сыграть ему, обнаруживал присутствие одной из невидимых реальностей; он уже
не верил в них, но музыка по-особенному действовала на его духовную
одеревенелость, и он вновь ощущал в себе не только желание, но даже,
пожалуй, силы посвятить этим реальностям жизнь. Но так как ему не удалось
узнать, кто написал слышанное им произведение, то приобрести его он не мог и
в конце концов забыл про него. Правда, на этой же неделе он встречался с
людьми, присутствовавшими на том вечере, и спрашивал их, но некоторые
приехали после музыки, а некоторые уехали до; те, что были во время
исполнения, разговаривали в другой комнате, а те, что слушали, могли
рассказать не больше других. Хозяева дома знали только, что это какая-то
новая вещь, которую приглашенные ими музыканты попросили разрешения сыграть,
музыканты же отправились в турне, - словом, Сван так и не добился толку.
У него были друзья среди музыкантов, но, хотя он отлично помнил то
особое, непередаваемое наслаждение, какое доставила ему эта фраза, хотя
перед мысленным его взором вырисовывались ее очертания, пропеть он ее не
мог. Потом он перестал о ней думать.
Но вот, несколько минут спустя после того, как молодой пианист начал
играть у Вердюренов, после высокой ноты, тянувшейся долго, целых два такта,
Сван внезапно увидел, как из-за долгого звука, протянутого, точно звучащий
занавес, скрывающий тайну рождения, выпархивает и движется к нему заветная,
шелестящая, обособившаяся музыкальная фраза, и ее, эту свою воздушную и
благоухающую любимицу, он узнал в тот же миг. И она была так необычна, полна
такого своеобразного, такого особого очарования, что для Свана это была как
бы встреча в гостиной у друзей с женщиной, которая однажды обворожила его на
улице и с которой он не чаял свидеться вновь. Наконец она, путеводная,
быстрая, исчезла в клубах своего благоухания, оставив на лице Свана отсвет
своей улыбки. Но теперь он мог узнать имя незнакомки (ему сказали, что это
анданте из сонаты Вентейля для рояля и скрипки), он ее поймал, он мог когда
угодно залучить ее к себе, мог попытаться изучить ее язык и проникнуть в ее
тайну.
Вот почему, когда пианист кончил играть, Сван подошел к нему и горячо
поблагодарил, чем произвел очень приятное впечатление на г-жу Вердюрен.
- Волшебник! Правда - волшебник? - обратилась она к Свану. - Как вы
скажете: ведь вжился в сонату, негодник этакий? Вы, наверно, и не думали,
что можно достичь этого на рояле. Здесь было все, но только не рояль, даю
вам слово! Каждый раз я попадаюсь: мне слышится оркестр. Только это лучше
оркестра, еще полнее.
Молодой пианист поклонился и, улыбаясь, отчеканивая каждое слово, точно
это была острота, проговорил:
- Вы ко мне слишком снисходительны.
Госпожа Вердюрен обратилась к мужу: "Ну-ка, принеси ему оранжаду - он
это вполне заслужил", а Сван в это время рассказывал Одетте, как он влюбился
в короткую музыкальную фразу. Когда же сидевшая поодаль г-жа Вердюрен
заметила: "Если не ошибаюсь, Одетта, вам рассказывают что-то интересное", -
Одетта подтвердила: "Да, это очень интересно", и ее непосредственность
показалось Свану очаровательной. Он начал расспрашивать ее о Вентейле, о его
творчестве, когда именно он написал эту сонату; особенно его интересовало,
что Вентейль хотел сказать этой короткой фразой.
Между тем все остальные, превозносившие композитора до небес (когда
Сван заметил, что соната действительно хороша, г-жа Вердюрен воскликнула:
"Еще бы не хороша! Сонату Вентейля нельзя не знать, ее стыдно не знать", а
художник прибавил: "Это колоссально, а? Про нее не скажешь, что это "мило",
что это "всем доступно", а? Но на художественные натуры она производит
сильнейшее впечатление"), все остальные, по-видимому, никогда не задавали
себе подобных вопросов - не задавали потому, что все равно не могли бы на
них ответить.
