проведем в Оверни[88].
- В Овери? Да вас там заедят вши и блохи! Умнее ничего не могли
придумать?
Помолчав, она добавила:
- Вы бы хоть предупредили нас - мы бы все наладили и поехали бы
вместе, со всеми удобствами.
Точно так же, если у какого-нибудь из "завсегдатаев" был друг, а у
какой-нибудь верной - роман, и из-за этого они могли "дернуть", Вердюрены,
которых не пугало, что у женщины есть любовник, лишь бы она приходила с ним,
лишь бы этот роман протекал у них на глазах и не отвлекал ее от них,
говорили: "Ну так приводите же вашего друга!" И его подвергали испытанию,
способен ли он не иметь секретов от г-жи Вердюрен и можно ли принять его в
"кланчик". Если он не подходил, то верного, который ввел его в дом, отзывали
в сторонку и делали ему одолжение: ссорили его с другом или же с любовницей.
Если "новенький" приходился по нраву, то он становился верным. И вот когда
дама полусвета сообщила Вердюрену, что познакомилась с очаровательным
человеком, г-ном Сваном, и намекнула, что он был бы очень рад, если б
Вердюрены его пригласили, Вердюрен тут же уведомил об ее ходатайстве свою
жену. (Он высказывал свое мнение только после нее, вся его роль сводилась к
тому, чтобы исполнять ее желания и желания верных, и тут он проявлял
необыкновенную изобретательность.)
- У госпожи де Креси есть к тебе просьба. Она хочет познакомить тебя
со своим другом, господином Сваном. Как ты на это смотришь?
- Да разве я могу в чем-нибудь отказать этой прелести? Молчите, вас не
спрашивают, я вам говорю, что вы - прелесть.
- Ну, если вы так думаете... - жеманясь, говорила Одетта и добавляла:
- Вы же знаете, что I am not fishing for compliments9.
- Ну так приводите же вашего друга, если это в самом деле
приятный человек.
Разумеется, "ядрышко" Вердюренов было весьма далеко от общества, где
вращался Сван, и настоящие светские люди нашли бы, что человек, занимающий
такое исключительное положение, не должен добиваться приглашения к
Вердюренам - для них, мол, это слишком много чести. Но Сван так любил
женщин, что, перезнакомившись почти со всеми аристократками и взяв от них
все, чему они могли научить его, он смотрел на свидетельства о подданстве,
на дворянские грамоты, в сущности пожалованные ему Сен-Жерменским
предместьем, как на меновую стоимость, как на аккредитив, сам по себе ничего
не стоивший, но предоставлявший ему возможность разыграть из себя важную
птицу в какой-нибудь провинциальной дыре или в парижской трущобе, где на
него произвела впечатление дочка захудалого дворянина или судейского. В ту
пору желание и любовь будили в нем тщеславие, от которого он теперь в
повседневной жизни избавлялся (ведь именно тщеславие внушило ему мысль о
светской карьере, из-за которой он растратил свои способности на пустые
забавы, а свои познания в области искусства обнаруживал в советах дамам из
общества, покупавшим картины и обставлявшим свои особняки), и не что иное,
как тщеславие, вдохновляло его на то, чтобы блеснуть перед пленившей его
незнакомкой, в глазах которой фамилия Сван сама по себе блеску ему не
прибавляла. Особенно хотелось этого Свану, если незнакомка была из низшего
сословия. Умному человеку не страшно показаться глупцом другому умному
человеку, - вот так и светский человек боится, что его светскость не
получит признания у мужлана, а не у вельможи. С тех пор как существует мир,
три четверти душевных сил, три четверти лжи, на которую людей подбивало
тщеславие и от которой они только проигрывали, были ими расточены перед
людьми ниже их по положению. И Сван, державший себя просто и свободно с
герцогиней, боялся уронить себя в глазах ее горничной и рисовался перед ней.
