Собака села у пулемета и пошевелила хвостом, обещая этим свою
бдительность и усердие.
Кирей до полудня искал свою курицу, и собака все время
молчала перед пустой степью. В полдень из ближнего дома вышел
Чепурный и сменил собаку у пулемета, пока не пришел Кирей с
курицей.
И еще два дня чевенгурцы мыли полы и держали открытыми окна
и двери домов, чтобы полы сохли, а буржуазный устоявшийся
воздух освежался ветром степи. На третий день пришел пешком в
Чевенгур опрятный человек с палочкой, не убитый Киреем лишь
ради старости, и спросил у Чепурного: кто он такой?
-- Я член партии большевиков, -- сообщил Чепурный. -- А
здесь коммунизм.
Человек посмотрел на Чевенгур и произнес:
-- Я вижу. А я инструктор птицеводства из Почепского УЗО.
Мы в Почепском уезде хотим развести плимутроков, так я сюда
пришел к хозяевам -- не дадут ли они нам петушка да пару
курочек на племя... У меня есть казенная бумага о повсеместном
содействии моему заданию. Без яйца наш уезд не подымется...
Чепурный хотел бы дать этому человеку петушка и двух курочек
-- все ж Советская власть просит, -- но не видел этой птицы на
чевенгурских дворах и спросил Кирея, есть ли живые куры в
Чевенгуре.
-- Больше курей тут нету, -- сказал Кирей. -- Была намедни
одна, так я ее всю скушал, а были бы, так я и не горевал бы...
Человек из Почепа подумал.
-- Ну, тогда извиняюсь... Теперь напишите мне на обороте
мандата, что командировку я выполнил -- кур в Чевенгуре нет.
Чепурный прислонил бумажку к кирпичу и дал на ней
доказательство: "Человек был и ушел, курей нету, они истрачены
на довольствие ревотряда. Предчевревкома _Чепурный_".
-- Число поставьте, -- попросил командированный из Почепа.
-- Такого-то месяца и числа: без даты времени ревизия опорочит
документ.
Но Чепурный не знал сегодняшнего месяца и числа -- в
Чевенгуре он забыл считать прожитое время, знал только, что
идет лето и пятый день коммунизма, и написал: "Летом 5 ком."
-- Ага-с, -- поблагодарил куровод. -- Этого достаточно,
лишь бы знак был. Благодарю вас.
-- Вали, -- сказал Чепурный. -- Кирей, проводи его до края,
чтоб он тут не остался.
Вечером Чепурный сел на завалинок и стал ожидать захода
солнца. Все чевенгурцы возвратились к кирпичному дому, убрав на
сегодня сорок домов к прибытию пролетариата. Чтобы наесться,
чевенгурцы ели полугодовалые пироги и квашеную капусту,
заготовленные чевенгурской буржуазией сверх потребности своего
класса, надеясь на бессрочную жизнь. Невдалеке от Чепурного
сверчок, житель покоя и оседлости, запел свою скрежещущую
песнь. Над рекой Чевенгуркой поднялась теплота вечера, точно
утомленный и протяжный вздох трудящейся земли перед наступавшею
тьмою покоя.
"Теперь скоро сюда надвинутся массы, -- тихо подумал
Чепурный. -- Вот-вот -- и зашумит Чевенгур коммунизмом, тогда
для любой нечаянной души тут найдется утешение в общей
обоюдности..."
Жеев во время вечера постоянно ходил по огородам и полянам
Чевенгура и рассматривал места под ногами, наблюдая всякую
мелочь жизни внизу и ей сожалея. Перед сном Жеев любил
потосковать об интересной будущей жизни и погоревать о
родителях, которые давно скончались, не дождавшись, своего
счастья и революции. Степь стала невидимой, и горела только
точка огня в кирпичном доме как единственная защита от врага и
сомнений. Жеев пошел туда по умолкшей, ослабевшей от тьмы траве
и увидел на завалинке бессонного Чепурного.
-- Сидишь, -- сказал Жеев. -- Дай и я посижу -- помолчу.
Все большевики-чевенгурцы уже лежали на соломе на полу,
бормоча и улыбаясь в беспамятных сновидениях. Один Кеша ходил
для охраны вокруг Чевенгура и кашлял в степи.
