сказать, что сильней поддерживало эти чувства - зависть к чужой сытой и
красивой жизни или отвращение к собственной. Но даже не это было тем
главным, за что Матвей любил Штирлица.
Штирлиц до странности напоминал кого-то знакомого - не то соседа по
лестничной клетке, не то мужика из соседнего цеха, не то двоюродного брата
жены. И отрадно было видеть среди богатой и счастливой вражеской жизни
своего - братка, кореша, который носил галстук и белую рубашку под черным
кителем, умно говорил со всеми на их языке, и был даже настолько хитрее и
толковее всех вокруг, что ухитрялся за ними шпионить и выведывать их
главные секреты. Но все же и это было не самым главным.
В конце - этого в фильме не было, но подразумевалось всем его
жизнеутверждающим пафосом - в конце Штирлиц вернется, наденет демисезонное
пальто фабрики им. Степана Халтурина и ботинки "Скороход", и встанет в
одну из очередей за пивом, что светлыми воскресными днями вьются по многим
из наших улиц, и тогда Матвей окажется рядом, тоже в этой очереди, и
уважительно заговорит со Штирлицем о житье-бытье, и Штирлиц расскажет о
зяте, о резине для колес, а потом, когда уже выпито будет по два-три пива,
в ответ на вопрос Матвея он солидно кивнет, и Матвей выставит на стол
бутылку белой. А потом свою поставит Штирлиц...
- А-а-а... - сморщась, выдохнул Семен, когда Штирлиц с силой опустил
коньячную бутылку на голову Холтоффа. - Козел, сходил бы на двор за
кирпичом.
- Тихо, - зашипел Петр, - сам козел. Вот так наших и ловят.
- Или еще, - вступил в разговор Матвей, - когда они пепел стряхивают
ногтем...
Матвей говорил и опять думал: "Зачем же он провод оборвал? Чем ему
музыка-то помешала?" И в его душе постепенно выкристаллизовывалось чувство
несправедливой обиды, даже не личной обиды, а некой универсальной жалобы
на общую инфернальности бытия.
Лариска открыла бутылку водки и положила на стол несколько крепких
зеленых яблок.
...Штирлиц из-за руля вглядывался в мокрое шоссе впереди, а за его
спиной над задним сиденьем безвольно моталась голова с черной повязкой на
глазу - пьяного друга Штирлиц в беде не бросал...
- Мужики, - долетел Ларискин голос (Матвей только сейчас заметил, что
у нее фиолетовые волосы), - ваш грузовик?
Матвей сидел ближе всех к двери - он привстал и выглянул.
- Пошли, - сказал он.
На дороге, метрах в тридцати от магазина, стоял грузовик, из
ободранного кузова которого алтарем поднимался сварочный трансформатор.
- Пошли, - повторил за Матвеем Петр - повторил по-другому, сурово и с
каким-то внутренним правом сказать всем остальным "пошли", и тогда
действительно пошли.
В кузове сильно трясло, и сварочный трансформатор иногда начинал
угрожающе наползать на Матвея - тогда он вытягивал ноги и упирался в него
сапогами. Семен не то от тряски, не то от грибов и водки начал блевать,
загадил весь перед своего ватника и теперь делал такое лицо, словно в
облеванном ватнике сидел не он, а все остальные.
Проехав по шоссе километров пять, шофер затормозил в безлюдном месте.
Матвей посмотрел направо и увидел просвет между деревьями, куда вела уже
еле заметная, заросшая травой грунтовка, ответвлявшаяся от шоссе. Никаких
знаков вокруг не было. Шофер высунулся из своей кабины:
- Чего, срежем может?
Привстав, Петр сделал рукой жест безразличия и скуки. Шофер хлопнул
дверцей кабины, машина медленно съехала с откоса и углубилась в лес.
Матвей сидел спиной к борту и думал то об одном, то о другом. Ему
вспомнился приятель детских лет, который иногда приезжал на лето в их
деревню. Потом он увидел справа между берез поблекший фанерный щит со
стандартным набором профилей; когда эта тройка пронеслась мимо, Матвей
отчего-то вспомнил Гоголя.