Даже на замечания Свана по поводу его любимой фразы г-жа Вердюрен
отозвалась таким образом:
- А что? В самом деле занятно, раньше я не обращала внимания. Сказать
по совести, я не любительница крохоборства и буквоедства; мы не теряем
времени на копание в мелочах - у нас это не принято, - разглагольствовала
г-жа Вердюрен, а в это время доктор Котар смотрел на нее с восторженным
благоговением и ученым пылом человека, купающегося в волнах готовых
выражений. К тому же и он, и его супруга с присущим им благоразумием, каким
отличаются иные простолюдины, остерегались высказывать свое мнение или же
делать вид, что они в восторге от музыки, о которой они, вернувшись домой,
говорили друг другу, что она им так же непонятна, как живопись "маэстро
Биша". Широкая публика познает прелесть, очарование, познает явления природы
через шаблонное искусство, медленно, но все же доходящее до ее сердца, - в
противоположность оригинальному художнику, который прежде всего отметает
шаблоны, - и не составлявшие из нее исключения, напротив - характерные ее
представители, г-н и г-жа Котар не находили ни в сонате Вентейля, ни в
портретах художника того, что составляло для них гармонию в музыке и красоту
в живописи. Когда пианист играл сонату, им казалось, что это хаос звуков, -
казалось потому, что звуки эти не имели ничего общего с привычными для них
формами музыкального произведения, а когда они смотрели на картины Биша, у
них было такое впечатление, что художник наносит мазки как придется. Если же
они и узнавали на его полотне какое-нибудь явление, то находили, что оно
выглядит у него грубым, пошлым (то есть лишенным изящества, присущего тому
направлению в живописи, сквозь которое они воспринимали даже идущих по улице
живых людей) и неестественным, точно маэстро Биш не знал, как устроены у
человека плечи и что у женщин не бывает лиловых волос.
Тем не менее, как только верные разбрелись, доктор подумал, что удобный
момент настал, и, едва г-жа Вердюрен договорила похвальное слово о сонате
Вентейля, он бросился в воду, словно учащийся плавать, однако выбирающий для
этого такое время, когда зрителей остается немного.
- Да уж, это, как говорится, композитор di primo cartello13, -
с внезапной решимостью воскликнул он.
Свану удалось только выяснить, что недавно изданная соната Вентейля
произвела большое впечатление на самых передовых композиторов, но что
широкая публика понятия о ней не имеет.
- Я знаю человека по фамилии Вентейль, - сказал Сван, подразумевая
того, кто преподавал музыку сестрам моей бабушки.
- Может быть, это он и есть! - воскликнула г-жа Вердюрен.
- О нет! - со смехом ответил Сван. - Если бы вы только взглянули на
него, вы бы не задали мне такого вопроса.
- Разве задать вопрос значит уже разрешить его? - спросил доктор.
- Может быть, это его родственник, - продолжал Сван. - Печально,
конечно, хотя, впрочем, может же гений доводиться двоюродным братом старому
дураку. Если это так, то, клянусь, нет такой муки, которую я не согласился
бы претерпеть ради того, чтобы старый дурак познакомил меня с автором
сонаты: прежде всего муку бывать у старого дурака, а это, наверно, ужасно.
Художнику было известно, что Вентейль очень болен и что доктор Потен не
ручается за его жизнь.
- Как! - воскликнула г-жа Вердюрен. - Неужели у Потена еще
кто-нибудь лечится?
- Госпожа Вердюрен! - разыгрывая негодование, обратился к ней Котар.
- Вы забываете, что это мой собрат, более того: мой учитель.
Художник от кого-то слыхал, будто Вентейлю грозит умопомешательство. И
он начал уверять, что кое-где это можно почувствовать в сонате. Свану
утверждение художника не показалось нелепым, но все-таки оно озадачило его:
ведь чисто музыкальные произведения лишены той логичности, отсутствие
которой в человеческой речи является признаком безумия; безумие, слышавшееся
в сонате, представлялось ему таким же загадочным, как бешенство собаки,
бешенство лошади, хотя такие случаи и наблюдаются в жизни.
