глазами и с сонной кротостью глядела ими на Копенкина, который
сейчас не имел сознания и лишь стонал от грустного,
почерневшего чувства забвения.
Коммунизм Чевенгура был беззащитен в эти степные темные
часы, потому что люди заращивали силою сна усталость от дневной
внутренней жизни и на время прекратили свои убеждения.
Чевенгур просыпался поздно; его жители отдыхали от веков
угнетения и не могли отдохнуть. Революция завоевала
Чевенгурскому уезду сны и главной профессией сделала душу.
Чевенгурский пешеход Луй шел в губернию полным шагом, имея
при себе письмо Дванову, а на втором месте -- сухари и
берестяной жбанчик воды, которая нагревалась на теле. Он
тронулся, когда встали только муравьи да куры, а солнце
заголило небо еще не до самых последних мест. От ходьбы и
увлекающей свежести воздуха Луя оставили всякие сомнения мысли
и вожделения; его растрачивала дорога и освобождала от излишней
вредной жизни. Еще в юности он своими силами додумался --
отчего летит камень: потому что он от радости движения делается
легче воздуха. Не зная букв и книг, Луй убедился, что коммунизм
должен быть непрерывным движением людей в даль земли. Он
сколько раз говорил Чепурному, чтобы тот объявил коммунизм
странствием и снял Чевенгур с вечной оседлости.
-- На кого похож человек -- на коня или на дерево: объявите
мне по совести? -- спрашивал он в ревкоме, тоскуя от коротких
уличных дорог.
-- На высшее! -- выдумал Прокофий. -- На открытый океан,
дорогой товарищ, и на гармонию схем!
Луй не видел, кроме рек и озер, другой воды, гармонии же
знал только двухрядки.
-- А пожалуй, на коня человек больше схож, -- заявил
Чепурный, вспоминая знакомых лошадей.
-- Понимаю, -- продолжая чувства Чепурного, сказал
Прокофий. -- У коня есть грудь с сердцем и благородное лицо с
глазами, но у дерева того нет!
-- Вот именно, Прош! -- обрадовался Чепурный.
-- Я ж и говорю! -- подтвердил Прокофий.
-- Совершенно верно! -- заключительно одобрил Чепурный.
Луй удовлетворился и предложил ревкому немедленно стронуть
Чевенгур в даль. "Надо, чтобы человека ветром поливало, --
убеждал Луй, -- иначе он тебе опять угнетением слабосильного
займется, либо само собою все усохнет, затоскует -- знаешь как?
А в дороге дружбы никому не миновать -- и коммунизму делов
хватит!"
Чепурный заставил Прокофия четко записать предложение Луя, а
затем это предложение обсуждалось на заседании ревкома.
Чепурный, чуя коренную правду Луя, однако, не давал Прокофию
своих руководящих предчувствий, и заседание тяжело трудилось
весь весенний день. Тогда Прокофий выдумал формальный отвод
делу Луя: "В виду грядущей эпохи войн и революций считать
движение людей неотложным признаком коммунизма, а именно:
броситься всем населением уезда на капитализм, когда у него
всецело созреет кризис, и впредь не останавливать победного
пути, закаляя людей в чувстве товарищества на дорогах всего
земного шара; пока же коммунизм следует ограничивать
завоеванной у буржуазии площадью, чтоб нам было чем управлять".
-- Нет, товарищи, -- не согласился рассудительный Луй. --
На оседлости коммунизм никак не состоится: нет ему ни врага, ни
радости!
Прокофий наблюдал внимательно слушающего Чепурного, не
разгадывая его колеблющихся чувств.
-- Товарищ Чепурный, -- попробовал решить Прокофий. -- Ведь
освобождение рабочих -- дело самих рабочих! Пусть Луй уходит и
постепенно освобождается! При чем тут мы?
-- Правильно! -- резко заключил Чепурный. -- Ходи, Луй:
движение -- дело массы, мы у нее под ногами не мешаемся!
-- Ну, спасибо, -- поклонился ревкому Луй и ушел искать
необходимости куда-нибудь отправиться из Чевенгура.
