ты и теперь, как всегда, для меня все! Я, может быть, не сумею ясно го-
ворить с тобой, может быть, ты не поймешь меня - мысли у меня путаются,
в висках стучит и все тело ломит. Кажется, у меня жар; может быть, я то-
же заболела гриппам, который теперь крадется от дома к дому, и это было
бы хорошо, потому что тогда я пошла бы за своим ребенком и все сделалось
бы само собой. Иногда у меня темнеет в глазах, я, может быть, не допишу
даже до конца это письмо, но я соберу все свои силы, чтобы хоть раз,
только этот единственный раз, поговорить с тобой, мой любимый, никогда
не узнававший меня.
С тобой одним хочу я говорить, впервые сказать тебе все; ты узнаешь
всю мою жизнь, принадлежавшую тебе, хотя ты никогда о ней не знал. Но ты
узнаешь мою тайну, только если я умру, - чтобы тебе не пришлось отвечать
мне, - только если лихорадка, которая сейчас бросает меня то в жар, то в
холод, действительно начало конца. Если же мне суждено жить, я разорву
это письмо и буду опять молчать, как всегда молчала. Но если ты держишь
его в руках, то знай, что в нем умершая рассказывает тебе свою жизнь,
свою жизнь, которая была твоей от ее первого до ее последнего созна-
тельного часа: Не бойся моих слов, - мертвая не потребует ничего, ни
любви, ни сострадания, ни утешения. Только одного хочу я от тебя чтобы
ты поверил всему, что скажет тебе моя рвущаяся к тебе боль. Поверь все-
му, только об этом одном прошу я тебя: никто не станет лгать в час смер-
ти своего единственного ребенка.
Я поведаю тебе всю мою жизнь, которая поистине началась лишь в тот
день, когда я тебя узнала. До того дня было что-то тусклое и смутное,
куда моя память никогда уже не заглядывала, какой-то пропыленный, затя-
нутый паутиной погреб, где жили люди, которых я давно выбросила из серд-
ца. Когда ты появился, мне было тринадцать лет, и я жила в том же доме,
где ты теперь живешь, в том самом доме, где ты держишь в руках это
письмо - это последнее дыхание моей жизни; я жила на той же лестнице,
как раз напротив дверей твоей квартиры. Ты, наверное, уже не помнишь
нас, скромную вдову чиновника (она всегда ходила в трауре) и худенького
подростка, - мы ведь всегда держались в тени, замкнувшись в своем скуд-
ном мещанском существовании. Ты, может быть, никогда и не слыхал нашего
имени, потому что на нашей двери не было дощечки и никто никогда не при-
ходил к нам и не спрашивал нас. Да и так давно это было, пятнадцать,
шестнаддцать лет тому назад, нет, ты, конечно, не помнишь этого, люби-
мый; но я - о, я жадно вспоминаю каждую мелочь, я помню, словно это было
сегодня, тот день, тот час, когда я впервые услышала о тебе, в первый
раз увидела тебя, и как мне не помнить, если тогда для меня открылся
мир! Позволь, любимый, рассказать тебе все, с самого начала, подари мне
четверть часа и выслушай терпеливо ту, что с таким долготерпением всю
жизнь любила тебя.
Прежде чем ты переехал в наш дом, за твоей дверью жили отврати-
тельные, злые, сварливые люди. Хотя они сами были бедны, они ненавидели
бедность своих соседей, ненавидели нас, потому что мы не хотели иметь
ничего общего с ними. Глава семьи был пьяница и колотил свою жену; мы
часто просыпались среди ночи от грохота падающих стульев и разбитых та-
релок; раз она выбежала, вся в крови, простоволосая, на лестницу; пьяный
с криком преследовал ее, но из других квартир выскочили жильцы и пригро-
зили ему полицией. Мать с самого начала избегала всякого общения с этой
четой и запретила мне разговаривать с их детьми, а они мстили мне за это
при каждом удобном случае. На улице они кричали мне вслед всякие гадос-
ти, а однажды так закидали меня снежками, что у меня кровь потекла по
лицу. Весь дом единодушно ненавидел этих людей, и, когда вдруг что-то
случилось, - кажется, муж попал в тюрьму за кражу и они со своим скарбом
должны были выехать, - мы все облегченно вздохнули. Два-три дня на воро-
тах висело объявление о сдаче в наем, потом его сняли, и через домоупра-
вителя быстро разнеслась весть, что квартиру снял какой-то писатель,
одинокий, солидный господин. Тогда я в первый раз услыхала твое имя.
