то мы кругом виноваты! А если ты формулируешь для своего
прощения, то пошел прочь!
Прокофий, как всякий умный человек, имел хладнокровие.
-- Совершенно необходимо, товарищ Чепурный, объявить
официально второе пришествие. И на его базе очистить город для
пролетарской оседлости.
-- Ну, а мы-то будем тут действовать? -- спросил Чепурный.
-- В общем -- да! Только нужно потом домашнее имущество
распределить, чтобы оно больше нас не угнетало.
-- Имущество возьми себе, -- указал Чепурный. --
Пролетариат сам руки целыми имеет. Чего ты в такой час по
буржуазным сундукам тоскуешь, скажи пожалуйста! Пиши приказ.
Прокофий кратко сформулировал будущее для чевенгурской
буржуазии и передал исписанную бумагу Пиюсе; тот должен по
памяти прибавить к приказу фамильный список имущих.
Чепурный прочитал, что Советская власть предоставляет
буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и
светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же
касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря,
то таковые остаются внизу -- в обмен на небо -- всецело в руках
пролетариата и трудового крестьянства.
В конце приказа указывался срок второго пришествия, которое
в организованном безболезненном порядке уведет буржуазию в
загробную жизнь.
Часом явки буржуазии на соборную площадь назначалась полночь
на четверг, а основанием приказа считался бюллетень
метеорологического губбюро.
Прокофия давно увлекала внушительная темная сложность
губернских бумаг, и он с улыбкой сладострастия перелагал их
слог для уездного масштаба.
Пиюся ничего не понял в приказе, а Чепурный понюхал табак и
поинтересовался одним, почему Прокофий назначил второе
пришествие на четверг, а не на сегодня -- в понедельник.
-- В среду пост -- они тише приготовятся! -- объяснил
Прокофий. -- А затем сегодня и завтра ожидается пасмурная
погода, -- у меня же сводки о погоде есть!
-- Напрасная льгота, -- упрекнул Чепурный, но на ускорении
второго пришествия особо не настаивал.
Прокофий же, совместно с Клавдюшей, обошел все дома имущих
граждан и попутно реквизировал у них негромоздкие ручные
предметы: браслеты, шелковые платки, золотые царские медали,
девичью пудру и прочее. Клавдюша складывала вещи в свой
сундучок, а Прокофий устно обещал буржуям дальнейшую просрочку
жизни, лишь бы увеличился доход республики; буржуи стояли
посреди пола и покорно благодарили. Вплоть до ночи на четверг
Прокофий не мог освободиться и жалел, что не назначил второго
пришествия в ночь на субботу.
Чепурный не боялся, что у Прокофия очутилось много добра: к
пролетарию оно не пристанет, потому что платки и пудра
изведутся на голове бесследно для сознания.
В ночь на четверг соборную площадь заняла чевенгурская
буржуазия, пришедшая еще с вечера. Пиюся оцепил район площади
красноармейцами, а внутрь буржуазной публики ввел худых
чекистов. По списку не явилось только трое буржуев -- двое из
них были задавлены собственными домами, а третий умер от
старости лет. Пиюся сейчас же послал двух чекистов проверить --
отчего обвалились дома, а сам занялся установкой буржуев в
строгий ряд. Буржуи принесли с собой узелки и сундучки -- с
мылом, полотенцами, бельем, белыми пышками и семейной
поминальной книжкой. Пиюся все это просмотрел у каждого,
обратив пристальное внимание на поминальную книжку.
-- Прочти, -- попросил он одного чекиста.
Тот прочитал:
-- "О упокоении рабов божьих: Евдокии, Марфы, Фирса,
Поликарпа, Василия, Константина, Макария и всех сродственников.
О здравии -- Агриппины, Марии, Косьмы, Игнатия, Петра,
Иоанна, Анастасии со чадами и всех сродственников и болящего
Андрея".
-- Со чадами? -- переспросил Пиюся.
-- С ними! -- подтвердил чекист.
За чертой красноармейцев стояли жены буржуев и рыдали в
ночном воздухе.
-- Устрани этих приспешниц! -- приказал Пиюся. -- Тут
сочады не нужны!
