зависит от твоей воли и не выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам
собой становится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его на женщин. Но
я, тринадцатилетний ребенок, этого не подозревала, - меня точно огнем
опалило. Я думала, что эта ласка только для меня, для меня одной, и в
этот миг во мне, подростке, проснулась женщина, и она навек стала твоей.
- Кто это? - спросила меня подруга. Я не могла ей сразу ответить. Я
не могла заставить себя произнести твое имя: в этот миг оно уже стало
для меня священным, стало моей тайной. - Просто один из жильцов нашего
дома, - неловко пробормотала я. - Почему же ты так покраснела? - с детс-
кой жестокостью злорадно засмеялась подруга. И потому что она, издеваясь
надо мной, коснулась моей тайны, кровь еще горячее прилила к моим щекам.
От смущения я ответила грубостью и крикнула: - Дура набитая! - Я готова
была ее задушить, но она захохотала еще громче и насмешливее; наконец,
слезы бессильного гнева выступили у меня на глазах. Я повернулась к ней
спиной и убежала наверх.
С этого мгновения я полюбила тебя. Я знаю, женщины часто говорили те-
бе, своему баловню, эти слова. Но поверь мне, никто не любил тебя с та-
кой рабской преданностью, с таким самоотвержением, как то существо, ко-
торым я была и которым навсегда осталась для тебя, потому что ничто на
свете не может сравниться с потаенной любовью ребенка, такой непритяза-
тельной, беззаветной, такой покорной, настороженной и пылкой, какой ни-
когда не бывает требовательная и - пусть бессознательно - домогающаяся
взаимности любовь взрослой женщины. Только одинокие дети могут всецело
затаить в себе свою страсть, другие выбалтывают свое чувство подругам,
притупляют его признаниями, - они часто слышали и читали о любви и зна-
ют, что она неизбежный удел всех людей. Они тешатся ею, как игрушкой,
хвастают ею, как мальчишки своей первой выкуренной папиросой. Но я - у
меня не было никого, кому бы я могла довериться, никто не наставлял и не
предостерегал меня, я была неопытна и наивна; я ринулась в свою судьбу,
как в пропасть. Все, что во мне бродило, все, что зрело, я поверяла
только тебе, только образу моих грез; отец мой давно умер, от матери, с
ее постоянной озабоченностью бедной вдовы, живущей на пенсию, я была да-
лека, легкомысленные школьные подруги отталкивали меня, потому что они
беспечно играли тем, что было для меня высшей страстью, - и все то, что
обычно дробится и расщепляется в душе, все свои подавляемые, но нетерпе-
ливо пробивающиеся чувства устремились к тебе. Ты был для меня - как
объяснить тебе? - любое сравнение, взятое в отдельности, слишком узко -
ты был именно всем для меня, всей моей жизнью. Все существовало лишь по-
стольку, поскольку имело отношение к тебе, все в моей жизни лишь в том
случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю мою
жизнь. До тех пор равнодушная и посредственная ученица, я неожиданно
стала первой в классе; я читала сотни книг, читала до глубокой ночи, по-
тому что знала, что ты любишь книги; к удивлению матери, я вдруг начала
с неистовым усердием упражняться в игре на рояле, так как предполагала,
что ты любишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы не попасться
тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужасно страдала от четырехугольной
заплатки на моем школьном переднике, перешитом из старого платья матери.
Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэто-
му, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левому боку сумку с книга-
ми и тряслась от страха, как бы ты все-таки не увидел этого изъяна. Но
как смешон был мой страх - ведь ты никогда, почти никогда на меня не
смотрел!
И все же: я весь день только и делала, что ждала тебя, подглядывала
за тобою. В нашей двери был круглый, в медной оправе, глазок, сквозь ко-
торый можно было видеть твою дверь. Это отверстие - нет, не смейся, лю-
бимый, даже теперь, даже теперь я не стыжусь проведенных возле него ча-
сов! - было моим окном в мир; там, в ледяной прихожей, боясь, как бы не
догадалась мать, я просиживала в засаде, с книгой в руках, целые вечера.
