шахты, а устроен при Культурно-Воспитательной Части. Это был единственный в
лагере огонёк, единственный уголок, куда можно было на полчасика зайти перед
отбоем и почувствовать себя человеком: перелистать газету, взять в руки
гитару, вспомнить стихи или свою прежнюю неправдоподобную жизнь. Лагерные
[Укропы Помидоровичи] (как звали воры неисправимых интеллигентов) сюда
тянулись -- и очень у места был тут Артур с его артистической душою,
понимающими глазами, столичными воспоминаниями и умением скользя, скользя
поговорить о чём угодно.
И так Артур быстро [оформил] несколько одиночных [агитаторов;] одну
антисоветски-настроенную [группу;] два побега, ещё не подготовлявшихся, но
уже якобы задуманных; и лагпунктовское [дело врачей], якобы затягивавших с
целью саботажа лечение заключённых -- то есть, дававших им отдыхать в
больнице. Все эти кролики получили вторые сроки, Артуру же по линии Третьего
Отдела сброшено было два года.
Попавши в Марфино, Артур и здесь не пренебрегал своей проверенной
службой. Он стал любимцем и душой обоих майоров-кумовей и самым грозным
доносчиком на шарашке.
Но, пользуясь его доносами, майоры не открывали ему своих секретов, и
теперь Сиромаха не знал, кому из двоих важнее знать новость о Доронине, чьим
стукачом был Доронин.
Много писано, что люди в массе своей удивляют неблагодарностью и
неверностью. Но ведь бывает и иначе! Не одному, не трём -- двадцати с лишним
зэкам с безумной неосторожностью, с расточительным безрассудством доверил
Руська Доронин свой замысел двойника. Каждый из узнавших рассказал ещё
нескольким, тайна Доронина стала достоянием почти половины жителей шарашки,
о ней едва что не говорили в комнатах вслух, -- и хотя через пятого-через
шестого жил на шарашке стукач -- ни один из них ничего не узнал, а может
быть не донёс, узнавши! И самый наблюдательный, самый чутконосый
премьер-стукач Артур Сиромаха тоже ничего не знал до сегодняшнего дня!
Теперь была задета и его честь осведомителя -- пусть оперы в своих
кабинетах прохлопали, но он?? И прямая его безопасность -- так же точно, как
и других, могли поймать с переводом и его самого. Измена Доронина была для
Сиромахи выстрелом чуть-чуть мимо головы. Доронин оказался проворный враг --
так и ударить его надо было проворно! (Впрочем, ещё не осознавая размеров
беды, Артур подумал, что Доронин раскрылся только-только, сегодня или
вчера.)
Но Сиромаха не мог прорваться в кабинеты! Нельзя было терять голову,
ломиться в запертую дверь Шикина или даже слишком часто подбегать к его
двери. А к Мышину стояла очередь! Её разогнали по трёхчасовому звонку, но
пока самые надоедливые и упрямые зэки препирались в коридоре штаба с
дежурным (Сиромаха со страдающим видом, держась за живот, пришёл к фельдшеру
и стоял в ожидании, пока группа разойдётся) -- уже к Мышину был вызван
Дырсин. По расчётам Сиромахи Дырсину нечего было задерживаться у кума -- а
он там сидел, и сидел, и сидел. Рискуя заслужить неудовольствие Мамурина
своей часовой отлучкой из Семёрки, где стоял чад от паяльников, канифоли и
проектов, Сиромаха тщетно ждал, когда же Мышин отпустит Дырсина.
Но и перед простыми надзирателями, глазевшими в коридоре, нельзя было
расшифровывать себя! Потеряв терпение, Сиромаха ходил опять на третий этаж к
Шикину, возвращался в коридор штаба к Мышину, опять поднимался к Шикину. В
последний раз в тёмном тамбуре у двери Шикина ему повезло: сквозь дверь он
услышал неповторимый скрипучий голос дворника, единственный такой на
шарашке.
Тогда он сразу же условно постучал. Дверь отперлась -- и Шикин показался
в нешироком растворе двери.
