не только глаза, но и все мягкое, теплое, чистоплотное от
рождения лицо. Он был уже в возрасте, имел почти белую бородку,
в которой никогда не водилось гнид, живших у всех стариков, и
шел средним шагом к полезной цели своей жизни. Кто ходил рядом
с этим стариком, тот знал, насколько он был душист и умилен,
насколько приятно было вести с ним честные спокойные
собеседования. Жена его звала батюшкой, говорила шепотом, и
начало благообразной кротости никогда не преходило между
супругами. Может быть, поэтому у них не рожались дети и в
горницах стояла вечная просушенная тишина. Только изредка
слышался мирный голос супруги:
-- Алексей Алексеевич, батюшка, иди дар божий кушать, не
мучай меня.
Алексей Алексеевич кушал так аккуратно, что у него до
пятидесяти лет не испортились зубы и изо рта пахло не гнилью, а
одной теплотой дыхания. В молодости, когда его ровесники
обнимали девушек и, действуя той же бессонной силой молодости,
выкорчевывали по ночам пригородные рощи, Алексей Алексеевич
додумался личным усердием, что пищу следует жевать как возможно
дольше -- и с тех пор жевал ее до полного растворения во рту,
на что ушла одна четверть всей дневной жизни Алексея
Алексеевича. До революции Алексей Алексеевич состоял членом
правления кредитного товарищества и гласным городской думы в
своем заштатном городе, находящемся ныне на границе
Чевенгурского уезда.
Сейчас Алексей Алексеевич шел в Чевенгур и наблюдал уездный
центр с окрестных высот. Он сам чувствовал тот постоянный запах
свежего ситного хлеба, который непрерывно исходил с поверхности
его чистого тела, и прожевывал слюну от тихой радости
пребывания в жизни.
Старый город, несмотря на ранний час, уже находился в
беспокойстве. Там виднелись люди, бродившие вокруг города по
полянам и кустарникам, иные вдвоем, иные одиноко, но все без
узлов и имущества. Из десяти колоколен Чевенгура ни одна не
звонила, лишь слышалось волнение населения под тихим солнцем
пахотных равнин; одновременно с тем в городе шевелились дома --
их, наверное, волокли куда-то невидимые отсюда люди. Небольшой
сад на глазах Алексея Алексеевича вдруг наклонился и стройно
пошел вдаль -- его тоже переселяли с корнем в лучшее место.
В ста саженях от Чевенгура Алексей Алексеевич присел, чтобы
почиститься перед вступлением в город. Он не понимал науки
советской жизни, его влекла лишь одна отрасль -- кооперация, о
которой он прочитал в газете "Беднота". До сих пор он жил в
молчании и, не прижимаясь ни к какому делу, терял душевный
покой; поэтому часто бывало, что от внезапного раздражения
Алексей Алексеевич тушил неугасимые лампадки в красном углу
своего дома, отчего жена ложилась на перину и звучно плакала.
Прочитав о кооперации, Алексей Алексеевич подошел к иконе
Николая Мирликийского и зажег лампаду своими ласковыми
пшеничными руками. Отныне он нашел свое святое дело и чистый
путь дальнейшей жизни. Он почувствовал Ленина как своего
умершего отца, который некогда, когда маленький Алексей
Алексеевич пугался далекого пожара и не понимал страшного
происшествия, говорил сыну: "А ты, Алеша, прижмись ко мне
поближе!" Алеша прижимался к отцу, тоже пахнувшему ситным
хлебом, успокаивался и начинал сонно улыбаться. "Ну вот,
видишь, -- говорил отец. -- А ты чего-то боялся!" Алеша
засыпал, не отпуская отца, а утром видел огонь в печке,
разведенный матерью для пирогов с капустой.
Изучив статью о кооперации, Алексей Алексеевич прижался
душой к Советской власти и принял ее теплое народное добро.
Перед ним открылась столбовая дорога святости, ведущая в божье
государство житейского довольства и содружества. До этого
Алексей Алексеевич лишь боялся социализма, а теперь, когда
социализм назвался кооперацией, Алексей Алексеевич сердечно
полюбил его. В детстве он долго не любил бога, страшась
Саваофа, но когда мать ему сказала: а куда же я, сынок, после
смерти денусь? -- тогда Алеша полюбил и бога, чтобы он защищал
после смерти его мать, потому что он признал бога заместителем
отца.