Я была словно натянутая струна, начинавшая дрожать при твоем приближе-
нии. Я никогда не оставляла тебя; неотступно, с напряженным вниманием
следила за тобой, но для тебя это было так же незаметно, как напряжение
пружины часов, которые ты носишь в кармане и которые во мраке терпеливо
отсчитывают и отмеряют твои дни и сопровождают тебя на твоих путях нес-
лышным биением сердца, а мы лишь в одну из миллионов отстукиваемых ими
секунд бросаешь на них беглый взгляд. Я знала о тебе все, знала все твои
привычки, все твои галстуки, все костюмы; я знала и скоро научилась раз-
личать всех твоих знакомых, я делила их на тех, кто мне нравился, и на
тех, кого ненавидела; с тринадцати до шестнадцати лет я жила только то-
бой. Ах, сколько я делала глупостей! Я целовала ручку двери, к которой
прикасалась твоя рука, я подобрала окурок сигары, который ты бросил,
прежде чем войти к себе, и он был для меня священен, потому что к нему
прикасались твои губы. По вечерам я сотни раз под каким-нибудь предлогом
выбегала на улицу, чтобы посмотреть, в какой комнате горит у тебя свет,
и сильнее ощутить твое незримое присутствие. А во время твоих отлучек, -
у меня сердце сжималось от страха каждый раз, когда я видела славного
Иоганна спускающимся вниз с твоим желтым чемоданом, - моя жизнь на дол-
гие недели замирала и теряла всякий смысл. Угрюмая, скучающая, злая,
слонялась я по дому, в вечном страхе, как бы мать по моим заплаканным
глазам не заметила моего отчаяния.
Я знаю: все, что я тебе рассказываю, - смешные ребячливые выходки.
Мне следовало бы стыдиться их, но я не стыжусь, потому что никогда моя
любовь к тебе не была чище и пламеннее, чем в то далекое время детских
восторгов. Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе, как
я тогда жила тобой, почти не знавшим моего лица, потому что при встречах
на лестнице я, страшась твоего обжигающего взгляда, опускала голову и
мчалась мимо, словно человек, бросающийся в воду, чтобы спастись от ог-
ня. Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе о тех давно
забытых тобой годах, могла бы развернуть перед тобой полный календарь
твоей жизни; но я не хочу докучать тебе, не хочу тебя мучить. Я только
еще расскажу тебе о самом радостном событии моего детства, и, прошу те-
бя, не смейся надо мной, потому что как оно ни ничтожно - для меня, ре-
бенка, это было бесконечным счастьем. Случилось это, вероятное один из
воскресных дней; ты был в отъезде, и твой слуга втаскивал через открытую
дверь квартиры только что выколоченные им тяжелые ковры. Старику было
трудно, и я, внезапно расхрабрившись, подошла к нему и спросила, не могу
ли я ему помочь? Он удивился, но не отверг мою помощь, и таким образом я
увидела - если бы только я могла выразить, с каким почтением, с каким
благоговейным трепетом! - увидела внутренность твоей квартиры, твой мир,
твой письменный стол, за которым ты работал, на нем цветы в синей хрус-
тальной вазе, твои шкафы, картины, книги. Я успела лишь бросить украдкой
беглый взгляд на твою жизнь, потому что верный Иоганн, конечно, не поз-
волил бы мне присмотреться ближе, но этим одним-единственным взглядом я
впитала в себя всю атмосферу твоей квартиры, и это дало обильную пищу
моим бесконечным грезам о тебе во сне и наяву.
