в его уме стихийно и никакого полезного понятия не составляли.
Алексей Алексеевич говорил, что есть ровная степь и по той
степи идут люди, ищущие своего существования вдалеке; дорога им
дальняя, а из родного дома они ничего, кроме своего тела, не
берут. И поэтому они меняли рабочую плоть на пищу, отчего в
течение долголетия произошел Чевенгур: в нем собралось
население. С тех пор прохожие рабочие ушли, а город остался,
надеясь на бога.
-- А ты тоже рабочее тело на пустяк пищи менял? -- спросил
Чепурный.
-- Нет, -- сказал Алексей Алексеевич, -- я человек
служащий, мое дело
-- мысль на бумаге.
Во мне сейчас стронулось одно талантливое чувство, --
произнес далее Чепурный. -- Нет вот у меня секретаря, что мог
бы меня сразу записывать!.. В первую очередь необходимо
ликвидировать плоть нетрудовых элементов!..
С тех пор Алексей Алексеевич не видел Чепурного и, что
случилось в Чевенгуре, не знал. Земский комитет был, конечно,
срочно и навсегда упразднен, а члены его разошлись по своим
родственникам. Нынче же Полюбезьев хотел свидания с Чепурным на
другую тему -- теперь он в социализме благодаря объявленной
Лениным кооперации почувствовал живую святость и желал
Советской власти добра. Ни одного знакомого человека Алексею
Алексеевичу не встретилось -- ходили какие-то худые люди и
думали о чем-то будущем. На самой околице Чевенгура человек
двадцать тихо передвигали деревянный дом, а два всадника с
радостью наблюдали работу.
Одного всадника Полюбезьев узнал.
-- Товарищ Чепурный! Разрешите вызвать вас на краткое
собеседование.
-- Полюбезьев! -- узнал Алексея Алексеевича Чепурный,
помнивший все конкретное. -- Говори, пожалуйста, что тебе
причитается.
-- Мне о кооперации хочется вкратце сказать... Читали,
товарищ Чепурный, про нравственный путь к социализму в газете
обездоленных под тем же названием, а именно "Беднота"?
Чепурный ничего не читал.
-- Какая кооперация? Какой тебе путь, когда мы дошли? Что
ты, дорогой гражданин! Это вы тут жили ради бога на рабочей
дороге. Теперь, братец ты мой, путей нету -- люди доехали.
-- Куда? -- покорно спросил Алексей Алексеевич, утрачивая
кооперативную надежду в сердце.
-- Как куда? -- в коммунизм жизни. Читал Карла Маркса?
-- Нет, товарищ Чепурный.
-- А вот надо читать, дорогой товарищ: история уж
кончилась, а ты и не заметил.
Алексей Алексеевич смолк без вопроса и пошел вдаль, где
росли старые травы, жили прежние люди и ждала мужа
жена-старушка. Там, может быть, грустно и трудно живется, но
там Алексей Алексеевич родился, рос и плакал иногда в молодых
летах. Он вспомнил свою домашнюю мебель, свой ветхий двор,
супругу и был рад, что они тоже не знали Карла Маркса и поэтому
не расстанутся со своим мужем и хозяином.
Копенкин не успел прочитать Карла Маркса и смутился перед
образованностью Чепурного.
-- А что? -- спросил Копенкин. -- У вас здесь обязательно
читают Карла Маркса?
Чепурный прекратил беспокойство Копенкина:
-- Да это я человека попугал. Я и сам его сроду не читал.
Так, слышал кое-что на митингах -- вот и агитирую. Да и не
нужно читать: это, знаешь, раньше люди читали да писали, а жить
-- ни черта не жили, все для других людей путей искали.
-- Почему это нынче в городе дома передвигают и сады на
руках носят? -- разглядывал Копенкин.
-- А сегодня субботник, -- объяснил Чепурный. -- Люди в
Чевенгур прибыли пешим ходом и усердствуют, чтоб жить в
товарищеской тесноте.
У Чепурного не было определенного местожительства, как и у
всех чевенгурцев. Благодаря таким условиям Чепурный и Копенкин
остановились в одном кирпичном доме, который участники
субботника не могли стронуть с места. В кухне спали на сумках
два человека, похожие на странников, а третий искусственно
жарил картошку, употребляя вместо постного масла воду из
холодного чайника.
