окруженный степью, как империей, и думал: живу я и живу -- а
чего живу? А наверно, чтоб было мне строго хорошо -- вся же
революция обо мне заботится, поневоле выйдет приятно... Сейчас
только плохо; Прошка говорил -- это прогресс покуда не
кончился, а потом сразу откроется счастье в пустоте... Чего
звезда: горит и горит! Ей-то чего надо? Хоть бы упала, я бы
посмотрел. Нет, не упадет, ее там наука вместо бога держит...
Хоть бы утро наставало, лежишь тут один и держишь весь
коммунизм --
выйди я сейчас из Чевенгура, и коммунизм отсюда уйдет, а
может, и останется где-нибудь... Ни то этот коммунизм --
дом/а', ни то одни большевики!
На шею Кирея что-то капнуло и сразу высохло.
-- Капает, -- чувствовал Кирей. -- А откуда капает, когда
туч нету? Стало быть, там что-нибудь скопляется и летит куда
попало. Ну, капай в рот. -- И Кирей открыл гортань, но туда
ничего больше не падало. -- Тогда капай возле, -- сказал Кирей,
показывая небу на соседний лопух, -- а меня не трожь, дай мне
покой, я сегодня от жизни чего-то устал...
Кирей знал, что враг должен где-нибудь быть, но не
чувствовал его в бедной непаханой степи, тем более -- в
очищенном пролетарском городе, -- и уснул со спокойствием
прочного победителя.
Чепурный же, наоборот, боялся сна в эти первые пролетарские
ночи и рад был идти сейчас даже на врага, лишь бы не мучиться
стыдом и страхом перед наступившим коммунизмом, а действовать
дальше со всеми товарищами. И Чепурный шел ночною степью в
глухоту отчужденного пространства, изнемогая от своего
бессознательного сердца, чтобы настигнуть усталого бездомовного
врага и лишить его остуженное ветром тело последней теплоты.
-- Стреляет, гад, в общей тишине, -- бормотал и сердился
Чепурный. -- Не дает нам жизни начать!
Глаза большевиков, привыкшие за гражданскую войну к
полуночной тьме, заметили вдалеке черное постороннее тело,
словно лежал на земле длинный отесанный камень либо плита.
Степь была здесь ровная, как озерная вода, и постороннее тело
не принадлежало местной земле. Чепурный и все шествовавшие
большевики сдержали шаг, определяя расстояние до того
неподвижного чужого предмета. Но расстояние было неизвестным,
то черное тело лежало словно за пропастью -- ночной бурьян
превращал мрак во влекущуюся волну и тем уничтожал точность
глазомера. Тогда большевики побежали вперед, держа постоянные
револьверы в руках.
Черное правильное тело заскрежетало -- и по звуку было
слышно, что оно близко, потому что дробились мелкие меловые
камни и шуршала верхняя земляная корка. Большевики стали на
месте от любопытства и опустили револьверы.
-- Это упавшая звезда -- теперь ясно! -- сказал Чепурный,
не чуя горения своего сердца от долгого спешного хода. -- Мы
возьмем ее в Чевенгур и обтешем на пять концов. Это не враг,
это к нам наука прилетела в коммунизм...
Чепурный сел от радости, что к коммунизму и звезды влекутся.
Тело упавшей звезды перестало скрежетать и двигаться.
-- Теперь жди любого блага, -- объяснял всем Чепурный. --
Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и
птицы могут заговорить, как отживевшие дети, -- коммунизм дело
нешуточное, он же светопреставление!
Чепурный лег на землю, забыл про ночь, опасность и пустой
Чевенгур и вспомнил то, чего он никогда не вспоминал, -- жену.
Но под ним была степь, а не жена, и Чепурный встал на ноги.
-- А может, это какая-нибудь помощь или машина
Интернационала, -- проговорил Кеша. -- Может, это чугунный
кругляк, чтоб давить самокатом буржуев... Раз мы здесь воюем,
то Интернационал тот о нас помнит...
