там несет домой хромой старик, хмурясь от огорчения, что так мало выру-
чил за весь долгий жаркий день. Я подошел к нему.
- Дайте мне шары.
- Десять хеллеров штука, - сказал он недоверчиво: на что этому щего-
леватому бездельнику могли понадобиться среди ночи пестрые шары?
- Дайте все, - сказал я и протянул ему десять крон. Он встрепенулся,
моргая посмотрел на меня, потом дрожащей рукой подал мне веревку, на ко-
торой держались все шары. Шары натягивали веревку, они хотели вырваться,
полетать на свободе, подняться в самое небо. Так ступайте же, летите,
куда вас влечет, будьте свободны! Я отвязал веревку, выпустил шары, и
они взвились вверх, как множество разноцветных лун. Со всех сторон сбе-
гались смеющиеся люди, из мрака выходили влюбленные парочки, кучера фи-
акров щелкали бичами и, окликая друга друга, показывали пальцами на ша-
ры, которые уносились над верхушками деревьев в сторону городских крыш.
Все весело переглядывались, забавляясь моей безрассудной затеей.
Почему я никогда этого не знал, не знал, как легко и как хорошо - да-
рить радость! Кредитки вдруг опять начали обжигать мне пальцы, они рва-
лись из моих рук, как только что воздушные шары: они тоже хотели упорх-
нуть от меня в неведомое. Я сгреб их, - украденные у Лайоша и свои, ибо
нисколько уже не различал их и не чувствовал за собой никакой вины, - и
держал в кулаке, готовый бросить их всякому, кто захочет взять. Увидев
метельщика, сердито подметавшего пустынную мостовую, я остановился. Он
подумал, что я хочу спросить его, как пройти на какую-нибудь улицу, и
угрюмо поднял на меня глаза; я улыбнулся ему и протянул кредитку в двад-
цать крон. Он с недоумением посмотрел на нее, потом взял и молча стал
ждать, чего я от него потребую. Но я засмеялся и сказал: - Купи себе
что-нибудь на эти деньги, - и пошел дальше. Все время смотрел я по сто-
ронам, - не попросит ли кто-нибудь денег, и так как никто не подходил,
то сам предлагал их: одну бумажку подарил проститутке, заговорившей со
мною, две - фонарщику, одну бросил в открытое окно пекарни, находившейся
в подвале; и так я шел все дальше и дальше, оставляя за собой как бы
кильватер изумления, благодарности и радости. Наконед, я принялся разб-
расывать кредитки, смяв их в комочек, по тротуару, по церковной паперти
- и радовался при мысли о том, что завтра какая-нибудь старушка, идя к
заутрене, найдет эти сто крон и возблагодарит господа, что удивится и
обрадуется какой-нибудь бедный студент, мастерица, рабочий - как сам я
удивился и обрадовался в эту ночь, найдя самого себя.
Я уже не помню теперь, куда и как я разбросал все бумажные, а потом и
серебряные свои деньги. Я был как в чаду, голова у меня кружилась, и
когда последние бумажки упорхнули, мне стало так легко, словно у меня
выросли крылья, и я ощутил свободу, какой никогда не знал. Улица, небо,
дома - все раскрывалось мне в каком-то новом единстве, все, все вызывало
новое чувство обладания и сопричастия; никогда даже в самые пылкие мгно-
вения, не ощущал я так остро, что все это действительно существует, жи-
вет, и что я живу, и что жизнь окружающего мира и моя жизнь тождествен-
ны, что это одна и та же великая могучая жизнь, которой я никогда не
умел радоваться как надлежало и которую постигает только любовь, объем-
лет только тот, кто отдается.
Я пережил еще одну, последнюю, тяжелую минуту, когда я, дойдя в упое-
нии счастья до своей двери, вставил ключ в замочную скважину и предо
мной открылся темный провал моей квартиры. Тут вдруг меня охватил страх,
не вернусь ли я сейчас в свою старую, прежнюю жизнь, если войду в жилище
того, кем я был до сих пор, если лягу в его постель, если снова сопри-
коснусь со всем, от чего меня эта ночь так чудесно освободила. Нет, нет,
только не стать снова тем человеком, которым я был, этим вчерашним преж-
ним джентльменом, корректным, бесчувственным, чуждым всему на свете!