Заметив однажды Копенкина на толстом коне, Луй сразу
засовестился, потому что Копенкин куда-то едет, а он, Луй,
живет на неподвижном месте; и Луй еще больше и подальше захотел
уйти из города, а до отхода задумал сделать Копенкину
что-нибудь сочувственное, но нечем было -- в Чевенгуре нет
вещей для подарков: можно только попоить лошадь Копенкина,
Копенкин же строго не подпускал к ней посторонних и поил ее
лично. И нынче Луй жалел, что много домов и веществ на свете,
не хватает только тех самых, которые обозначают содружество
людей.
После губернии Луй решил не возвращаться в Чевенгур и
добраться до самого Петрограда, а там -- поступить во флот и
отправиться в плавание, всюду наблюдая землю, моря и людей как
сплошное питание своей братской души. На водоразделе, откуда
были видны чевенгурские долины, Луй оглянулся на город и на
утренний свет:
-- Прощай, коммунизм и товарищи! Жив буду -- всякого из вас
припомню!
Копенкин разминал Пролетарскую Силу за чертою города и
заметил Луя на высоком месте.
"Должно быть, бродяга, на Харьков поворачивает, -- про себя
решил Копенкин. -- Упущу я с ними золотые дни революции!" -- и
пустил коня степным маршем в город, чтобы окончательно, и
сегодня же, проверить весь коммунизм и принять свои меры.
От передвижки домов улицы в Чевенгуре исчезли -- все
постройки стояли не на месте, а на ходу; Пролетарская Сила,
привыкшая к прямым плавным дорогам, волновалась и потела от
частых поворотов.
Около одного перекошенного заблудившегося амбара лежали под
одним тулупом юноша и девушка -- судя по туловищу, Клавдюша.
Копенкин осторожно обвел коня вокруг спящих: он стеснялся
молодости и уважал ее, как царство великого будущего. За ту же
молодость, украшенную равнодушием к девушкам, он некогда с
уважением полюбил Александра Дванова, своего спутника по ходу
революции.
Где-то, в гуще домов, протяжно засвистел человек. Копенкин
чутко насторожился. Свист прекратился.
-- Ко-пенкин! Товарищ Копенкин, идем купаться! -- невдалеке
кричал Чепурный.
-- Свисти -- я на твой звук поеду! -- низко и оглушительно
ответил Копенкин.
Чепурный начал бурно свистеть, а Копенкин продолжал красться
к нему на коне в ущельях смешанного города. Чепурный стоял на
крыльце сарая в шинели, одетой на голое тело, и босой. Два его
пальца были во рту -- для силы свиста, а глаза глядели в
солнечную вышину, где разыгрывалась солнечная жара.
Заперев Пролетарскую Силу в сарай, Копенкин пошел за босым
Чепурным, который сегодня был счастлив, как окончательно
побратавшийся со всеми людьми человек. По дороге до реки
встретилось множество пробудившихся чевенгурцев --
людей обычных, как и всюду, только бедных по виду и нездешних
по лицу.
-- День летом велик: чем они будут заниматься? -- спросил
Копенкин.
-- Ты про ихнее усердие спрашиваешь? -- неточно понял
Чепурный.
-- Хотя бы так.
-- А душа-то человека -- она и есть основная профессия. А
продукт ее -- дружба и товарищество! Чем тебе не занятье --
скажи пожалуйста!
Копенкин немного задумался о прежней угнетенной жизни.
-- Уж дюже хорошо у тебя в Чевенгуре, -- печально сказал
он. -- Как бы не пришлось горя организовать: коммунизм должен
быть едок, малость отравы -- это для вкуса хорошо.
Чепурный почувствовал во рту свежую соль -- и сразу понял
Копенкина.
-- Пожалуй, верно. Надо нам теперь нарочно горе
организовать. Давай с завтрашнего дня займемся, товарищ
Копенкин!
-- Я не буду: мое дело -- другое. Пускай Дванов вперед
приедет -- он тебе все поймет.
-- А мы это Прокофию поручим!
-- Брось ты своего Прокофия! Парень размножаться с твоей
Клавдюшей хочет, а ты его вовлекаешь!
-- И то, пожалуй, так -- обождем твоего сподвижника!
О берег реки Чевенгурки волновалась неутомимая вода; с воды
шел воздух, пахнущий возбуждением и свободой, а два товарища
начали обнажаться навстречу воде. Чепурный скинул шинель и
сразу очутился голым и жалким, но зато от его тела пошел теплый
запах какого-то давно заросшего, спекшегося материнства, еле
памятного Копенкину.