В Чевенгур Алексей Алексеевич пришел искать кооперацию --
спасение людей от бедности и от взаимной душевной лютости.
В Чевенгуре, как видно было с ближнего места, работала
неизвестная сила человеческого разума, но Алексей Алексеевич
заранее прощал разум, поскольку он двигался во имя
кооперативного единения людей и деловой любви между ними. В
первую очередь Алексей Алексеевич хотел достать кооперативный
устав, а затем пойти в уисполком и братски побеседовать с
председателем, товарищем Чепурным, об организации кооперативной
сети.
Но предварительно Алексей Алексеевич задумался над
Чевенгуром, подверженным убыточным расходам революции. Летняя
пыль поднималась с трудолюбивой земли в высоту зноя. А небо над
садами, над уездными малыми храмами и недвижимым городским
имуществом покоилось трогательным воспоминанием Алексея
Алексеевича, но каким -- не всем дано постигнуть. И Алексей
Алексеевич стоял сейчас в полном сознании самого себя, чувствуя
теплоту неба, словно детство и кожу матери, и так же, как было
давно, что ушло в погребенную вечную память, -- из солнечной
середины неба сочилось питание всем людям, как кровь из
материнской пуповины.
Это солнце веками освещало бы благосостояние Чевенгура --
его яблочные с выкармливали своих детей и горячие вычищенные
купола церквей, робко зовущие человека из тени деревьев в
пустоту круглой вечности.
Деревья росли почти по всем улицам Чевенгура и отдавали свои
ветки на посохи странникам, бредущим сквозь Чевенгур без
ночевки. По чевенгурским дворам процветало множество трав, а
трава давала приют, пищу и смысл жизни целым пучинам насекомых
в низинах атмосферы, так что Чевенгур был населен людьми лишь
частично -- гораздо гуще в нем жили маленькие взволнованные
существа, но с этим старые чевенгурцы не считались в своем уме.
Считались они с более крупными происшествиями, например -- с
летней жарой, бурями и вторым пришествием бога. Если летом было
жарко, чевенгурцы предупреждали по соседству, что теперь и зима
не настанет и скоро дома начнут загораться сами по себе;
подростки же по указанию отцов носили из колодцев воду и
обливали ею снаружи дома, чтобы отсрочить пожары. Ночью, после
жары, часто начинался дождь. "То духота, то дождь, --
удивлялись чевенгурцы, -- сроду этого не было!" Если в зимнее
время поднималась метель, чевенгурцы уже вперед знали, что
завтра им придется лазать через трубу -- снег завалит дома
неминуемо, хотя у каждого наготове стояла в комнате лопата.
"Разве тут откопаешься лопатой! -- сомневался где-нибудь в
горнице старик. -- Ишь буран воет какой -- над нашими местами
такого и быть не должно. Дядя Никанор постарше меня --
восемьдесят лет, как курить начал, -- а такой чумов/о'й зимы не
помнит! Теперь уж жди чего-нибудь!" В осенние ночные бури
чевенгурцы ложились спать на полу, чтобы покоиться более
устойчиво и быть ближе к земле и могиле. Втайне каждый
чевенгурец верил, что начавшаяся буря или жара могут
превратиться во второе пришествие бога, но никому не хотелось
преждевременно оставлять свой дом и умирать раньше дожития
своих лет, -- поэтому чевенгурцы отдыхали и пили чай после
жары, бури и мороза.
-- Кончилось, слава тебе господи! -- счастливой рукой
крестились чевенгурцы в конце затихшего происшествия. -- Мы
ждали Исуса Христа, а он мимо прошел: на все его святая воля!
Если старики в Чевенгуре жили без памяти, то прочие и вовсе
не понимали, как же им жить, когда ежеминутно может наступить
второе пришествие и люди будут разбиты на два разряда и
обращены в голые, неимущие души.