Он не принадлежал к многочисленному кругу людей, которые то ли по лени,
то ли покорно исполняя долг, возлагаемый на них высоким общественным
положением - быть всегда пришвартованным к определенному берегу,
отказываются от удовольствий, какие жизнь может доставить им за пределами
высшего света, где они замыкаются на всю жизнь и в конце концов, смирившись
со своею участью, за неимением лучшего называют удовольствиями убогие
развлечения и терпимую скуку, на которую их обрекает свет. Сван не принуждал
себя называть хорошенькими женщин, с которыми он проводил время, - он
старался проводить время с женщинами, которых он действительно считал
хорошенькими. И часто он проводил время с женщинами, красота которых была
довольно вульгарна, - внешняя их привлекательность, к которой он
бессознательно тянулся, ничего общего не имела с тем, что так восхищало его
в женских портретах или бюстах, выполненных любимыми его мастерами.
Задумчивое или печальное выражение охлаждало его чувство, и наоборот:
здоровое, пышное, розовое тело возбуждало его.
Если во время путешествия он встречал семейство, с которым ему, с точки
зрения светской, лучше было бы не общаться, но в котором он углядел женщину,
наделенную неведомым для него очарованием, то остаться "при своих",
притворяться перед самим собой, что он ничуть ею не взволнован, заменить
наслаждение, какое он мог бы изведать с нею, другим, вызвав письмом свою
бывшую любовницу, - это показалось бы ему таким же малодушным отказом от
радостей жизни, таким же нелепым отречением от нового счастья, как если бы
он, вместо того чтобы побывать в невиданном краю, заперся у себя в комнате и
стал любоваться видами Парижа. Он не замыкался в здании своих общественных
отношений, - он сделал себе походную палатку, вроде тех, какие берут с
собой путешественники, чтобы ее можно было разбивать всюду, где только он
влюблялся в женщину. Все, что нельзя было переносить с места на место или же
обменять на еще не испытанное наслаждение, не имело в его глазах цены, какую
бы зависть это ни вызывало у других. Сколько раз он, уподобясь голодному,
готовому выменять бриллиант на кусок хлеба, мгновенно утрачивал влияние на
какую-нибудь герцогиню, уже несколько лет старавшуюся сделать ему приятное,
но все не находившую случая, - утрачивал лишь из-за того, что в бестактной
депеше просил рекомендательной телеграммы, надеясь благодаря ей сразу
завязать знакомство с одним из управляющих герцогини, дочь которого обратила
на себя его внимание в деревне! Получив щелчок, он только посмеивался над
собой: дело в том, что ему была свойственна искупавшаяся редкой
деликатностью доля нахальства. Помимо всего прочего, он был одним из тех
умных и праздных людей, которые успокаивают и, может быть, даже оправдывают
себя тем, что праздность предоставляет их уму объекты, в такой же степени
достойные внимания, как искусство или наука, и что "Жизнь" изобилует более
любопытными, более романтичными положениями, чем все романы, вместе взятые.
Так, по крайней мере, он убеждал себя и легко убеждал самых утонченных из
светских своих друзей, в особенности - барона де Шарлю, которого ему
нравилось забавлять рассказами о своих занимательных похождениях: то о
женщине, которую он встретил в поезде и увез к себе и только потом узнал,
что это родная сестра государя, в чьих руках были тогда сосредоточены все
нити европейской политики, и вот благодаря такому очаровательному
приключению Сван оказывался в курсе этой политики; или о том, что от выборов
на конклаве папы в силу запутанности обстоятельств зависело, удастся или не
удастся ему. Свану, стать любовником одной кухарки.