Лучше ринуться во все пучины преступления и зла, но только - в настоящую
жизнь! Я устал, бесконечно устал и все же боялся, что сон поглотил меня
и своей черной тиной смоет все то горячее, пылкое, живое, что зажгла во
мне эта ночь. Боялся, что все пережитое окажется мимолетным и преходя-
щим, как фантастический сон.
Но наутро я проснулся бодрый, свежий, с тем же чувством благодарности
и счастья. С тех пор прошло четыре месяца, и былое оцепенение не возвра-
щалось ко мне, я все еще согрет живым теплом. Сладостный угар того дня,
когда почва моего мира вдруг ушла из-под ног и я низвергся в неведомое
и, в стремительном падении, вместе с глубинами собственной души постиг
глубину всей жизни, - этот пламень, правда, угас, но я и теперь с каждым
дыханием ощущаю горячее биение своего сердца и радостно встречаю каждый
новый день. Я знаю, что стал другим человеком, с другими чувствами, дру-
гим восприятием и более ясным сознанием.
Разумеется, я не смею утверждать, что стал лучше, чем был; знаю
только, что стал счастливее, ибо обрел какой-то смысл в своей опустошен-
ной жизни, смысл, для которого не нахожу другого слова, кроме слова: са-
мое жизнь.
С тех пор я ни в чем не знаю запрета, так как в моих глазах законы и
правила моей среды не имеют цены, я не стыжусь ни других, ни самого се-
бя. Такие слова, как честь, преступление, порок, теперь звучат для меня
фальшиво и мертво, я не могу без содрогания даже произнести их.
Я живу, повинуясь той волшебной силе, которую впервые тогда ощутил.
Куда она толкает меня, я не спрашиваю: быть может, к новой бездне, к то-
му, что другие называют пороком, или к чему-нибудь величественно возвы-
шенному. Я этого не знаю и знать не хочу. Ибо я верю, что подлинно живет
лишь тот, кто живет тайной своей судьбы...
Но никогда - ив этом я убежден - не любил я жизнь столь пылко, и те-
перь я знаю, что каждый совершает преступление (единственное мыслимое
преступление!), кто равнодушно проходит мимо хоть единого из ее обличий.
С тех пор как я начал понимать самого себя, я понимаю бесконечно многое
другое: жадный взгляд прохожего, остановившегося перед витриной, потря-
сает меня, веселые прыжки собаки приводят в восторг. Я стал вдруг на все
обращать внимание, ничто мне не безразлично. Ежедневно, читая газету (в
которой прежде просматривал только репертуар театров и объявления об
аукционах), я нахожу множество причин для волнения; книги, казавшиеся
мне скучными, теперь увлекают меня. И что удивительнее всего: я вдруг
научился говорить с людьми не только во время так называемой светской
беседы. Слуга, живущий у меня семь лет, интересует меня, я часто с ним
разговариваю; швейцар, мимо которого я обычно проходил безучастно, как
мимо подвижного столба, недавно рассказал мне про смерть своей дочурки,
и это потрясло меня сильнее трагедий Шекспира. И это преображение - хо-
тя, чтобы не выдать себя, я внешне продолжаю жить в мире добропорядочной
скуки, - кажется, понемногу становится явным. Кое-кто вдруг начал выка-
зывать по отношению ко мне сердечность, уже трижды на этой неделе ко мне
приставали чужие собаки. И друзья радостно говорят мне, - как будто я
перенес тяжелую болезнь, - что находят меня помолодевшим.
Помолодевшим? Никто ведь, кроме меня, не знает, что только теперь я
действительно начинаю жить. Впрочем, таково ведь общее для всех заблуж-
дение, каждый думает, что прошлое было только ошибкой и подготовкой, и я
отлично понимаю, что с моей стороны это большая дерзость, взяв холодное
перо в теплую, живую руку, вывести на бесстрастной бумаге: я подлинно
живу. Но пусть это самообман, - только он осчастливил меня, согрел мою
кровь и открыл мне глаза. И если я описываю здесь чудо своего пробужде-
ния, то ведь я делаю это только для себя, знающего больше, чем могут мне
сказать мои собственные слова. Я не говорил об этом ни с одним из моих
друзей; они не догадывались, что я уже был мертвецом, и они никогда не
догадаются, что теперь я воскрес. И пусть волею судьбы смерть вторгнется
в мою ожившую жизнь и эти страницы попадут в чужие руки - такая мысль
ничуть меня не страшит и не мучит. Ибо тот, кто не изведал волшебства
таких мгновений, не поймет, - как не понял бы я сам еще полгода тому на-
зад, - что несколько мимолетных, на первый взгляд почти не связанных
между собой происшествий одного вечера могли каким-то чудом разжечь уже
угасшую жизнь.