- Оставьте меня в покое с вашими учителями, вы знаете в десять раз
больше, чем он, - возразила доктору Котару г-жа Вердюрен тоном женщины,
имеющей мужество высказывать свои мнения без обиняков и давать отпор тем,
кто с ней не согласен. - По крайней мере, вы не морите своих больных!
- Но ведь он же академик! - с насмешкой в голосе заметил доктор. -
Тот больной, который предпочитает умереть от руки одного из светил... Куда
больше шику, если сказать: "Я лечусь у Потена!"
- Что? Больше шику? - переспросила г-жа Вердюрен. - Стало быть,
нынче есть шик и в болезнях? А я и не знала... Да нет, вы надо мной
смеетесь! - неожиданно воскликнула она и уронила голову на ладони. - Я-то
хороша: спорю с вами совершенно серьезно, а вы, оказывается, меня дурачите.
Вердюрен решил, что по такому пустячному поводу хохотать не стоит, а
потому ограничился тем, что пыхнул трубкой, и пришел к печальному выводу,
что на поприще любезности ему за женой не угнаться.
- Вы знаете, ваш друг нам очень понравился, - сказала г-жа Вердюрен
Одетте, когда та с ней прощалась. - Он прост, мил; если и другие ваши
приятели - такие же, как он, то приводите их всех.
Вердюрен вставил, что Сван не оценил тетку пианиста.
- Да он еще не приноровился, - возразила г-жа Вердюрен, - с первого
раза дух нашего дома не уловишь, к нему нельзя предъявлять такие же
требования, как к Котару - давнему члену нашего маленького кланчика. Первый
раз - не в счет, тут дай Бог найти общий язык. Одетта! Давайте уговоримся,
что завтра мы с ним встречаемся в Шатле[96]. Возьмите его с собой!
- Да нет, он не захочет.
- Ну, как угодно. Лишь бы он от нас в конце концов не дернул!
К великому изумлению г-жи Вердюрен, у Свана и в мыслях не было
"дернуть". Он появлялся в обществе Вердюренов везде: в загородных
ресторанах, где, впрочем, они еще бывали редко, так как сезон не начался,
чаще - в театре: г-жа Вердюрен была заядлой театралкой; и когда однажды, у
себя дома, она сказала при Сване, что хорошо бы иметь постоянный билет на
премьеры, на торжественные церемонии, а то в день похорон Гамбетты[97] они
намучились, Сван, до сего времени умалчивавший о своих блистательных
знакомствах, говоривший только о тех, которые ценились не высоко, которые он
именно поэтому считал некрасивым утаивать и через которые Сен-Жерменское
предместье приучило его завязывать связи в официальном мире, неожиданно
заявил:
- Обещаю вам это уладить: перед возобновлением "Данишевых"[98] у вас
будет постоянный билет - как раз завтра я в Елисейском дворце[99] завтракаю
вместе с префектом полиции.
- То есть как в Елисейском дворце? - взревел доктор Котар.
- Да, у Греви[100], - слегка озадаченный произведенным эффектом,
подтвердил Сван.
А художник, будто бы добродушно подшучивая, спросил доктора:
- Что это вас так разобрало?
Обыкновенно, получив разъяснения, Котар говорил: "Ну да, ну да, все
понятно", - и больше не выказывал ни малейших признаков волнения. На этот
раз последние слова Свана не принесли ему обычного успокоения, - напротив:
он был крайне изумлен тем, что человек, сидевший с ним за одним столом, не
занимавший никакого официального положения, ничем не знаменитый, бывает у
главы правительства.
- То есть как у Греви? Вы знакомы с Греви? - вскричал он с
недоверчиво обомлелым видом гвардейца, которого незнакомец спрашивает, можно
ли видеть президента республики, и который, поняв из этих слов, как пишут в
газетах, "с кем он имеет дело", уверяет несчастного сумасшедшего, что его
пропустят к президенту без всяких разговоров, и направляет его в приемный
покой при полицейском участке.
