Ладонь Гитлера описала полукруг и шлепнулась на фуражку рейхсфюрера,
посеревшее лицо которого медленно ушло за край брони.
- Да, он был неправ, и я скажу, почему. Когда радио замолчало, мы
оказались на просиженной лавке, среди кур и лопухов. Тарахтел трактор,
нависали заборы, и хоть в обе стороны тянулась дорога, совершенно некуда
было идти, потому что эта дорога вела к таким же лопухам и курам, к таким
же заколоченным магазинам, стендам с пожелтелыми газетами, и ясно было,
что куда бы мы не пошли, везде точно так же будет стрекотать трактор,
наматывая на свой барабан нити наших жизней.
Гитлер обнял правой рукой левое плечо, а левую заложил за затылок.
- И тогда я задал себе вопрос: зачем? Зачем гудели за спиной эти
струны, превращая унылый восточный полдень в нечто большее любого полдня в
любой точке мира?
Гитлер, казалось, задумался.
- Если бы я был моложе - ну, как тогда, в четырнадцатом - я бы,
наверно, сказал себе: "Адольф, в эти минуты ты видел мир таким, каким он
может стать, если... За этим "если" я бы поставил, полагаю, какую-нибудь
удобную фразу, одну из существующих специально для заполнения подобных
романтических дыр в голове. Но сейчас я уже не стану этого делать, потому
что слишком долго занимался подобными вещами. И я знаю - то, что приходило
к нам, не было подлинным, раз оно бросило нас на заросшем травой полу этой
огромной захолустной фабрики страдания, среди всей этой бессмыслицы,
нагроможденной вокруг. А все настоящее должно само позаботиться о тех, к
кому оно приходит; не нужно ничего охранять в себе - то, что мы пытаемся
охранять, должно на самом деле охранять нас... Нет, я не куплюсь так
легко, как мой бедный Генрих...
Гитлер опустил яростно горящий взгляд внутрь бронетранспортера.
- И если теперь меня спросят - в чем был смысл этих трех минут, когда
работало радио и мир был чем-то другим, я отвечу - а ни в чем. Нет его,
смысла. Но что же это было такое? - опять спросят меня. А что было? Где
это? - скажу я, - и было ли это вообще?
Ветер подхватил гитлеровский чуб, свил его и на секунду превратил в
подобие указателя, направленного вниз и вправо.
- ...почему мы так боимся что-то потерять, не зная даже, что мы
теряем? Нет, пусть уж лопухи будут просто лопухами, заборы - просто
заборами, и тогда у дорог снова появятся начало и конец, а у движения по
ним - смысл. Поэтому давайте, наконец, примем такой взгляд на вещи,
который вернет миру его простоту, а нам даст возможность жить в нем, не
боясь ждущей нас за каждым завтрашним углом ностальгии... И что тогда
сможет нам сделать включенный за спиной приемник!
Гитлер опустил голову, покивал чему-то, потом медленно поднял глаза
на толпу и выкинул правую руку вверх.
- Зиг хайль!
И, не обращая внимания на ответный рев толпы, повалился на лавку.
- Поехали, - сказал Гиммлер в решеточку, за которой было место
водителя.
Остаток дороги Гиммлер глядел в бортовую стрелковую щель,
притворяясь, что поглощен происходящим на улицах - так было меньше
вероятности, что с ним заговорят. Как это всегда бывало при плохом
настроении, очки казались ему большим насекомым с прозрачными крыльями,
впившимся прямо в переносицу.
"Интересно, - думал он, - как может этот человек столько рассуждать о
чувствах и совершенно не задумываться о людях? Что он, не понимает, как
просто оскорбить даже самую преданную душу?"
Сняв очки, Гиммлер сунул их в карман; теперь окружающее виделось
расплывчато, зато мысли в голове прояснились, и обида отпустила.
"Чего это он сегодня так разговорился о подлинности чувств? Прошлая
речь была о литературе, позапрошлая - о французских винах, а теперь вот
взялся за душу... Но что он называет подлинным? И почему он считает, что
прекрасная сторона мира должна защищать его от дурного пищеварения или
узких ботинок? И наоборот - разве прекрасное нуждается в какой-то защите?
А эти уральские лопухи... сравнения у него, по правде сказать, пошлы:
кастильский замок, севильская роза... Или не севильская? Море какое-то за
холмами придумал... Да лучше пошел бы за холмы и поискал бы это самое
море, чем орать во всю глотку, что его нет. Может, моря не нашел бы, а
увидел бы что-то другое. Да и разве этому нас учат Ницше и Вагнер? Не
может шагнуть, а говорит, что идти некуда. И как говорит - за других
решает, думает, что круче его никого нету. А сам в Ежовске возле винного
на прошлой неделе по харе получил. И сейчас надо было дать, в натуре
так... А то провода обрывает, когда люди музыку слушают, а потом еще всю
дорогу жизни учит..."
Матвей сердито сплюнул в угол и уже совсем собрался начать думать о
другом, когда грузовик вдруг затормозил и встал - они были на месте.
Матвей быстро выпрыгнул из кузова, отошел, будто по нужде, за
какой-то недостроенный кирпичный угол и заглянул в себя, пытаясь увидеть
там хоть слабый след того, что увидел несколько часов назад, слушая радио.
Но там было пусто и жутко, как зимой в пионерлагере, разрушенном
гитлеровскими полчищами: скрипели на петлях ненужные двери, и болтался на
ветру обрывок транспаранта с единственным уцелевшим словом "надо".
- А Петра я убью, - тихо сказал Матвей, вышел из-за угла и вернулся к
своей обычной внутренней реальности.
Потом, уже работая, он несколько раз поднимал глаза и подолгу глядел
на Петра, ненавидя по очереди то его подвернутые сапоги, то круглый
затылок, то совковую во многих смыслах лопату.