-- Отчего-то на войне и в революции всегда люди видят сны,
-- произнес Жеев. -- А в мирное время того нет: спят себе все
как колчушки.
Чепурный и сам видел постоянные сны и поэтому не знал --
откуда они происходят и волнуют его ум. Прокофий бы объяснил,
но его сейчас нет, нужного человека.
-- Когда птица линяет, то я слышал, как она поет во сне, --
вспомнил Чепурный. -- Голова у нее под крылом, кругом пух --
ничего не видно, а смирный голос раздается...
-- А что такое коммунизм, товарищ Чепурный? -- спросил
Жеев. -- Кирей говорил мне -- коммунизм был на одном острове в
море, а Кеша -- что будто коммунизм умные люди выдумали...
Чепурный хотел подумать про коммунизм, но не стал, чтобы
дождаться Прокофия и самому у него спросить. Но вдруг он
вспомнил, что в Чевенгуре уже находится коммунизм, и сказал:
-- Когда пролетариат живет себе один, то коммунизм у него
сам выходит. Чего ж тебе знать, скажи пожалуйста, -- когда надо
чувствовать и обнаруживать на месте! Коммунизм же обоюдное
чувство масс; вот Прокофий приведет бедных -- и коммунизм у нас
усилится, -- тогда его сразу заметишь...
-- А определенно неизвестно? -- допытывался своего Жеев.
-- Что я тебе, масса, что ли? -- обиделся Чепурный. --
Ленин и то знать про коммунизм не должен, потому что это дело
сразу всего пролетариата, а не в одиночку... Умней пролетариата
быть не привыкнешь...
Кеша больше не кашлял в степи -- он услышал вдалеке грудной
гул голосов и притаился в бурьяне, чтобы точнее угадать
прохожих. Но скоро гул стих, и лишь раздавалось еле слышное
волнение людей на одном месте -- без всякого звука шагов,
словно люди те имели мягкие босые ноги. Кеша пошел было вдаль
-- сквозь чевенгурский бурьян, где братски росли пшеница,
лебеда и крапива, -- но скоро возвратился и решил дождаться
света завтрашнего дня; из бурьяна шел пар жизни трав и колосьев
-- там жила рожь и кущи лебеды без вреда друг для друга, близко
обнимая и храня одно другое, -- их никто не сеял, им никто не
мешал, но настанет осень -- и пролетариат положит себе во щи
крапиву, а рожь соберет вместе с пшеницей и лебедой для зимнего
питания; поглуше в степи самостоятельно росли подсолнухи,
гречиха и просо, а по чевенгурским огородам -- всякий овощ и
картофель. Чевенгурская буржуазия уже три года ничего не сеяла
и не сажала, надеясь на светопреставление, но растения
размножились от своих родителей и установили меж собой особое
равенство пшеницы и крапивы: на каждый колос пшеницы -- три
корня крапивы. Чепурный, наблюдая заросшую степь, всегда
говорил, что она тоже теперь есть интернационал злаков и
цветов, отчего всем беднякам обеспечено обильное питание без
вмешательства труда и эксплуатации. Благодаря этому чевенгурцы
видели, что природа отказалась угнетать человека трудом и сама
дарит неимущему едоку все питательное и необходимое; в свое
время Чевенгурский ревком взял на заметку покорность
побежденной природы и решил ей в будущем поставить памятник --
в виде дерева, растущего из дикой почвы, обнявшего человека
двумя суковатыми руками под общим солнцем.
Кеша сорвал колос и начал сосать сырое мякушко его тощих
неспелых зерен, а затем выбросил изо рта, забыв вкус пищи: по
заросшему чевенгурскому тракту мягко зашелестела повозка и
голос Пиюси командовал лошадью, а голос Прошки пел песню:
Шумит волна на озере,
Лежит рыбак на дне,
И ходит слабым шагом
Сирота во сне...
Кеша добежал до фаэтона Прокофия и увидел, что они с Пиюсей
ехали порожние -- без всякого пролетариата.
Чепурный сейчас же поднял на ноги всех задремавших
большевиков, чтобы торжественно встретить явившийся пролетариат
и организовать митинг, но Прокофий сказал ему, что пролетариат
утомился и лег спать до рассвета на степном кургане с
подветренной стороны.
-- Что он, с оркестром сюда идет и со своим вождем или так?