-- Их бы тоже надо кончить, товарищ Пиюся! -- посоветовал
чекист.
-- Зачем, голова? Главный член у них отрублен!
Пришли два чекиста с проверки обвалившихся домов и
объяснили: дома рухнули с потолков, потому что чердаки были
загружены солью и мукой сверх всякого веса; мука же и соль
буржуям требовались в запас -- для питания во время прохождения
второго пришествия, дабы благополучно переждать его, а затем
остаться жить.
-- Ах, вы так! -- сказал Пиюся и выстроил чекистов, не
ожидая часа полуночи. -- К/о'цай их, ребята! -- И сам выпустил
пулю из нагана в череп ближнего буржуя -- Завын-Дувайло. Из
головы буржуя вышел тихий пар, а затем проступило наружу волос
материнское сырое вещество, похожее на свечной воск, но Дувайло
не упал, а сел на свой домашний узел.
-- Баба, обмотай мне горло свивальником! -- с терпением
произнес Завын-Дувайло. -- У меня там вся душа течет! -- И
свалился с узла на землю, обняв ее раскинутыми руками и ногами,
как хозяин хозяйку.
Чекисты ударили из нагана по безгласным, причастившимся
вчера буржуям -- и буржуи неловко и косо упали, вывертывая
сальные шеи до повреждения позвонков. Каждый из них утратил
силу ног еще раньше чувства раны, чтобы пуля попала в случайное
место и там заросла живым мясом.
Раненый купец Щапов лежал на земле с оскудевшим телом и
просил наклонившегося чекиста:
-- Милый человек, дай мне подышать -- не мучай меня. Позови
мне женщину проститься! Либо дай поскорее руку -- не уходи
далеко, мне жутко одному.
Чекист хотел дать ему свою руку:
-- Подержись -- ты теперь свое отзвонил!
Щапов не дождался руки и ухватил себе на помощь лопух, чтобы
поручить ему свою недожитую жизнь; он не освободил растения до
самой потери своей тоски по женщине, с которой хотел
проститься, а потом руки его сами упали, больше не нуждаясь в
дружбе. Чекист понял и заволновался: с пулей внутри буржуи, как
и пролетариат, хотели товарищества, а без пули -- любили одно
имущество.
Пиюся тронул Завын-Дувайло:
-- Где у тебя душа течет -- в горле? Я ее сейчас вышибу
оттуда!
Пиюся взял шею Завына левой рукой, поудобней зажал ее и упер
ниже затылка дуло нагана. Но шея у Завына все время чесалась, и
он тер ее о суконный воротник пиджака.
-- Да не чешись ты, дурн/о'й: обожди, я сейчас тебя
царапну!
Дувайло еще жил и не боялся:
-- А ты возьми-ка голову мою между ног да зажми, чтоб я
криком закричал, а то там моя баба стоит и меня не слышит!
Пиюся дал ему кулаком в щеку, чтоб ощутить тело этого буржуя
в последний раз, и Дувайло прокричал жалующимся голосом:
-- Машенька, бьют!
Пиюся подождал, пока Дувайло растянет и полностью произнесет
слова, а затем дважды прострелил его шею и разжал у себя во рту
нагревшиеся сухие десны.
Прокофий выследил издали такое одиночное убийство и упрекнул
Пиюсю:
-- Коммунисты сзади не убивают, товарищ Пиюся!
Пиюся от обиды сразу нашел свой ум:
-- Коммунистам, товарищ Дванов, нужен коммунизм, а не
офицерское геройство!.. Вот и помалкивай, а то я тебя тоже на
небо пошлю! Всякая б...дь хочет красным знаменем заткнуться --
тогда у ней, дескать, пустое место сразу честью зарастет... Я
тебя пулей сквозь знамя найду!
Явившийся Чепурный остановил этот разговор:
-- В чем дело, скажите, пожалуйста? Буржуи на земле еще
дышат, а вы коммунизм в словах ищете!
Чепурный и Пиюся пошли лично обследовать мертвых буржуев;
погибшие лежали кустами -- по трое, по пятеро и больше, --
видимо стараясь сблизиться хоть частями тела в последние минуты
взаимного расставания.
Чепурный пробовал тыльной частью руки горло буржуев, как
пробуют механики температуру подшипников, и ему казалось, что
все буржуи еще живы.
