молодой человек. -- Если всех людей собрать для общего удара --
и то они против силы солнца как единоличник против
коммуны-артели! Бесполезное дело -- тебе говорю!
Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.
-- Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты поласкай
в алтаре Клавдюшу, а я дай предчувствием займусь -- так ли оно
или иначе!
Копенкин осадил увесистый шаг своего коня и заявил о своем
намерении -- с нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур
-- нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.
-- Очень вы тут мудры, -- закончил Копенкин. -- А в уме
постоянно находится хитрость для угнетения тихого человека.
Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные
непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а
среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, -- у
честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и
более родственные.
-- А ты, малый, жулик! -- открыл правду Копенкин. -- Покажь
документ!
-- Пожалуйста, товарищ! -- вполне доброжелательно
согласился молодой человек.
Копенкин взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий
Дванов, член партии с августа семнадцатого года.
-- Сашу знаешь? -- спросил Копенкин, временно прощая ему за
фамилию друга угнетающее лицо.
-- Знавал, когда мал был, -- ответил молодой человек,
улыбаясь от лишнего ума.
-- Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок -- надобно
сюда Сашу позвать. Тут нужно ум умом засекать, чтоб искры
коммунизма посыпались...
-- А у нас почти отменена, товарищ, -- объяснил Чепурный.
-- Люди в куче живут и лично видятся -- зачем им почта, скажи
пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены!
Копенкин не очень жалел о почте, потому что получил в жизни
два письма, а писал только однажды, когда узнал на
империалистическом фронте, что жена его мертва и нужно было
издали поплакать о ней с родными.
-- А шагом никто в губернию не пойдет? -- спросил Копенкин
у Чепурного.
-- Есть таковой ходок, -- вспомнил Чепурный.
-- Кто это, Чепурный? -- оживела милая обоим чевенгурцам
женщина -- взаправду милая: Копенкин даже ощутил, что если б он
парнем был, он такую обнял и держал бы долгое время неподвижно.
Из этой женщины исходил меленный и прохладный душевный покой.
-- А Мишка Луй! -- напомнил Чепурный. -- Он едкий на
дорогу! Только пошлешь в губернию, а он в Москве очутится --
либо в Харькове, и приходит тоже, когда время года кончится --
либо цветы взойдут, либо снег ляжет...
-- У меня он пойдет короче -- я ему задание дам, -- сказал
Копенкин.
-- Пускай идет, -- разрешил Чепурный. -- Для него дорога не
труд -- одно развитие жизни!
-- Чепурный, -- обратилась женщина. -- Дай Л/у'ю муки на
мену, он мне полушалок принесет.
-- Дадим, Клавдия Парфеновна, непременно дадим, используем
момент, -- успокоил ее Прокофий.
Копенкин писал Дванову печатными буквами:
"Дорогой товарищ и друг Саша! Здесь коммунизм, и обратно, --
нужно, чтоб ты скорей прибыл на место. Работает тут одно летнее
солнце, а люди лишь только нелюбовно дружат; однако бабы
полушалки вымогают, хотя они приятные, чем ясно вредят. Твой
брат или семейная родня мне близко не симпатичен. Впрочем, живу
как дубъект, думаю чего-то об одном себе, потому что меня
далеко не уважают. Событий нету -- говорят, это наука и
история, но неизвестно. С революц. почтением Копенкин. Приезжай
ради общей идейности".
-- Чего-то мне все думается, чудится да представляется, --
трудно моему сердцу! -- мучительно высказывался Чепурный в
темный воздух храма. -- Не то у нас коммунизм исправен, не то
нет! Либо мне к товарищу Ленину съездить, чтоб он мне лично всю
правду сформулировал!
-- Надо бы, товарищ Чепурный! -- подтвердил Прокофий. --
Товарищ Ленин тебе лозунг даст, ты его возьмешь и привезешь. А
так немыслимо: думать в одну мою голову: авангард тоже устает!
И, кроме того, преимуществ мне не полагается!
-- А моего сердца ты не считаешь, скажи по правде? --
обиделся Чепурный.