Впрочем, не одну только блистательную фалангу добродетельных вдов,
генералов, академиков, с которыми он был особенно близок. Сван с таким
цинизмом заставлял сводничать. Все его друзья время от времени получали
письма, в коих он излагал просьбу рекомендовать его или ввести в дом -
излагал с дипломатическим искусством, которое не изменяло ему ни в любовных
похождениях, ни в других случаях, и обличало в нем ярче, чем его оплошности,
настойчивость в достижении цели. Много лет спустя, заинтересовавшись
характером Свана из-за его сходства с моим, - вот только проявлялось это
сходство совсем в другом, - я часто просил его рассказать, как мой дедушка
(который тогда еще не был дедушкой, - сильное увлечение Свана, из-за
которого он долго не прибегал к обычным своим приемам, падает примерно на
год моего рождения), узнав на конверте почерк своего друга, восклицал: "Сван
о чем-то просит - берегись!" И то ли из чувства недоверия, то ли из
неосознанно демонического чувства, которое толкает нас предлагать людям то,
в чем они как раз не нуждаются, мои дедушка и бабушка решительно отклоняли
самые легкомысленные его просьбы, как, например, познакомить его с девицей,
обедавшей у нас по воскресеньям, и всякий раз, когда Сван об этом
заговаривал, они уверяли, что больше с ней не видятся, а между тем целую
неделю ломали голову, кого бы это пригласить вместе с ней, и иной раз так
ничего и не могли придумать, хотя им стоило только поманить Свана - и он
был бы счастлив.
Иногда дружившие с моими дедушкой и бабушкой супруги, жаловавшиеся, что
совсем не видят Свана, вдруг с удовлетворением, и, может быть, даже не без
желания возбудить зависть, говорили, что Сван - само очарование и сообщали,
что он с ними не расстается. Дедушке не хотелось портить им настроение, он
только поглядывал на бабушку и напевал:
Что же это за тайна?
Не могу разгадать.
Или:
Быстролетное виденье...
Или:
Тут все так непонятно,
Что лучше не вникать.
Несколько месяцев спустя, когда дедушка обращался с вопросом к новому
другу Свана: "Вы по-прежнему часто видитесь со Сваном?" - лицо у этого
человека вытягивалось:
"Я имени его слышать не хочу!" - "А я думал, что вы с ним такие
друзья..." Несколько месяцев он был своим человеком у родственников моей
бабушки, обедал у них чуть не каждый день. Внезапно, без всякого
предупреждения, он у них бывать перестал. Решили, что он болен, и двоюродная
сестра моей бабушки уже собиралась послать к нему узнать, как он себя
чувствует, но вдруг обнаружила в буфетной его письмо - кухарка положила
письмо в расходную книгу и забыла про него. В нем он извещал ее, что больше
сюда не придет, что он уезжает из Парижа. Кухарка была его любовницей, и
когда он решил порвать с ней, то счел нужным предупредить о своем
исчезновении ее одну.
Если же очередной его любовницей была светская дама или, во всяком
случае, женщина, чье незнатное происхождение или шаткое положение не мешали
ему, однако, открыть ей доступ в свет, то ради нее он туда возвращался, но
только на особую орбиту, по которой двигалась она или на которую завлек ее
он. "Сегодня на Свана рассчитывать нельзя, - говорили про него, - вы же
знаете, что это тот день, когда его американка бывает в Опере". Он добивался
для нее приглашений в недоступные салоны или туда, где он сам был
завсегдатаем, куда он раз в неделю ездил ужинать, где он играл в покер;
каждый вечер, слегка взбив свои жесткие рыжие волосы, отчего умерялась
живость его зеленых глаз, он выбирал цветок для бутоньерки и отправлялся
ужинать к той или иной даме его круга, чтобы встретиться у нее с любовницей;
и тогда - стоило ему представить себе, как будут им восхищаться при любимой
женщине и как будут заверять его в своих дружеских чувствах обезьянничавшие
с него хлыщи, - наскучившая ему светская жизнь вновь его околдовывала, и
самое ее вещество, прохваченное и окрашенное в яркие тона бушевавшим внутри
нее пламенем, которое разжег он, казалось ему, с тех пор как он ввел в эту
жизнь новую свою любовь, прекрасным и драгоценным.