-- Товарищ Пиюся! -- обратился к этому человеку Чепурный.
-- Тебе чего?
-- Ты не знаешь, где теперь товарищ Прокофий находится?
Пиюся не спешил отвечать на такой мелкий вопрос и боролся с
горевшей картошкой.
-- С бабой твоей где-нибудь находится, -- сказал он.
-- Ты оставайся здесь, -- сказал Копенкину Чепурный, -- а я
пойду Клабздюшу поищу: дюже женщина милая!
Копенкин разнуздался от одежды, постелил ее на пол и лег
полуголым, а неотлучное оружие сложил горкой рядом с собой.
Хотя в Чевенгуре было тепло и пахло товарищеским духом,
Копенкин, быть может от утомления, чувствовал себя печальным и
сердце его тянуло ехать куда-то дальше. Пока что он не заметил
в Чевенгуре явного и очевидного социализма -- той трогательной,
но твердой и нравоучительной красоты среди природы, где бы
могла родиться вторая маленькая Роза Люксембург либо научно
воскреснуть первая, погибшая в германской буржуазной земле.
Копенкин уже спрашивал Чепурного -- что же делать в Чевенгуре?
И тот ответил: ничего, у нас нет нужды и занятий -- будешь себе
внутренне жить! У нас в Чевенгуре хорошо -- мы мобилизовали
солнце на вечную работу, а общество распустили навсегда!
Копенкин видел, что он глупей Чепурного, и безответно
молчал. Еще раньше того, в дороге, он робко поинтересовался:
чем бы занималась у них Роза Люксембург? Чепурный на это
особого ничего не сообщил, сказал только: вот приедем в
Чевенгур, спроси у нашего Прокофия -- он все может ясно
выражать, а я только даю ему руководящее революционное
предчувствие! Ты думаешь: я своими словами с тобой
разговаривал? Нет, меня Прокофий научил!
Пиюся изжарил наконец картошку на воде и стал будить двоих
спящих странников. Копенкин тоже поднялся поесть немного, чтобы
при полном желудке, после еды, скорей уснуть и перестать
печалиться.
-- Правда, что хорошо в Чевенгуре люди живут? -- спросил он
у Пиюси.
-- Не жалуются! -- не спеша ответил тот.
-- А где ж тут есть социализм?
-- Тебе на новый глаз видней, -- неохотно объяснял Пиюся.
-- Чепурный говорит, что мы от привычки ни свободы, ни блага не
видим -- мы-то ведь здешние, два года тут живем.
-- А раньше кто тут жил?
-- Раньше буржуи жили. Для них мы с Чепурным второе
пришествие организовали.
-- Да ведь теперь -- наука, разве это мыслимо?
-- А то нет?
-- Да как же так? Говори круглей?
-- А что я тебе -- сочинитель, что ль? Был просто внезапный
случай, по распоряженью обычайки.
-- Чрезвычайки?
-- Ну да.
-- Ага, -- смутно понял Копенкин. -- Это вполне правильно.
Пролетарская Сила, привязанная на дворе к плетневой огороже,
тихо ворчала на обступивших ее людей; многие хотели оседлать
незнакомую мощную лошадь и окружить на ней Чевенгур по межевой
дороге. Но Пролетарская Сила угрюмо отстраняла желающих --
зубами, мордой и ногами.
-- Ведь ты ж теперь народная скотина! -- с миром уговаривал
ее худой чевенгурец. -- Чего ж ты бушуешь?
Копенкин услышал грустный голос своего коня и вышел к нему.
-- Отстранитесь, -- сказал он всем свободным людям. -- Не
видите, лупачи, конь свое сердце имеет!
-- Видим, -- убежденно ответил один чевенгурец. -- Мы живем
по-товарищески, а твой конь -- буржуй.
Копенкин, забыв уважение к присутствующим угнетенным,
защитил пролетарскую честь коня.
-- Врешь, бродяга, на моей лошади революция пять лет
ездила, а ты сам на революции верхом сидишь!
Копенкин дальше уже не мог выговорить своей досады -- он
невнятно чувствовал, что эти люди гораздо умнее его, но как-то
одиноко становилось Копенкину от такого чужого ума. Он вспомнил
Дванова, исполняющего жизнь вперед разума и пользы, -- и
заскучал по нем.