Прокофий, видимо, ценил свою силу разума и не терял
надежного спокойствия.
-- Чувство же, товарищ Чепурный, -- это массовая стихия, а
мысль -- организация. Сам товарищ Ленин говорил, что
организация нам выше всего...
-- Так я же мучаюсь, а ты соображаешь -- чт/о' хуже?
-- Товарищ Чепурный, я с тобой тоже в Москву поеду, --
заявила женщина. -- Я никогда центра не видала -- там, люди
говорят, удивительно что такое!
-- Достукались! -- вымолвил Копенкин. -- Ты ее, Чепурный,
прямо к Ленину веди: вот, мол, тебе, товарищ Ленин, доделанная
до коммунизма баба! Сволочи вы!
-- А что? -- обострился Чепурный. -- По-твоему, у нас не
так?
-- Ну да, не так!
-- А как же, товарищ Копенкин? У меня уж чувства уморились.
-- А я знаю? Мое дело -- устранять враждебные силы. Когда
все устраню
-- тогда оно само получится, что надо.
Прокофий курил и ни разу не перебил Копенкина, думая о
приспособлении к революции этой неорганизованной вооруженной
силы.
-- Клавдия Парфеновна, пойдемте пройтиться и пошалить
немного, -- с четкой вежливостью предложил Прокофий женщине. --
А то вы ослабнете!
Когда эта пара отошла к паперти, Копенкин указал на ушедших
Чепурному.
-- Буржуазия -- имей в виду!
-- Ну?
-- Ей-богу!
-- Куда ж теперь нам деваться-то? Либо их вычесть из
Чевенгура?
-- Да ты паники на шею не сажай! Спускай себе коммунизм из
идеи в тело -- вооруженной рукой! Дай вот Саша Дванов придет --
он вам покажет!
-- Должно быть, умный человек? -- оробел Чепурный.
-- У него, товарищ, кровь в голове думает, а у твоего
Прокофия -- кость, -- гордо и раздельно объяснил Копенкин. --
Понятно тебе хоть раз?.. Н/а' бланок -- отправляй в ход
товарища Луя.
Чепурный при напряжении мысли ничего не мог выдумать --
вспоминал одни забвенные бесполезные события, не дающие
никакого чувства истины. То его разуму были видны костелы в
лесу, пройденные маршем в царскую войну, то сидела
девочка-сиротка на канаве и ела купыри; но когда эта девочка,
бесполезно хранимая в душе Чепурного, была встречена в жизни --
теперь навеки неизвестно; и жива ли она в общем -- тоже
немыслимо сказать; быть может, та девочка была Клавдюшей --
тогда она, действительно, отлично хороша и с ней грустно
разлучаться.
-- Чего глядишь, как болящий? -- спросил Копенкин.
-- Так, товарищ Копенкин, -- с печальной усталостью
произнес Чепурный. -- Во мне вся жизнь облаками несется!
-- А надо, чтоб она тучей шла, -- оттого тебе, я вижу, и
неможется, -- сочувственно упрекнул Копенкин. -- Пойдем отсюда
на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
-- Пойдем. Бери своего коня, -- облегченно сказал Японец.
-- На открытом месте я буду сильней.
Выйдя наружу, Копенкин показал Японцу надпись на
храме-ревкоме: "Приидите ко мне все труждающиеся".
-- Перемажь по-советски!
-- Некому фразу выдумать, товарищ Копенкин.
-- А Прокофию дай!
-- Не так он углублен -- не осилит; подлежащее знает, а
сказуемое позабыл. Я твоего Дванова секретарем возьму, а
Прокофий пускай свободно шалит... А скажи, пожалуйста, чем тебе
та фраза не мила -- целиком против капитализма говорит...
Копенкин жутко нахмурился.
-- По-твоему, бог тебе единолично все массы успокоит? Это
буржуазный подход, товарищ Чепурный. Революционная масса сама
может успокоиться, когда поднимется!
Чепурный глядел на Чевенгур, заключивший в себе его идею.