Алексей Алексеевич некогда проживал в Чевенгуре и отлично
знал его необеспеченную душевную участь. Чепурный, когда он
пришел пешим с вокзала -- за семьдесят верст -- властвовать над
городом и уездом, думал, что Чевенгур существует на средства
бандитизма, потому что никто ничего явно не делал, но всякий ел
хлеб и пил чай. Поэтому он издал анкету для обязательного
заполнения
-- с одним вопросом: "Ради чего и за счет какого производства
вещества вы живете в государстве трудящихся?"
Почти все население Чевенгура ответило одинаково: первым
придумал ответ церковный певчий Лобочихин, а у него списали
соседи и устно передали дальним.
"Живем ради бога, а не самих себя", -- написали чевенгурцы.
Чепурный не мог наглядно уяснить себе божьей жизни и сразу
учредил комиссию из сорока человек для подворного суточного
обследования города. Были анкеты и более ясного смысла, в них
занятиями назывались: ключевая служба в тюрьме, ожидание истины
жизни, нетерпение к богу, смертельное старчество, чтение вслух
странникам и сочувствие Советской власти. Чепурный изучил
анкеты и начал мучиться от сложности гражданских занятий, но
вовремя вспомнил лозунг Ленина: "Дьявольски трудное дело
управлять государством", -- и вполне успокоился. Рано утром к
нему пришли сорок человек, попили в сенцах воды от дальней
ходьбы и объявили:
-- Товарищ Чепурный, они врут -- они ничем не занимаются, а
лежат лежа и спят.
Чепурный понял:
-- Чудаки -- ночь же была! А вы мне что-нибудь про ихнюю
идеологию расскажите, пожалуйста!
-- Ее у них нету, -- сказал председатель комиссии. -- Они
сплошь ждут конца света...
-- А ты им не говорил, что конец света сейчас был бы
контрреволюционным шагом? -- спросил Чепурный, привыкший всякое
мероприятие предварительно сличать с революцией.
Председатель испугался:
-- Нет, товарищ Чепурный! Я думал, что второе пришествие им
полезно, а нам тоже будет хорошо...
-- Это как же? -- строго испытывал Чепурный.
-- Определенно, полезно. Для нас оно недействительно, а
мелкая буржуазия после второго пришествия подлежит изъятию...
-- Верно, сукин сын! -- охваченный пониманием, воскликнул
Чепурный. --
Как я сам не догадался: я же умней тебя!
Один из сорока человек здесь скромно выдвинулся и попросил:
-- Товарищ Чепурный, разрешите?
-- А ты кто такой? -- Чепурный не видел в Чевенгуре этого
лица, помня внешность всех остальных людей наизусть.
-- Я, товарищ Чепурный, председатель ликвидационного
комитета по делам земства Чевенгурского уезда в старых
границах, моя фамилия Полюбезьев. В комиссию я выдвинут своим
комитетом -- со мной есть копия протокола распорядительного
заседания комитета.
Алексей Алексеевич Полюбезьев поклонился и протянул
Чепурному руку.
-- Есть такой комитет? -- удивленно вопросил Чепурный, не
чувствуя руки Алексея Алексеевича.
-- Есть! -- сказал кто-то из массы комиссии.
-- Упразднить сегодня же явочным порядком! Поглядеть, нет
ли еще чего из остатков империи, -- и тоже сегодня уничтожить!
-- распорядился Чепурный и обратился к Полюбезьеву: -- Говори,
гражданин, пожалуйста!
Алексей Алексеевич объяснил с больш/о'й точностью и
тщательностью городское производство вещества, чем еще больше
затемнил ясную голову Чепурного, обладавшего громадной, хотя и
неупорядоченной памятью; он вбирал в себя жизнь кусками, -- в
голове его, как в тихом озере, плавали обломки когда-то
виденного мира и встреченных событий, но никогда в одно целое
эти обломки не слеплялись, не имея для Чепурного ни связи, ни
живого смысла. Он помнил плетни в Тамбовской губернии, фамилии
и лица нищих, цвет артиллерийского огня на фронте, знал
буквально учение Ленина, но все эти ясные воспоминания плавали
