза ни на миг не отрывались от всего, что
делал другой карлик. С Эта он тоже, что называется, глаз не сводил. И вместе с
тем, как капризный ребенок, тихо выл, то замолкая, то снова возобновляя свой
капризный вой. Когда он увидел, что добрый карлик уселся на моем плече и изредка
поглаживает то шейку, то спинку Эта, то мою голову, он сжал кулак, погрозил им
своему товарищу и уродливо двигал челюстями, как бы желая его разорвать на
куски. Мне казалось, что он совсем не такой злой, но считает своей обязанностью
выполнять какой-то свой долг, который он понимал как сопротивление тому добру,
которое его окружало. Франциск нежно уговаривал его и указал снова на красный
обрывок, который Зейхед продолжал держать в руке. Я не мог понимать, о чем
говорил Франциск карлику, но понял по жестам Франциска, что карлик сам должен
добровольно взять из рук Зейхеда остаток своей зловещей сумки и положить его
возле порога. Карлик молчал, насупился и, сжав свои кулаки, как бы готовился к
сражению.
Франциск опустил его на пол, И. очутился возле меня, точно буфер. И. подоспел
вовремя. Строптивый карлик готовился ударить меня головой и кулаками в живот, но
вместо меня попал в И. Разумеется, он не смог даже коснуться его, а упал,
заревев, на пол, сильно ударившись головой и своими сжатыми кулаками о кирпичный
пол комнаты. Разъяренный этим падением, он еще раз ринулся на меня, теперь уже
со стороны Зейхеда. И. вытянул ему навстречу свою руку, и финал был тот же:
карлик лежал на полу с разбитым в кровь носом.
В третий раз он пытался атаковать меня со стороны Никито, но легкий жест руки И.
опрокинул его навзничь, и карлик остался на полу недвижим. Я подумал, что он
умер.
Франциск подошел и поднял несчастного. Злоба в такой степени опустошила его, что
он весь дрожал, еле стоял на ногах и был весь серый. Сердце мое разрывалось от
жалости. Я молил всей силой любви Флорентийца помочь мне развязать несчастного
от его вековой тьмы и злобы. И в то же время я понимал, что никто не может ему
помочь выполнить его долг, как никто несколько часов назад не мог помочь мне
отыскать алтарь с моей книгой жизни. Но я не переставал звать моего спасителя,
неоднократно показывавшего мне свое беспредельное милосердие.
Внезапно я почувствовал блаженный трепет в сердце, я увидел чудесное лицо
Флорентийца и услышал его голос:
- Сегодня ты можешь просить обо всем для людей. И я помогу тебе. О чем ты
просишь?
- Разреши мне положить вместо него остатки его злого колдовства, куда
приказывает И., - опускаясь на колени с обеими моими ношами, молил я.
- Ты не можешь коснуться этой злой силы, ибо тогда возьмешь на себя новую,
неведомую тебе сейчас ношу, которая задавит на много лет все твои возможности
разделять со мной и с другими милосердными их труд на земле. Но смирившийся
карлик и твой павлин могут вместе дотащить маленький обрывок до порога. Он им
покажется страшно тяжелым, но все же они дотащат эту ношу, ибо она - их ноша. Ты
же иди за ними по пятам, ободряй их, помогай им любовью и внушай, чтобы они не
боялись тяжелой ноши. Сам же раз и навсегда запомни: никогда не бери ноши, не
набирай долгов и обязанностей, не спросив Учителя, должен ли ты их брать или
нет. Думая сделать добро, можно закрепостить себя и целое кольцо людей в новых
скрепах зла. Там же, где указал Учитель, действуй уверенно, легко, хотя бы все
вовне говорило тебе о противном и угрожало опасностью.
Образ моего дивного друга исчез. Я поднялся с колен и, ни на минуту не
задумываясь, как я объясню Эта и доброму карлику, что надо взять обрывок сумки и
перетащить его к порогу, поставил обоих у ног Зейхеда и несколько раз указал им
на тряпку и на порог.