Начинался тихий вечер, он походил на душевное сомнение
Чепурного, на предчувствие, которое не способно истощиться
мыслью и успокоиться. Чепурный не знал, что существует всеобщая
истина и смысл жизни -- он видел слишком много разнообразных
людей, чтобы они могли следовать одному закону. Некогда
Прокофий предложил Чепурному ввести в Чевенгуре науку и
просвещение, но тот отклонил такие попытки без всякой надежды.
"Что ты, -- сказал он Прокофию, -- иль не знаешь -- какая
наука? Она же всей буржуазии даст обратный поворот: любой
капиталист станет ученым и будет порошком организмы солить, а
ты считайся с ним! И потом наука только развивается, а чем
кончится -- неизвестно".
Чепурный на фронтах сильно болел и на память изучил
медицину, поэтому после выздоровления он сразу выдержал экзамен
на ротного фельдшера, но к докторам относился как к умственным
эксплуататорам.
-- Как ты думаешь? -- спросил он у Копенкина. -- Твой
Дванов науку у нас не введет?
-- Он мне про то не сказывал: его дело один коммунизм.
-- А то я боюсь, -- сознался Чепурный, стараясь думать, но
к месту вспомнил Прошку, который в точном смысле изложил его
подозрение к науке. -- Прокофий под моим руководством
сформулировал, что ум такое же имущество, как и дом, а стало
быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых...
-- Тогда ты вооружи дураков, -- нашел выход Копенкин. --
Пускай тогда умный полезет к нему с порошком! Вот я -- ты
думаешь, что? -- я тоже, брат, дурак, однако живу вполне
свободно.
По улицам Чевенгура проходили люди. Некоторые из них сегодня
передвигали дома, другие перетаскивали на руках сады. И вот они
шли отдыхать, разговаривать и доживать день в кругу товарищей.
Завтра у них труда и занятий уже не будет, потому что в
Чевенгуре за всех и для каждого работало единственное солнце,
объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием. Занятия же людей
были не обязательными, -- по наущению Чепурного Прокофий дал
труду специальное толкование, где труд раз навсегда объявлялся
пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием,
потому что труд способствует происхождению имущества, а
имущество -- угнетению; но само солнце отпускает людям на жизнь
вполне достаточные нормальные пайки, и всякое их увеличение --
за счет нарочной людской работы -- идет в костер классовой
войны, ибо создаются лишние вредные предметы. Однако каждую
субботу люди в Чевенгуре трудились, чему и удивился Копенкин,
немного разгадавший солнечную систему жизни в Чевенгуре.
-- Так это не труд -- это субботники! -- объяснил Чепурный.
-- Прокофий тут правильно меня понял и дал великую фразу.
-- Он что -- твой отгадчик, что ль? -- не доверяя Прокофию,
поинтересовался Копенкин.
-- Да нет -- так он: своей узкой мыслью мои великие чувства
ослабляет. Но парень словесный, без него я бы жил в немых
мучениях... А в субботниках никакого производства имущества
нету, -- разве я допущу? -- просто себе идет добровольная порча
мелкобуржуазного наследства. Какое же тебе тут угнетение, скажи
пожалуйста!
-- Нету, -- искренне согласился Копенкин.
В сарае, вытащенном на середину улицы, Чепурный и Копенкин
решили заночевать.
-- Ты бы к своей Клавдюше шел, -- посоветовал Копенкин. --
Женщину огорчаешь!
-- Ее Прокофий в неизвестное место увел: пусть порадуется
-- все мы одинаковые пролетарии. Мне Прокофий объяснил, что я
не лучше его.
-- Так ты же сам говорил, что у тебя великое чувство, а
такой человек для женщины туже!
Чепурный озадачился: действительно, выходит так! Но у него
болело сердце, и он сегодня мог думать.
-- У меня, товарищ Копенкин, то великое чувство в груди
болит, а не в молодых местах.
-- Ага, -- сказал Копенкин, -- ну тогда отдыхай со мной: я
тоже на сердце плох!
Пролетарская Сила прожевала траву, которую ей накосил
Копенкин на городской площади, и в полночь тоже прилегла на пол
сарая. Лошадь спала, как некоторые дети -- с полуоткрытыми