-- Очень срочно! -- шёпотом сказал Сиромаха.
-- Минуту, -- ответил Шикин.
И лёгкой походкой, чтоб не встретиться с выпускаемым дворником, Сиромаха
ушёл далеко по длинному коридору, тотчас деловито вернулся и без стука
толкнул дверь к Шикину.
После недельного следствия по "Делу о токарном станке" суть происшествия
всё ещё оставалась майору Шикину загадочной. Установлено было только, что
станок этот с открытым ступенчатым шкивом, ручной подачей задней бабки, а
подачей супорта как ручной, так и от главного привода, станок, выпущенный
отечественной промышленностью в разгар первой мировой войны, в 1916 году,
был по приказу Яконова отъят от электромотора и передан в таком виде из
лаборатории щ3 в механические мастерские. При этом, так как стороны не могли
договориться о транспортировке, приказано было силами лаборатории спустить
станок в подвальный коридор, а оттуда силами мастерских ручным волоком
поднять по трапу и через двор доставить в здание мастерских (был путь
короче, без опускания станка в подвал, но тогда пришлось бы выпускать зэков
на парадный двор, просматриваемый с шоссе и из парка, что было, конечно,
недопустимо с точки зрения бдительности).
Разумеется, теперь, когда непоправимое уже произошло, Шикин внутренне мог
упрекнуть и самого себя: не придав значения этой важнейшей производственной
операции, он не проследил за нею лично. Но ведь в исторической перспективе
ошибки деятелей всегда видней -- а поди их не сделай!
Сложилось так, что лаборатория щ3, имеющая в своём составе одного
начальника, одного мужчину, одного инвалида и одну девушку, собственными
силами перетащить станка не могла. И поэтому, совершенно безответственно, из
разных комнат был собран случайный народ в количестве десяти заключённых
(даже списка их никто не составил! -- и майору Шикину стоило немалого труда
уже потом, с полумесячным опозданием, сличая показания, восстановить полный
список подозреваемых) -- и эти десять зэков спустили-таки тяжёлый станок по
лестнице из бельэтажа в подвал. Однако мастерские (по каким-то техническим
соображениям их начальник не гнался за этим станком) не только вовремя не
выставили рабочей силы на смычку, но даже не прислали к месту встречи
контролёра-приёмщика. Десять же мобилизованных зэков, стащив станок в
подвал, никем не руководимые, разошлись. А станок, загораживая проход, ещё
несколько дней стоял в подвальном коридоре (сам же Шикин и спотыкался об
него). Наконец, пришли за ним люди из мехмастерских, но увидели трещину в
станине, придрались к этому и ещё три дня не брали станка, пока их всё-таки
не заставили.
Вот эта-то роковая трещина в станине и была основой к тому, чтобы завести
"Дело". Может быть и не из-за этой трещины станок до сих пор не работал
(Шикин слышал и такое мнение), но значение трещины было гораздо шире, чем
сама трещина. Трещина означала, что в институте орудуют ещё не разоблачённые
враждебные силы. Трещина означала также, что руководство института
слепо-доверчиво и преступно-халатно. При удачном проведении следственного
дела, вскрытии преступника и истинных мотивов преступления, можно было не
только кое-кого наказать, а кое-кого предупредить, но и вокруг этой трещины
провести большую воспитательную работу с коллективом. Наконец,
профессиональная честь майора Шикина требовала разобраться в этом зловещем
клубке!
Но это было не легко. Время было упущено. Среди арестантов-переносчиков
станка успела возникнуть круговая порука, преступный сговор. Ни один вольный
(ужасное упущение!) не присутствовал при переноске. Среди десяти носильщиков
попался только один осведомитель, и то затруханный, самым большим
достижением которого был донос о простыне, разрезанной на манишки. И
единственно, в чём он помог, это восстановить полный список десяти человек.