Эта первый понял, что надо было сделать. Он подпрыгнул, схватил клювом сукно, но
как будто оно весило пуд, бессильно опустил его на пол. Теперь и карлик под моим
настойчивым взглядом понял, что надо было тащить сукно к порогу, что я пояснил
ему и жестами. Он рассмеялся, ухватился за лоскут и с большим трудом, точно
лоскут прирастал к каждому камню пола, протащил его на два своих маленьких
шажка.
Подбодряемые мною, оба труженика то поочередно, то вместе дотащили свою ношу до
середины комнаты. Казалось, и птицы, и человечек уже дошли до предела
изнеможения. А была сделана еще только половина труда.
С карлика пот лил ручьями, катясь по его улыбающемуся лицу, точно слезы. Сильные
ноги и крылья Эта дрожали, клюв раскрылся, глаза, жалобно смотрели на меня. Я
переживал нечто, пожалуй, похожее на подписание смертного приговора моим
друзьям, но я так интенсивно жил в Вечном, так ощущал его гармонию в себе и
вокруг, что радостно и весело побуждал моих дорогих к самоотверженной работе. И
бедняги, еле держась на ногах, протащили свою ношу почти до самого порога.
Я славил Бога и великих слуг Его милосердия, помогавших спастись одному существу
через труд огромного кольца невидимых и видимых людей. Поистине живое небо
спускалось на землю и двигало руками и сердцами людей, окружавших меня сейчас. Я
умилялся трудом крошечных созданий в такой же степени, как моих великих братьев,
стоявших сейчас подле меня.
Франциск держал руку на голове своего злого карлика. Тот постепенно приходил в
себя и теперь казался не столько заинтересованным работой птицы и своего
товарища, сколько озадаченным. Он не мог сообразить, почему с таким трудом они
тащат часть его сумки, легкость которой он хорошо знал. В его глазах сверкнула
снова злоба, он хотел ринуться и выхватить свою драгоценность, но голос
Франциска его остановил. Франциск говорил и теперь все на том же наречии,
которого я не понимал. Но, к моему удивлению, я понял четко смысл его слов,
который открылся мне в ряде образов по мере того, как говорил Франциск.
Я понял, что мой добрый друг снова объясняет карлику, что, если он сам не
положит добровольно своего добра туда, куда указал И., он умрет и не успеет
освободиться от власти своих злых и страшных хозяев, которые немедленно овладеют
его духом, как только он покинет тело. Что в последний раз Любовь дает ему
возможность вырваться из их страшных клещей, что, если другие положат сукно
возле порога, ничья любовь уже не будет в силах спасти его от злых рук его
хозяев.
Неописуемый ужас отразился на лице несчастного. В два прыжка очутился он у
тряпицы и, с легкостью схватив ее, бегом добежал до порога, где ее и бросил. Он
вернулся к Франциску, жалобно просясь снова к нему на руки, что тот и исполнил,
улыбаясь и поглаживая безобразную голову.
Теперь настало время для изумления Эта и его сотрудника. Первый момент изумления
привел их положительно к столбняку. Затем веселью обоих не стало, границ. Карлик
хохотал, кувыркался, обнимал Эта, подбегал к каждому из нас и показывал на
выполненную задачу.
И. взял меня за руку, посадил на одно плечо Эта, другое доброго карлика и подвел
меня к Франциску, на руках которого сидел смирившийся теперь бунтарь. Сняв его с
рук Франциска, И. посадил его на руки мне.
Зейхед и Никито переплели свои руки с моими, Франциск положил обе свои руки на
мои плечи, а И. положил одну руку мне на голову, во второй у него сверкнула
знакомая мне палочка, огнем которой И. очерчивал круг, вовлекая в него всю нашу
группу. Все держа свою руку на моей голове, он обошел три раза вокруг нас, точно
заплетая сеть огней своей палочкой:
Затем он коснулся ею каждого из нас в отдельности и обнял каждого, крепко
прижимая к себе и отдавая каждому поцелуй в голову. Теперь карлики превратились
в простых, веселых детей, забыли обо всем и занялись оба обожанием павлина.
Франциск тем временем вышел и вернулся очень скоро, неся на руках что-то
небольшое, закрытое покрывалом.
К моему удивлению, когда покрывало было снято, - это оказался Макса. В первую