-- Я в Дувайле добавочно из шеи душу вышиб! -- сказал
Пиюся.
-- И правильно: душа же в горле! -- вспомнил Чепурный. --
Ты думаешь, почему кадеты нас за горло вешают? От того самого,
чтоб душу веревкой сжечь: тогда умираешь, действительно,
полностью! А то все будешь копаться: убить ведь человека
трудно!
Пиюся и Чепурный прощупали всех буржуев и не убедились в их
окончательной смерти: некоторые как будто вздыхали, а другие
имели чуть прикрытыми глаза и притворялись, чтобы ночью уползти
и продолжать жить за счет Пиюси и прочих пролетариев; тогда
Чепурный и Пиюся решили дополнительно застраховать буржуев от
продления жизни: они подзарядили наганы и каждому лежачему
имущему человеку -- в последовательном порядке -- прострелили
сбоку горло -- через желе%зки.
-- Теперь наше дело покойнее! -- отделавшись, высказался
Чепурный. -- Бедней мертвеца нет пролетария на свете.
-- Теперь уж прочно, -- удовлетворился Пиюся. -- Надо пойти
красноармейцев отпустить.
Красноармейцы были отпущены, а чекисты оставлены для
подготовки общей могилы бывшему буржуазному населению
Чевенгура. К утренней заре чекисты отделались и свалили в яму
всех мертвецов с их узелками. Жены убитых не смели подойти
близко и ожидали вдалеке конца земляных работ. Когда чекисты,
во избежание холма, разбросали лишнюю землю на освещенной зарею
пустой площади, а затем воткнули лопаты и закурили, жены
мертвых начали наступать на них изо всех улиц Чевенгура.
-- Плачьте! -- сказали им чекисты и пошли спать от
утомления.
Жены легли на глиняные комья ровной, бесследной могилы и
хотели тосковать, но за ночь они простыли, горе из них уже
вытерпелось и жены мертвых не могли больше заплакать.
Узнав, как было в Чевенгуре, Копенкин решил пока никого не
карать, а дотерпеться до прибытия Александра Дванова, тем более
что пешеход Луй идет сейчас своей дорогой.
Луй, действительно, прошел в эти дни много земли и
чувствовал себя целым, сытым и счастливым. Когда ему хотелось
есть, он заходил в хату и говорил хозяйке: "Баба, ощипай мне
куренка, я человек уставший". Если баба скупилась на курицу, то
Луй с ней прощался и уходил степью по своему пути, ужиная
купырями, которые выросли от солнца, а не от жалкого дворового
усердия человека. Луй никогда не побирался и не воровал; если
же долго не выходило случая покушать, то он знал, что
когда-нибудь все равно наестся, и не болел от голода.
Нынче Луй ночевал в яме кирпичного сарая; до губернского
города ему осталось всего сорок верст мощеной дороги. Луй
считал это за пустяк и долго прохлаждался после сна. Он лежал и
думал -- как ему закурить. Табак был, а бумаги нет; документы
он уже искурил давно -- единственной бумагой осталось письмо
Копенкина Дванову. Луй вынул письмо, разгладил его и прочитал
два раза, чтобы запомнить наизусть, а затем сделал из письма
десять пустых цигарок.
-- Расскажу ему письмо своим голосом -- так же складно
получится! -- рассудительно предпочел Луй и подтвердил самому
себе: -- Конечно, так же! А то как же?
Закурив, Луй вышел на шоссе и тронулся на город по боковой
мякоти мостовой. В высоте и мутном тумане расстояния -- на
водоразделе между двумя чистыми реками -- виден был старый
город -- с башнями, балконами, храмами и длинными домами
училищ, судов и присутствий; Луй знал, что в том городе давно
жили люди и другим мешали жить. В стороне от города -- на его
опушке -- дымили четыре трубы завода сельскохозяйственных машин
и орудий, чтобы помогать солнцу производить хлеб. Лую
понравился далекий дым труб и гудок бегущего паровоза -- в
глухоте рождающих тихие травы полей.
Луй обогнул бы губернию и не занес бы письма, если б
губернский город не стоял на пути в Петроград и на берег