Через минуту он заметил, что, думая о Гоголе, думает на самом деле о
петухе, и быстро понял причину - откуда-то выползло немецкое слово
"гекел", которое он, оказывается, знал. Потом он глянул на небо, опять на
секунду вспомнил приятеля и поправил на носу очки. Их тонкая золотая дужка
отражала солнце, и на борту подрагивала узкая изогнутая змейка, послушно
перемещавшаяся вслед за движениями головы. Потом солнце ушло за тучу, и
стало совсем нечего делать - хоть в кармане кителя и лежал томик Гете,
вытаскивать его сейчас было бы опрометчиво, потому что фюрер, сидевший на
откидной лавке напротив, терпеть не мог, когда кто-нибудь из окружающих
отвлекался на какое-нибудь мелкое личное дело.
Гиммлер улыбнулся, вздохнул и поглядел на часы - до Берлина
оставалось совсем чуть-чуть, можно было и потерпеть. Улыбнулся он потому,
что, поднимая глаза на часы, мельком увидел неподвижные застывшие рожи
генштабистов - Гиммлер был уверен, что на их телах сейчас можно
демонстрировать феномен гипнотической каталепсии, или, попросту сказать,
одеревенения. Толком он и сам не понимал, чем объясняется странный и,
несомненно, реальный, что бы не врали враги, гипнотизм фюрера, с
проявлениями которого ему доводилось сталкиваться каждый день. Все было бы
просто, действуй личность Гитлера только на высших чиновников Рейха -
тогда объяснением был бы страх за свое с трудом достигнутое положение. Но
ведь Гитлер ошеломлял и простых людей, которым, казалось, незачем было
имитировать завороженность.
Взять хотя бы сегодняшний случай с водителем бронетранспортера,
который вдруг по непонятной причине остановил машину. Фюрер встал с лавки
и высунулся за бронированный борт; Гиммлер встал рядом с ним, и шофер,
вылезший из кабины, очевидно, чтобы сказать что-то важное, вдруг потерял
дар речи и уставился на фюрера, как заяц на удава. Несуразность этой сцены
усугублялась тем, что пока шофер, выпучив глаза, глядел на Гитлера, его
сзади хлопали ладонями по бокам и ногам незаметно выскочившие из
сопровождающей машины агенты службы безопасности. Фюрер тоже не понял, в
чем дело, но на всякий случай сделал величественный жест рукой. Чтобы
свести все это к шутке, Гиммлер засмеялся; шофер попятился в кабину, а
охрана исчезла; фюрер пожал плечами и продолжил прерванный остановкой
разговор с генералом Зиверсом - говорили они о танковом деле и новых видах
оружия. Эта тема вообще сильно занимала склонного последнее время к
меланхолии фюрера - он оживлялся, начинал шутить и подолгу готов был
беседовать о достоинствах зенитного пулемета или противотанковой пушки.
Сегодняшняя поездка тоже была связана с этим: узнав, что на вооружение
принимается новый бронетранспортер, фюрер за какие-нибудь полчаса обзвонил
всех высших чинов генштаба и предложил (а попробуй откажись)
увеселительную прогулку в одну из загородных пивных - разумеется, на этом
бронетранспортере.
Гиммлеру не оставалось ничего другого, кроме как в спешке расставить
своих людей вдоль дороги и заполнить пивную переодетыми чинами СС; фюрер,
вероятно, разозлился бы, узнав, что после чая (сам он не пил пива)
танцевал танго не с безымянной девушкой из народа, а с штурмфюрером СС,
отличницей боевой и политической подготовки. А может, решил бы, что такой
и должна быть безымянная девушка из народа.
Когда Гиммлер заметил, что фюрер проявляет нервозность, вокруг уже
был Берлин. Собственно, ничего особого не происходило - просто Гитлер
начал закручивать кончики своих усов. Жесткая и короткая щетина сразу же
выпрямлялась, но Гитлер продолжал, морщась, подкручивать ее вверх. Давно
изучивший привычки фюрера Гиммлер догадался, что сейчас произойдет, и
точно - не прошло и пары минут, как Гитлер постучал сапогом в перегородку,
за которой сидел водитель, и громко крикнул:
- Приехали! Стоп!