Солнце с индивидуальной внимательностью осветило худую спину
Чепурного, залезая во все потные щели и ущербы кожи, чтобы
умертвить там своим жаром невидимых тварей, от каких постоянно
зудит тело. Копенкин с почтением посмотрел на солнце: несколько
лет назад оно согревало Розу Люксембург и теперь помогает жить
траве на ее могиле.
Копенкин давно не находился в реке и долго дрожал от холода,
пока не притерпелся. Чепурный же смело плавал, открывал глаза в
воде и доставал со дна различные кости, крупные камни и
лошадиные головы. С середины реки, куда не доплыть неумелому
Копенкину, Чепурный кричал песни и все более делался
разговорчивым. Копенкин окунался на неглубоком месте, щупал
воду и думал: тоже течет себе куда-то -- где ей хорошо!
Возвратился Чепурный совсем веселым и счастливым.
-- Знаешь, Копенкин, когда я в воде -- мне кажется, что я
до точности правду знаю... А как заберусь в ревком, все мне
чего-то чудится да представляется...
-- А ты занимайся на берегу.
-- Тогда губернские тезисы дождь намочит, дурной ты
человек!
Копенкин не знал, что такое тезис, -- помнил откуда-то это
слово, но вполне бесчувственно.
-- Раз дождь идет, а потом солнце светит, то тезисы ты не
жалей, -- успокоительно сказал Копенкин. -- Все равно ведь хлеб
вырастет.
Чепурный усиленно посчитал в уме и помог уму пальцами.
-- Значит, ты три тезиса объявляешь?
-- Ни одного не надо, -- отвергнул Копенкин. -- На бумаге
надо одни песни на память писать.
-- Как же так? Солнце тебе -- раз тезис! Вода -- два, а
почва -- три.
-- А ветер ты забыл?
-- С ветром -- четыре. Вот и все. Пожалуй, это правильно.
Только знаешь, если мы в губернию на тезисы отвечать не будем,
что у нас все хорошо, то оттуда у нас весь коммунизм
ликвидируют.
-- Нипочем, -- отрек такое предположение Копенкин. -- Там
же такие, как и мы!
-- Такие-то такие, только пишут непонятно и все, знаешь,
просят побольше учитывать да потверже руководить... А чего в
Чевенгуре учитывать и за какое место людьми руководить?
-- Да а мы-то где ж будем?! -- удивился Копенкин. -- Разве
ж мы позволим гаду пролезть! У нас сзади Ленин живет!
Чепурный рассеянно пробрался в камыш и нарвал бледных,
ночного немощного света цветов. Это он сделал для Клавдюши,
которой мало владел, но тем более питал к ней озабоченную
нежность.
После цветов Чепурный и Копенкин оделись и направились
берегом реки -- по влажному травяному покрову. Чевенгур отсюда
казался теплым краем -- видны были освещенные солнцем босые
люди, наслаждающиеся воздухом и свободой с непокрытыми
головами.
-- Нынче хорошо, -- отвлеченно проговорил Чепурный. -- Вся
теплота человека наружи! -- И показал рукой на город и на всех
людей в нем. Потом Чепурный вложил два пальца в рот, свистнул и
в бреду горячей внутренней жизни снова полез в воду, не снимая
шинели; его томила какая-то черная радость избыточного тела --
и он бросился сквозь камыш в чистую реку, чтобы там изжить свои
неясные, тоскующие страсти.
-- Он думает, весь свет на волю коммунизма отпустил:
радуется, бродяга! -- осудил поступок Чепурного Копенкин. -- А
мне ничего здесь не видится!
В камышах стояла лодка, и в ней молча сидел голый человек;
он задумчиво рассматривал тот берег реки, хотя мог бы туда
доплыть на лодке. Копенкин увидел его слабое ребристое тело и
болящий глаз.
-- Ты Пашинцев или нет? -- спросил Копенкин.
-- Да, а то кто же! -- сразу ответил тот.
-- Но тогда зачем ты оставил пост в ревзаповеднике?
Пашинцев грустно опустил свою укрощенную голову.
-- Я оттуда низко удален, товарищ!