Синий воздух над Чевенгуром стоял высокой тоскою, и дорога
до друга лежала свыше сил коня.
Охваченный грустью, подозрением и тревожным гневом, Копенкин
решил сейчас же, на сыром месте, проверить революцию в
Чевенгуре. "Не тут ли находится резерв бандитизма? -- ревниво
подумал Копенкин. -- Я им сейчас коммунизм втугачку покажу,
окопавшимся гадам!"
Копенкин попил воды в кухне и целиком снарядился. "Ишь
сволочи, даже конь против них волнуется! -- с негодованием
соображал Копенкин. -- Они думают, коммунизм -- это ум и
польза, а тела в нем нету, -- просто себе пустяк и завоевание!"
Лошадь Копенкина всегда была готова для боевой срочной
работы и с гулкой страстью скопленных сил приняла Копенкина на
свою просторную товарищескую спину.
-- Скачи впереди, показывай мне Совет! -- погрозился
Копенкин неизвестному уличному прохожему. Тот попробовал
объяснить свое положение, но Копенкин вынул саблю -- и человек
побежал вровень с Пролетарской Силой. Иногда проводник
оборачивался и кричал попреки, что в Чевенгуре человек не
трудится и не бегает, а все налоги и повинности несет солнце.
"Может, здесь живут одни отпускники из команды
выздоравливающих? -- молча сомневался Копенкин. -- Либо в
царскую войну здесь были лазареты!.."
-- Неужели солнце должно наперед коня бежать, а ты лежать
пойдешь? -- спросил Копенкин у бегущего.
Чевенгурец схватился за стремя, чтобы успокоить свое частое
дыхание и ответить.
-- У нас, товарищ, тут покой человеку: спешили одни буржуи,
им жрать и угнетать надо было. А мы кушаем да дружим... Вон
тебе Совет.
Копенкин медленно прочитал громадную малиновую вывеску над
воротами кладбища: "Совет социального человечества
Чевенгурского освобожденного района".
Сам же Совет помещался в церкви. Копенкин проехал по
кладбищенской дорожке к паперти храма. "Приидите ко мне все
труждающиеся и обремененные и аз упокою вы"
-- написано было дугой над входом в церковь. И слова те
тронули Копенкина, хотя он помнил, чей это лозунг.
"Где же мой покой? -- подумал он и увидел в своем сердце
усталость. -- Да нет, никогда ты людей не успокоишь: ты же не
класс, а личность. Нынче б ты эсером был, а я б тебя
расходовал".
Пролетарская Сила, не сгибаясь, прошла в помещение
прохладного храма, и всадник въехал в церковь с удивлением
возвращенного детства, словно он очутился на родине в
бабушкином чулане. Копенкин и раньше встречал детские забытые
места в тех уездах, где он жил, странствовал и воевал. Когда-то
он молился в такой же церкви в своем селе, но из церкви он
приходил домой -- в близость и тесноту матери; и не церкви, не
голоса птиц, теперь умерших ровесниц его детства, не страшные
старики, бредущие летом в тайный Киев, -- может быть, не это
было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая
мать и летний воздух пахнет ее подолом; в то восходящее время
действительно все старики -- загадочные люди, потому что у них
умерли матери, а они живут и не плачут.
В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция была
еще беднее веры и не могла покрыть икон красной мануфактурой:
бог Саваоф, нарисованный под куполом, открыто глядел на амвон,
где происходили заседания ревкома. Сейчас на амвоне, за столом
бодрого красного цвета, сидели трое: председатель Чевенгурского
уика -- Чепурный, молодой человек и одна женщина -- с веселым
внимательным лицом, словно она была коммунисткой будущего.
Молодой человек доказывал Чепурному, имея на столе для справок
задачник Евтушевского, что силы солнца определенно хватит на
всех и Солнце в двенадцать раз больше Земли.
-- Ты, Прокофий, не думай -- думать буду я, а ты
формулируй! -- указывал Чепурный.
-- Ты почувствуй сам, товарищ Чепурный: зачем шевелиться
человеку, когда это не по науке? -- без остановки объяснял