-- спросил Чепурный.
-- Завтра, товарищ Чепурный, ты сам его кругом увидишь, --
сообщил Прокофий, -- а меня не беспокой: мы с Пашкой Пиюсей
верст тыщу проехали --
степное море видали и ели белугу... Я тебе потом все доложу и
сформулирую.
-- Так ты, Прош, спи, а я к пролетариату схожу, -- с
робостью сказал Чепурный.
Но Прокофий не согласился.
-- Не трожь его, он и так мученый... Скоро солнце взойдет,
и он сойдет с кургана в Чевенгур...
Всю остальную ночь Чепурный просидел в бессонном ожидании --
он потушил лампу, чтобы не волновать спавших на кургане
расходом ихнего керосина, и вынул знамя Чевревкома из чулана.
Кроме того, Чепурный вычистил звезду на своем головном уборе и
пустил в ход давно остановившиеся бесхозяйственные стенные
часы. Вполне приготовившись, Чепурный положил голову на руки и
стал не думать, чтобы скорее прошло ночное время. И время
прошло скоро, потому что время -- это ум, а не чувство, и
потому что Чепурный ничего не думал в уме. Солома, на которой
спали чевенгурцы, слегка увлажнилась от прохладной росы --
это распускалось утро. Тогда Чепурный взял в руку знамя и
пошел на тот край Чевенгура, против которого был курган, где
спал пеший пролетариат.
Часа два стоял Чепурный со знаменем у плетня, ожидая
рассвета и пробуждения пролетариата; он видел, как свет солнца
разъедал туманную мглу над землей, как осветился голый курган,
обдутый ветрами, обмытый водами, с обнаженной скучной почвой,
-- и вспоминал забытое зрелище, похожее на этот бедный курган,
изглоданный природой за то, что он выдавался на равнине. На
склоне кургана лежал народ и грел кости на первом солнце, и
люди были подобны черным ветхим костям из рассыпавшегося
скелета чьей-то огромной и погибшей жизни. Иные пролетарии
сидели, иные лежали и прижимали к себе своих родственников или
соседей, чтобы скорее согреться. Худой старик стоял в одних
штанах и царапал себе ребра, а подросток сидел под его ногами и
неподвижно наблюдал Чевенгур, не веря, что там приготовлен ему
дом для ночлега навсегда. Два коричневых человека, лежа, искали
друг у друга в голове, подобно женщинам, но они не смотрели в
волоса, а ловили вшей на ощупь. Ни один пролетарий почему-то не
спешил в Чевенгур, наверное, не зная, что здесь им приготовлен
коммунизм, покой и общее имущество. Половина людей была одета
лишь до середины тела, а другая половина имела одно верхнее
сплошное платье в виде шинели либо рядна, а под шинелью и
рядном было одно сухое обжитое тело, притерпевшееся к погоде,
странствию и к любой нужде.
Равнодушно обитал пролетариат на том чевенгурском кургане и
не обращал своих глаз на человека, который одиноко стоял на
краю города со знаменем братства в руках. Над пустынной
бесприютностью степи всходило вчерашнее утомленное солнце, и
свет его был пуст, словно над чужой забвенной страной, где нет
никого, кроме брошенных людей на кургане, жмущихся друг к другу
не от любви и родственности, а из-за недостатка одежды. Не
ожидая ни помощи, ни дружбы, заранее чувствуя мученье в
неизвестном городе, пролетариат на кургане не вставал на ноги,
а еле шевелился ослабевшими силами. Редкие дети, облокотившись
на спящих, сидели среди пролетариата, как зрелые люди, -- они
одни думали, когда взрослые спали и болели. Старик перестал
чесать ребра и снова лег на поясницу, прижав к своему боку
мальчика, чтобы остуженный ветер не дул ему в кожу и кости.
Чепурный заметил, что только один человек ел -- он ссып/а'л
что-то из горсти в рот, а потом жевал и бил кулаком по своей
голове, леча себя от боли в ней. "Где я видел все это таким
же?" -- вспоминал Чепурный. Тогда тоже, когда видел Чепурный в
первый раз, поднималось солнце во сне тумана, дул ветер сквозь
степь и на черном, уничтожаемом стихиями кургане лежали
равнодушные несуществующие люди, которым надо было помочь,