Петр Варфоломеевич Вековой, наиболее пожилой большевик, снял
соломенную шляпу с головы и ясно видел неизвестное тело, только
не мог вспомнить, что это такое. От привычки пастушьей жизни он
мог ночью узнавать птицу на лету и видел породу дерева за
несколько верст; его чувства находились как бы впереди его тела
и давали знать ему о любых событиях без тесного приближения к
ним.
-- Не иначе это бак с сахарного завода, -- произнес
Вековой, пока без доверия к самому себе. -- Бак и есть, от него
же камушки хрустели; это крутьевские мужики его волокли, да не
доволокли... Тяжесть сильней жадности оказалась -- его бы
катить надо, а они волокли...
Земля опять захрустела -- бак тихо начал поворачиваться и
катиться в сторону большевиков. Обманутый Чепурный первым
добежал до движущегося бака и выстрелил в него с десяти шагов,
отчего железная ржавь обдала ему лицо. Но бак катился на
Чепурного и прочих навалом -- и большевики начали отступать от
него медленным шагом. Отчего двигался бак -- неизвестно, потому
что он скрежетал по сухой почве своим весом и не давал догадке
Чепурного сосредоточиться на нем, а ночь, склонившаяся к утру,
лишила степь последней слабости того света, что раньше исходил
от редких зенитных звезд.
Бак замедлился и начал покачиваться на месте, беря какой-то
сопротивляющийся земляной холмик, а затем и совсем стих в
покое. Чепурный, не думая, хотел что-то сказать и не мог этого
успеть, услышав песню, начатую усталым грустным голосом
женщины:
Приснилась мне в озере рыбка,
Что рыбкой я была...
Плыла я далеко-далеко,
Была я жива и мала...
И песня никак не кончилась, хотя большевики были согласны ее
слушать дальше и стояли еще долгое время в жадном ожидании
голоса и песни. Песня не продолжалась, и бак не шевелился --
наверное, существо, поющее внутри железа, утомилось и легло
вниз, забыв слова и музыку.
-- Слушаете? -- сразу спросил Жеев, еще не показавшись
из-за бака: иначе бы его могли убить, как внезапного врага.
-- Слушаем, -- ответил Чепурный. -- А еще она петь не
будет?
-- Нет, -- сообщил Жеев. -- Она три раза уже пела. Я их уже
который час пасу хожу. Они там толкают внутри, а бак
поворачивается. Раз стрелял в бак, да это напрасно.
-- А кто же там такой? -- спросил Кеша.
-- Неизвестно, -- объяснил Жеев. -- Какая-нибудь полоумная
буржуйка с братом -- до вас они там целовались, а потом брат ее
отчего-то умер, и она одна запела...
-- То-то она рыбкой захотела быть, -- догадался Чепурный.
-- Ей, стало быть, охота жить сначала! Скажи пожалуйста!
-- Это непременно, -- подтвердил Жеев.
-- Что ж нам теперь делать? -- рассуждал со всеми
товарищами Чепурный. -- У нее голос трогательный, а в Чевенгуре
искусства нету... Либо ее вытащить, чтоб она отживела?
-- Нет, -- отверг Жеев. -- Она слишком теперь слабосильная
и еще -- полоумная... Питать ее тоже нечем -- она буржуйка.
Будь бы она баба, а то так -- одно дыханье пережитка... Нам
нужно сочувствие, а не искусство.
-- Как будем? -- спросил Чепурный всех.
Все молчали, ибо взять буржуйку или бросить ее -- не имело
никакой полезной разницы.
-- Тогда -- бак в лог, и тронемся обратно -- мыть полы, --
разрешил загадку Чепурный. -- А то Прокофий теперь далеко
уехал. Завтра может пролетариат явиться.
Восьмеро большевиков уперлись руками в бак и покатили его
прочь, в обратную от Чевенгура даль, где через версту
начиналось понижение земли, кончавшееся обрывом оврага. Во все
время движения бака внутри его каталась какая-то мягкая
начинка, но большевики спешили, давали баку ускорение и не
прислушивались к замолкшей полоумной буржуйке. Скоро бак пошел
своим ходом -- начался степной уклон к оврагу, и большевики
остановились от своей работы.
-- Это котел с сахарного завода, -- оправдал свою память
Вековой, -- а я все думал, что это такое за машина.