В остальном же все десять зэков, нагло рассчитывая на свою безнаказанность,
утверждали, что они донесли станок до подвала в целости, по лестнице
станиною не полозили, об ступеньки её не били. И ещё как-то так получилось
по их показаниям, что именно за то место, где потом возникла трещина, за
станину под задней бабкой, никто из них не держался, а все держались за
станину под шкивами и шпинделем. В погоне за истиной, майор даже несколько
раз рисовал схему станка и расстановку носильщиков вокруг него. Но легче
было в ходе допросов овладеть токарным мастерством, чем найти виновника
трещины. Единственно, кого можно было обвинить хоть и не во вредительстве,
но в намерении вредительства, -- это инженера Потапова. Разозлясь от
трёхчасового допроса, он проговорился:
-- Да если б я вам это корыто хотел испортить, так я просто бы песку
горсть сыпанул в подшипники, и всё! Какой смысл станину колотить?!
Эту фразу матёрого диверсанта Шикин сейчас же занёс в протокол, но
Потапов отказался подписать.
Трудность нынешнего расследования залегала именно в том, что в руках
Шикина не было обычных средств добывания истины: одиночки, карцера,
мордобоя, перевода на карцерный паёк, ночных допросов и даже элементарного
разделения подследственных по разным камерам: здесь надо было, чтоб они
продолжали полноценно работать, а для того нормально питаться и спать.
И всё-таки уже в субботу Шикину удалось вырвать у одного зэка признание,
что когда они спускались по последним ступенькам и загораживали узкую дверь,
-- навстречу им попался дворник Спиридон и с криком:
"Стой, братки, поднесём!" -- тоже взялся одиннадцатым и донёс до места. И
из схемы никак иначе не получалось, что взялся он за станину под задней
бабкой.
Эту новую богатую нить Шикин и решил разматывать сегодня, в понедельник,
пренебрегши двумя поступившими с утра доносами о суде над князем Игорем.
Перед самым обедом он вызвал к себе рыжеволосого дворника -- и тот пришёл,
как был, со двора в бушлате, перепоясанном драным брезентовым поясом, снял
свою большеухую шапку и виновато мял её в руках, подобно классическому
мужику, пришедшему просить у барина землицы. При этом он не сходил с
резинового коврика, чтоб не наследить на полу. Неодобрительно покосясь на
его непросохшие ботинки и строго поглядя на него самого, Шикин так и оставил
его стоять, а сам сидел в кресле и молча просматривал разные бумаги. Время
от времени, словно по прочтённому поражённый преступностью Егорова, он
вскидывал на него изумлённый взгляд как на кровожадного зверя, наконец-то
попавшего в клетку (всё это полагалось по их науке, чтобы разрушительно
подействовать на психику арестанта). Так прошло в запертом кабинете в
ненарушимом молчании полчаса, явственно прозвенел и обеденный звонок, по
которому Спиридон надеялся получить письмо из дому -- но Шикин даже и слыхом
не слыхал того звонка: он молча всё перекладывал толстые папки, что-то
доставал из одних ящиков, клал в другие, хмуро перечитывал разные бумаги и
опять с изумлением коротко взглядывал на угнетённого, поникшего, виноватого
Спиридона.
Последняя вода с ботинок Спиридона, наконец, сошла на коврик, ботинки
обсохли, и Шикин сказал:
-- А ну, подойди ближе! -- (Спиридон подошёл.) -- Стой. Вот этого --
знаешь, нет? -- И он протянул ему из своих рук фотографию какого-то парня в
немецком мундире без шапки.
Спиридон изогнулся, сощурился, приглядываясь, и извинился:
-- Я, вишь, гражданин майор, слеповат маненько. Дай я её облазю.
Шикин разрешил. Всё так же в одной руке держа свою мохнатую шапку,
Спиридон другой рукой обхватил карточку кругом всеми пятью пальцами за рёбра
и, по-Фазному наклоняя её к свету окна, стал водить мимо левого глаза,
рассматривая как бы по частям.
-- Не, -- облегчённо вздохнул он. -- Не видал.
Шикин принял фотокарточку назад.
-- Очень плохо, Егоров, -- сокрушённо сказал он. -- От запирательства
будет только хуже для вас. Ну, что ж, садитесь, -- он указал на стул
