Виктор ПЕЛЕВИН
МУЗЫКА СО СТОЛБА
"...кого уровня. Так, недавно известным американским физиком Ка...
Ка... (Матвей пропустил длинную фамилию, отметив, однако, еврейский
суффикс) был представлен доклад ("вот суки, - подумал Матвей, вспомнив
жирную куклоподобную жену какого-то академика, мерцавшую вчера золотыми
зубами и серьгами в передаче "От сердца к сердцу", - всюду нашу кровь
пьют, и по телевизору, и где хочешь...") в котором говорилось о
математической возможности существования таких точек пространства,
которые, находясь одновременно в нескольких эволюционных линиях, являются
как бы их пересечением. Однако эти точки, если они и существуют, не могут
быть зафиксированы сторонним наблюдателем: переход через такую точку
приведет к тому, что вместо события "А1" области "А" начнет происходить
событие "Б1" области "Б". Но событие, происходившее в области "А", теперь
будет событием, происходящим в области "Б", и у этого события "Б1",
естественно, будет существовать некая предыстория, целиком относящаяся к
области "Б" и не имеющая ничего общего с предысторией события "А1".
Поясним это на примере. Представим себе пересечение двух железнодорожных
путей и поезд, мчащийся по одному из них к стрелке. Приближаясь к то..."
Дальше был неровный обрыв. Матвей поглядел на другую сторону обрывка
журнальной страницы.
"...первый отдел Минздрава; в чужой стране - свою. Интеллигент..."
Вертикально шла красная полоса, делившая обрывок на две части; справа
от нее был был разрез какого-то самолета. Матвей вытер о бумагу пальцы,
скомкал ее, бросил и откинулся спиной к забору.
Машина со сваркой должна была быть к десяти, а был уже полдень.
Поэтому второй час лежали в траве у магазина, слушая, как гудят мухи и
убедительно говорит радио на толстом сером колу, несколько косо вбитом в
землю. Магазин был закрыт, и это казалось лишним доказательством полной
невозможности существования в одной отдельно взятой стране.
- Может, она сзади сидит? У кладовой?
- Может, - ответил Матвею Петр, - да ведь все равно не откроет. И
денег нет.
Матвей поглядел на бледное лицо Петра с прилипшей ко лбу черной
прядью и подумал, что все мы, в сущности, ничего не знаем о тех людях,
рядом с которыми проходит наша жизнь, даже если это наши самые близкие
друзья.
Петру было лет под сорок. Он был человеком большой внутренней силы,
которую расходовал стихийно и неожиданно, в пьяных разговорах и диких
выходках. Его бесцветное лицо наводило приезжих из города на мысли о
глубокой и особенной душе, а местных - на разговоры об утопленниках и
болотах. По душевной склонности был он гомоантисемит, то есть ненавидел
мужчин-евреев, терпимо относясь к женщинам (даже сам когда-то был женат на
еврейке Тамаре; она уехала в Израиль, а самого Петра туда не пустили из-за
грибка на ногах). Вот, пожалуй, и все, что Матвей и все остальные в
бригаде знали про своего напарника - но то, что в другой среде называлось
бы духовным превосходством, прочно и постоянно подразумевалось за Петром,
несмотря на его немногословие и отказ сформулировать определенное мнение
по многим вопросам жизни.
- Выпить обязательно надо, - сказал Семен, сидевший напротив Петра
спиной к дереву.
- Наши нордические предки не пили вина, - не отрывая взгляда от
дороги, ровным голосом проговорил Петр, - а опьяняли себя грибом
мухомором.
- Ты чё, - сказал Семен, - это ж помереть можно. Он ядовитый,
мухомор. Во всех книгах написано.
Петр грустно усмехнулся.
- А ты посмотри, - сказал он, - кто эти книги пишет. Теперь даже
фамилий не скрывают. Это, браток, нас специально спаивают. Я этим сукам
каждый свой стакан вспомню.
- И я, - сказал Матвей.
Семен молча встал и пошел вдоль забора по направлению к небольшой
рощице за магазином.
- А ты их пробовал когда-нибудь? - спросил Матвей.