Бронетранспортер немедленно остановился, и сразу же сзади загудели,
потому что стала образовываться пробка: вокруг был уже почти самый центр.
Гиммлер вздохнул, снял с носа очки и протер их маленьким черным
платочком с вышитым в углу черепом. Он знал, что означает остановка: на
фюрера накатило, и ему совершенно необходимо было сказать речь - выделение
речей у Гитлера было чисто физиологическим, и долго сдерживаться он не
мог. Гиммлер покосился на генералов. Они оцепенело покачивались и походили
на загипнотизированных удавом жертв; они знали, что у фюрера с собой
пистолет - по дороге он пояснял на нем некоторые из своих соображений о
преимуществах автоматического взвода перед револьвером - и теперь
готовились к тому, что мог выкинуть распаленный собственной речью Гитлер.
Одного из генералов, старого аристократа, который совершенно не привык к
пиву, мутило от выпитого, и теперь одна сторона его зеленого мундира была
блестящей и черной от блевоты, отчего мундир показался Гиммлеру похожим на
эсэсовский.
Гитлер поднялся на кубическое возвышение для пулеметчика, алтарем
торчавшее в центре кузова, пожал собственную ладонь и огляделся по
сторонам.
Гудки сзади сразу же прекратились; справа за броней громко
проскрипели тормоза. Гиммлер поднялся с лавки и выглянул на улицу. Машины
вокруг стояли, а на тротуарах с обеих сторон быстро, как в кино, росла
толпа, передние ряды которой были уже вытеснены на проезжую часть.
Гиммлер догадывался, что в толпе были его люди, и немало - но все
равно чувствовал себя неспокойно. Он сел обратно на лавку, снял с головы
фуражку и вытер пот.
Гитлер, между тем, уже начал говорить.
- Я не терплю предисловий, послесловий и комментариев, - сказал он, -
и прочей жидовской брехни. Мне, как любому немцу, отвратителен психоанализ
и любое толкование сновидений. Но все же сейчас я хочу рассказать о сне,
который я видел.
Последовала обычная для начала речи минутная пауза, во время которой
Гитлер, делая вид, что смотрит вглубь себя, действительно заглядывал
вглубь себя.
- Мне снилось, что я иду по какому-то полю на восточных территориях,
иду с простыми людьми, рабочими-землекопами. По бокам - бескрайняя,
огромная равнина с ветхими постройками, курганами; изредка попадаются
деревушки, где поселяне трудятся у своих домов. Мы - я и мои спутники -
проходим по одной из деревень и останавливаемся отдохнуть на лавке в тени
от старых лип, напротив каких-то надписей.
Гитлер замахал руками, как человек, который разворачивает газету,
проглядывает ее, с отвращением комкает и отбрасывает прочь.
- И тут, - продолжил он, - за спиной включается радио, и раздается
грустная старинная музыка - клавесин или гитара, точней я не помню. Тогда
ко мне поворачивается Генрих...
Гитлер сделал рукой приглашающий жест, и над маскировочными разводами
борта бронетранспортера появилась поблескивающая золотыми очками голова
рейхсфюрера СС.
- ...а во сне он был одним из моих товарищей-землекопов, и говорит:
"Не правда ли, старинная музыка удивительно подходит к русскому проселку?
Точнее, не подходит, а удивительным образом меняет все вокруг? Испания, а?
Быть может, это лучшее в жизни, - сказал мне он, - давай запомним эту
минуту."
Гиммлер смущенно улыбнулся.
- И я, - продолжал Гитлер, - сперва согласился с ним. Да, Испания!
Да, водонапорная башня - это кастильский замок! Да, шиповник походит на
розу мавров! Да, за холмами мерещится море! Но...
Тут голос Гитлера приобрел необычайно мощный тембр и вместе с тем
стал проникновенным и тихим, а руки, прижатые до этого к груди, двинулись
- одна вниз, к паху, а другая - вверх, где приняла такую позицию, словно
держала за хвост большую извивающуюся крысу.
- ...но когда мелодия, сделав еще несколько простых и благородных
поворотов, стихла, я понял, как был неправ бедный Генрих...