-- Ага, -- сказал Чепурный. -- Стало быть, это был котел,
ну, пускай вертится -- без него обойдемся...
-- А я думал, это так себе, мертвый кругляк, -- произнес
Кеша. -- А это, оказывается, котел!
-- Котел, -- сказал Вековой. -- Клепаная вещь.
Котел еще катился по степи и не только не затихал от
расстояния, но еще больше скрежетал и гудел, потому что
скорость его нарастала быстрее покинутого пространства.
Чепурный присел наземь, подслушивая конец котлу. Гул его
вращения вдруг сделался неслышным -- это котел полетел по
воздуху с обрыва оврага на его дно и приткнулся через полминуты
мирным тупым ударом в потухший овражный песок, будто котел
поймали чьи-то живые руки и сохранили его.
Чевенгурцы успокоились и начали возвращаться обратно по
степи, которая уже посерела от приближения света будущего дня.
Кирей спал по-прежнему у последнего плетня Чевенгура,
положив голову на лопух и сам же обняв себе шею -- за
отсутствием второго человека. Мимо Кирея прошли люди, а Кирей
их не слышал, обращенный сном в глубину своей жизни, откуда ему
в тело шел греющий свет детства и покоя.
Чепурный и Жеев остались в крайних домах и начали в них мыть
полы холодной колодезной водой. Другие шесть чевенгурцев прошли
дальше, чтобы выбрать для убранства более лучшие дома. В
темноте горниц работать было неудобно, от имущества исходил
какой-то сонный дух забвения, и во многих кроватях лежали
возвратившиеся кошки буржуев; тех кошек большевики выкинули вон
и заново перетряхивали постели, удивляясь сложному белью,
ненужному для уставшего человека.
До света чевенгурцы управились только с восемнадцатью
домами, а их в Чевенгуре было гораздо больше. Затем они сели
покурить и с/и'дя заснули, прислонившись головой либо к
кровати, либо к комоду, либо просто нагнувшись обросшей головой
до вымытого пола. Большевики в первый раз отдыхали в домах
мертвого классового врага и не обращали на это внимания.
Кирей проснулся в Чевенгуре одиноким -- он не знал, что
ночью все товарищи возвратились. В кирпичном доме тоже не
оказалось никого -- значит, Чепурный либо далеко погнался за
бандитами, либо умер от ран со всеми сподвижниками где-нибудь в
неизвестной траве.
Кирей впрягся в пулемет и повез его на ту же околицу, где он
сегодня ночевал. Солнце уже высоко взошло и освещало всю
порожнюю степь, где не было пока никакого противника. Но Кирей
знал, что ему доверено хранить Чевенгур и весь коммунизм в нем
-- целыми; для этого он немедленно установил пулемет, чтобы
держать в городе пролетарскую власть, а сам лег возле и стал
приглядываться вокруг. Полежав сколько мог, Кирей захотел
съесть курицу, которую он видел вчера на улице, однако бросить
пулемет без призора недопустимо -- это все равно что передать
вооружение коммунизма в руки белого противника, -- и Кирей
полежал еще некоторое время, чтобы успеть выдумать такую охрану
Чевенгура, при которой можно уйти на охоту за курицей.
"Хоть бы курица сама ко мне пришла, -- думал Кирей. -- Все
равно я ее ведь съем... И верно Прошка говорит -- жизнь кругом
не организована. Хотя у нас теперь коммунизм: курица сама
должна прийти..."
Кирей поглядел вдоль улицы -- не идет ли к нему курица.
Курица не шла, а брела собака; она скучала и не знала, кого ей
уважать в безлюдном Чевенгуре; люди думали, что она охраняла
имущество, но собака покинула имущество, раз ушли из дома люди,
и вот теперь брела вдаль -- без заботы, но и без чувства
счастья. Кирей подозвал ту собаку и обобрал ее шерсть от
репьев. Собака молча ожидала своей дальнейшей участи, глядя на
Кирея пригорюнившимися глазами. Кирей привязал собаку ремнем к
пулемету и спокойно ушел охотиться за курицей, потому что в
Чевенгуре никаких звуков нет -- и Кирей всюду услышит голос
собаки, когда в степи покажется враг или неизвестный человек.