Перед таким читателем я не стыжусь, потому что он не понимает меня. А
тот, кто постиг всеобъемлющую связь явлений, тот не судит, и гордость
чужда ему. Перед ним я не стыжусь, потому что он понимает меня. Кто од-
нажды обрел самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не может.
И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей.
ПИСЬМО НЕЗНАКОМКИ
Когда известный беллетрист Р., после трехдневной поездки для отдыха в
горы, возвратился ранним утром в Вену и, купив на вокзале газету, взгля-
нул на число, он вдруг вспомнил, что сегодня день его рождения. Сорок
первый, - быстро сообразил он, и этот факт не обрадовал и не огорчил
его. Бегло перелистал он шелестящие страницы газеты, взял такси и поехал
к себе на квартиру. Слуга доложил ему о приходивших в его отсутствие
двух посетителях, о нескольких вызовах по телефону и принес на подносе
накопившуюся почту. Писатель лениво просмотрел корреспонденцию, вскрыл
несколько конвертов, заинтересовавшись фамилией отправителя; письмо, на-
писанное незнакомым почерком и показавшееся ему слишком объемистым, он
отложил в сторону. Слуга подал чай. Удобно усевшись в кресло, он еще раз
пробежал газету, заглянул в присланные каталоги, потом закурил сигару и
взялся за отложенное письмо.
В нем оказалось около тридцати страниц, и написано оно было незнако-
мым женским почерком, торопливым и неровным, - скорее рукопись, чем
письмо. Р. невольно еще раз ощупал конверт, не осталось ли там сопрово-
дительной записки. Но конверт был пуст, и на нем, так же как и на самом
письме не было ни имени, ни адреса отправителя. Странно, подумал он, и
снова взял в руки письмо. "Тебе, никогда не знавшему меня", - с удивле-
нием прочел он не то обращение, не то заголовок... К кому это относи-
лось? К нему или к вымышленному герою? Внезапно в нем проснулось любо-
пытство. И он начал читать.
Мой ребенок вчера умер - три дня и три ночи боролась я со смертью за
маленькую, хрупкую жизнь; сорок часов, пока его бедное горячее тельце
металось в жару, я не отходила от его постели. Я клала лед на его пылаю-
щий лобик, днем и ночью держала в своих руках беспокойные маленькие руч-
ки. На третий день к вечеру силы изменили мне. Глаза закрывались помимо
моей воли. Три или четыре часа я проспала, сидя на жестком стуле, а за
это время смерть унесла его. Теперь он лежит, милый, бедный мальчик, в
своей узкой детской кроватке, такой же, каким я увидела его, когда прос-
нулась; только глаза ему закрыли, его умные, темные глазки, сложили руч-
ки на белой рубашке, и четыре свечи горят высоко по четырем углам кро-
ватки. Я боюсь взглянуть туда, боюсь тронуться с места, потому что пламя
свечей колеблется и тени пробегают по его личику, по сжатым губам, и
тогда кажется, что его черты оживают, и я готова поверить, что он не
умер, что он сейчас проснется и своим звонким голосом скажет мне что-ни-
будь детское, ласковое. Но я знаю, он умер, я не хочу смотреть на него,
чтобы не испытать сладость надежды и горечь разочарования. Я знаю, знаю,
мой ребенок вчера умер, - теперь у меня на свете только ты, беспечно иг-
рающий жизнью, не подозревающий о моем существовании. Только ты, никогда
не знавший меня и которого я всегда любила.
Я зажгла пятую, свечу и поставила ее на стол, за которым я тебе пишу.
Я не могу остаться одна с моим умершим ребенком и не кричать о своем го-
ре, а с кем же мне говорить в эту страшную минуту, если не с тобой, ведь