Это событие, этот краткий миг был счастливейшим в моем детстве. Я хо-
тела рассказать тебе о нем для того, чтобы ты, не знающий меня, наконец
почувствовал, как человеческая жизнь горела и сгорала подле тебя. Об
этом событии я хотела рассказать тебе и еще о другом, ужаснейшем, кото-
рое, увы, последовало очень скоро за первым. Как я тебе уже говорила, я
ради тебя забыла обо всем, не замечала матери и ни на кого и ни на что
не обращала внимания. Я проглядела, что один пожилой господин, купец из
Инсбрука, дальний свойственник матери, начал часто бывать и засиживаться
у нас; я даже радовалась этому, потому что он иногда водил маму в театр
и я, оставшись одна, могла без помехи думать о тебе, подстерегать тебя,
а это было моим высшим, моим единственным счастьем. И вот однажды мать с
некоторой торжественностью позвала меня в свою комнату и сказала, что ей
нужно серьезно поговорить со мной. Я побледнела, у меня сильно забилось
сердце, - уже не возникло ли у нее подозрение, не догадалась ли она о
чем-нибудь? Моя первая мысль была о тебе, о тайне, связывавшей меня с
миром. Но мать сама казалась смущенной; она нежно поцеловала меня (чего
никогда не делала) раз и другой, посадила меня рядом с собой на диван и
начала, запинаясь и краснея, рассказывать, что ее родственник-вдовец
сделал ей предложение и что она, главным образом ради меня, решила его
принять. Еще горячей забилось у меня сердце, - только одной мыслью отк-
ликнулась я на слова матери, мыслью о тебе. - Но мы ведь останемся
здесь? - с трудом промолвила я. - Нет, мы переедем в Инсбрук, там у Фер-
динанда прекрасная вилла. - Больше я ничего не слыхала. У меня потемнело
в глазах. Потом я узнала, что была в обмороке. Я слышала, как мать впол-
голоса рассказывала ожидавшему за дверью отчиму, что я вдруг отшатнулась
и, вскинув руки, рухнула на пол. Не могу тебе описать, что происходило в
ближайшие дни, как я, беспомощный ребенок, боролась против всесильной
воли взрослых. Даже сейчас, когда я пишу об этом, у меня дрожит рука. Я
не могла выдать свою тайну, поэтому мое сопротивление казалось просто
строптивостью, злобным упрямством. Никто больше со мной не заговаривал,
все делалось за моей спиной. Для подготовки к переезду пользовались теми
часами, когда я была в школе; каждый день, вернувшись домой, я видела,
что еще одна вещь продана или увезена. На моих глазах разрушалась наша
квартира, а с нею и моя жизнь, и однажды, придя из школы, я узнала, что
у нас побывали упаковщики мебели и все вынесли. В пустых комнатах стояли
приготовленные к отправке сундуки и две складные койки - для матери и
для меня: здесь мы должны были провести еще одну ночь, последнюю, а ут-
ром - уехать в Инсбрук.
В этот последний день я с полной ясностью поняла, что не могу жить
вдали от тебя. В тебе одном я видела свое спасение. Что я тогда думала и
могла ли вообще в эти часы отчаяния разумно рассуждать, этого я никогда
не узнаю, но вдруг - мать куда-то отлучилась - я вскочила и как была, в
школьном платьице, пошла к тебе. Нет, я не шла, какая-то неодолимая сила
толкала меня к твоей двери; я вся дрожала и с трудом передвигала одере-
веневшие ноги. Я была готова - я и сама не знала точно, чего я хотела -
упасть к твоим ногам, молить тебя оставить меня у себя как служанку, как
рабыню! Боюсь, что ты посмеешься над одержимостью пятнадцатилетней де-
вочки; но, любимый, ты не стал бы смеяться, если бы знал, как я стояла
тогда на холодной площадке, скованная страхом, и все же, подчиняясь ка-
кой-то неведомой силе, заставила мою дрожащую руку, словно отрывая ее от
тела, подняться и после короткой жестокой борьбы, продолжавшейся целую
вечность, нажать, пальцем кнопку звонка. Я по сей день слышу резкий,
пронзительный звон и сменившую его тишину, когда вся кровь во мне засты-
ла, когда сердце мое перестало биться и только прислушивалась, не идешь
ли ты.
Но ты не вышел. Не вышел никто. Очевидно, тебя не было дома, а Иоганн
тоже ушел за какими-нибудь покупками. И вот я побрела, унося в ушах
мертвый отзвук звонка, назад в нашу разоренную, опустошенную квартиру и
в изнеможении упала на какой-то тюк. От пройденных мною четырех шагов я
устала больше, чем если бы несколько часов ходила по глубокому снегу.
Но, невзирая ни на что, во мне ярче и ярче разгоралась решимость увидеть
тебя, поговорить с тобой, прежде чем меня увезут. Клянусь тебе, ничего