Петр не ответил. Такая у него была привычка - не отвечать на
некоторые вопросы. Матвей не стал повторять и замолчал.
- Гляди, что принес, - сказал, подходя, Семен и бросил на траву перед
Матвеем что-то в мятой газете. Когда он развернул ее, Матвей увидел
мухоморы - на первый взгляд, штук около двадцати, самых разных размеров и
формы.
- Где ты их взял?
- Да прямо тут растут, под боком, - Семен махнул рукой в сторону
рощицы, куда несколько минут назад уходил.
- Ну и что с ними делать?
- Как что. Опьяняться, - сказал Семен, - как наши нордические предки.
Раз бабок нет.
- Давай еще постучим, - предложил Матвей, - Лариса в долг одну даст.
- Стучали уже, - ответил Семен.
Матвей с сомнением посмотрел на красно-белую кучу, потом перевел
взгляд на Петра.
- А ты это точно знаешь, Петя? Насчет нордических предков?
Петр презрительно пожал плечами, присел на корточки возле кучи,
вытащил гриб с длинной кривой ножкой и еще не выпрямившейся шляпкой и
принялся его жевать. Семен с Матвеем с интересом следили за процедурой.
Дожевав гриб, Петр принялся за второй - он глядел в сторону и вел себя
так, словно то, что он делает - самая естественная вещь на свете. У Матвея
не было особого желания присоединяться к нему, но Петр вдруг подгреб к
себе несколько грибов посимпатичнее, словно чтобы обезопасить их от
возможных посягательств, и Семен торопливо присел рядом.
"А ведь съедят все" - вдруг подумал Матвей и образовал третью сидящую
по-турецки возле газеты фигуру.
Мухоморы кончились. Матвей не ощущал никакого действия, только во рту
стоял сильный грибной вкус. Видно, на Петра с Семеном грибы тоже не
подействовали. Все переглянулись, словно спрашивая друг друга, нормально
ли, что взрослые серьезные люди только что ни с того ни с сего взяли и
съели целую кучу мухоморов. Потом Семен подтянул к себе газету, скомкал ее
и положил в карман; когда исчезло большое квадратное напоминание о том,
что только что произошло, и на оголенном месте нежно зазеленела трава,
стало как-то легче.
Петр с Семеном встали и, заговорив о чем-то, пошли к дороге; Матвей
откинулся в траву и стал глядеть на редкий синий забор у магазина. Глаза
сами переползли на покачивающуюся шелестящую листву неизвестного дерева, а
потом закрылись. Матвей стал думать о себе, прислушиваясь к ощущению,
производимому облепившей его нос дужкой очков. Размышлять о себе было не
особо приятно - стоял тихий и теплый летний день, все вокруг было
умиротворено и как-то взаимоуравновешено, отчего и думать тоже хотелось о
чем-нибудь хорошем. Матвей перенес внимание на музыку со столба, сменившую
радиорассказ о каких-то трубах.
Музыка была удивительная - древняя и совершенно не соответствующая ни
месту, где находились Матвей с Петром, ни исторической координате момента.
Матвей попытался сообразить, на каком инструменте играют, но не сумел и
стал вместо этого прикладывать музыку к окружающему, глядя сквозь узкую
щелочку между веками, что из этого выйдет. Постепенно окружающие предметы
потеряли свою бесчеловечность, мир как-то разгладился, и вдруг произошла
совершенно неожиданная вещь.
Что-то забитое, изувеченное и загнанное в самый глухой и темный угол
матвеевой души зашевелилось и робко поползло к свету, вздрагивая и каждую
минуту ожидая удара. Матвей дал этому странному непонятно чему полностью
проявиться и теперь глядел на него внутренним взором, силясь понять, что
же это такое. И вдруг заметил, что это непонятно что и есть он сам, и это
оно смотрит на все остальное, только что считавшее себя им, и пытается
разобраться в том, что только что пыталось разобраться в нем самом.
Это так поразило Матвея, что он, увидев рядом подошедшего Петра,
ничего не сказал, а только торжественным движением руки указал на
репродуктор.
Петр недоуменно оглянулся и опять повернулся к Матвею, отчего тот
почувствовал необходимость объясниться словами - но, как оказалось,
сказать что-то осмысленное на тему своих чувств он не может; с его языка
сорвалось только:
- ...а мы... мы так и...
Но Петр неожиданно понял, сощурился и, пристально глядя на Матвея,
наклонил голову набок и стал думать. Потом повернулся, большими и как бы
строевыми шагами подошел к столбу и дернул протянутый по нему провод.
Музыка стихла.
Петр еще не успел обернуться, как Матвей, испытав одновременно
ненависть к нему и стыд за свой плаксивый порыв, надавил чем-то тяжелым и
продолговатым, имевшимся в его душе, на это выползшее навстречу стихшей
уже радиомузыке нечто; по всему внутреннему миру Матвея прошел хруст, а
потом появились тишина и однозначное удовлетворение кого-то, кем сам
Матвей через секунду и стал. Петр погрозил пальцем и исчез; тогда Матвей
ударился в тихие слезы и повалился в траву.
- Эй, - проговорил голос Петра, - спишь, что ли?
Матвей, похоже, задремал. Открыв глаза, он увидел над собой Петра и
Семена, двумя сужающимися колоннами уходящих в бесцветное августовское
небо. Матвей потряс головой и сел, упираясь руками в траву. Только что ему
снилось то же самое - как он лежит, закрыв глаза, в траве, и сверху
раздается голос Петра, говорящий: "Эй, спишь, что ли?" А дальше он вроде
бы просыпался, садился, выставив руки назад, и понимал, что только что ему
снилось это же. Наконец в одно из пробуждений Петр схватил Матвея за плечо
и проорал ему в ухо:
- Вставай, дура! Лариска дверь открыла.
Матвей покрутил головой, чтобы разогнать остатки сна, и встал на
ноги. Петр с Семеном, чуть покачиваясь, проплыли за угол. Матвей вдруг
дико испугался одиночества, и хоть этого одиночества оставалось только три
метра до угла, пройти их оказалось настоящим подвигом, потому что вокруг
не было никого, и не было никакой гарантии, что все это - забор, магазин,
да и сам страх - на самом деле. Но, наконец, мягко нырнул в прошлое угол
забора, и Матвей закачался вслед за двумя родными спинами, приближаясь к
черной дыре входа в магазинную подсобку. Там на крыльце уже стояла
Лариска.
Это была продавщица местного магазина - невысокая и тучная. Несмотря
на тучность, она была подвижной и мускулистой, и могла сильно дать в ухо.
Сейчас она не отрываясь смотрела на Матвея, и ему вдруг захотелось
пожаловаться на Петра и рассказать, как тот взял и оборвал провод, по
которому передавали музыку. Он вытянул вперед палец, показал им Петру в
спину и горько покачал головой.
Лариска в ответ нахмурилась, и из-за ее спины вдруг долетел шипящий
от ненависти мужской голос:
- Об этом вы скажете фюреру!
"Какому фюреру, - покачнулся Матвей, - кто это там у нее?"
Но Семен с Петром уже исчезли в черной дыре подсобки, и Матвею ничего
не оставалось, кроме как шагнуть следом.
Говорил, как оказалось, небольшой телевизор, установленный на вросшем
в земляной пол спиле бревна, похожем на плаху. С экрана глянуло родное
лицо Штирлица, и Матвей ощутил в груди теплую волну приязни.
Какой русский не любит быстрой езды Штирлица на мерседесе в
Швейцарских Альпах?
Коммунист узнает в коттедже Штирлица партийную дачу; в четвертом
управлении РСХА - первый отдел Минздрава; в чужой стране - свою.
Интеллигент учится у Штирлица пить коньяк в тоталитарном государстве
и без вреда для души дружить с людьми, носящими оловянный череп на
фуражке.
Матвей же чувствовал к этому симпатичному эсэсовцу средних лет то
самое, заветное, что полуграмотная колхозница-сестра питает к старшему
брату, ставшему важным свиномордым профессором в городе; и сложно было