Еще через два-три дня пришли маляры, штукатуры, плотники, обойщики и
принялись очищать квартиру от грязи, оставленной ее прежними обитателя-
ми. Они стучали молотками, мыли, выметали, скребли, но мать только радо-
валась и говорила, что наконец-то кончились безобразия у соседей. Тебя
самого мне во время переезда еще не пришлось увидеть, за всеми работами
присматривал твой слуга, этот невысокий, степенный, седовласый камерди-
нер, смотревший на всех сверху вниз и распоряжавшийся деловито и без шу-
ма. Он сильно импонировал нам всем, во-первых, потому, что камердинер у
нас, на окраине, был редкостным явлением, и еще потому, что он держался
со всеми необычайно вежливо, не становясь в то же время на равную ногу с
простыми слугами и не вступая с ними в дружеские разговоры. Моей матери
он с первого же дня стал кланяться почтительно, как даме, и даже кот
мне, девчонке, относился приветливо и серьезно. Твое имя он произносил
всегда с каким-то особенным уважением, почти благоговейно, и сразу было
видно, что это не просто обычная преданность слуги своему господину. И
как я потом любила за это славного старого Иоганна, хотя и завидовала
ему, что он всегда может быть подле тебя и служить тебе!
Я потому рассказываю тебе все это, любимый, все эти до смешного мел-
кие пустяки, чтобы ты понял, каким образом ты мог с самого начала приоб-
рести такую власть над робким, запутанным ребенком, каким была я. Еще
раньше чем ты вошел в мою жизнь, вокруг тебя уже создался какой-то нимб,
ореол богатства, необычайности и тайны; все мы, в нашем маленьком домике
на окраине, нетерпеливо ждали твоего приезда. Ты ведь знаешь, как любо-
пытны люди, живущие в маленьком, тесном мирке. И как разгорелось мое лю-
бопытство к тебе, когда однажды, возвращаясь из школы, я увидела перед
домом фургон с мебелью! Большую часть тяжелых вещей носильщики уже под-
няли наверх и теперь переносили отдельные, более мелкие предметы; я ос-
тановилась у двери, чтобы все это видеть, потому что все твои вещи чрез-
вычайно изумляли меня - я таких никогда не видала: тут были индийские
божки, итальянские статуи, огромные, удивительно яркие картины, и, нако-
нец, появились книги в таком количестве и такие красивые, что я глазам
своим не верила. Их складывали столбиками у двери, там слуга принимал их
и каждую заботливо обмахивал метелкой. Сгорая от любопытства, бродила я
вокруг все растущей груды; слуга не отгонял меня, но и не поощрял, поэ-
тому я не посмела прикоснуться ни к одной книге, хотя мне очень хотелось
потрогать мягкую кожу на переплетах. Я только робко рассматривала сбоку
заголовки - тут были французские, английские книги, а некоторые на со-
вершенно непонятных языках. Я часами могла бы любоваться ими, но мать
позвала меня в дом.
И вот, еще не зная тебя, я весь вечер думала о тебе. У меня самой был
только десяток дешевых книжек в истрепанных бумажных переплетах, которые
я все очень любила и постоянно перечитывала. Меня страшно занимала
мысль, каким же должен быть человек, который прочел столько прекрасных
книг, знает столько языков, который так богат и в то же время так обра-
зован. Мне казалось, что таким ученым может быть только какоенибудь
сверхъестественное существо. Я пыталась мысленно нарисовать твой порт-
рет; я воображала тебя стариком, в очках и с длинной белой бородой, по-
хожим на нашего учителя географии, только гораздо добрее, красивее и
мягче. Не знаю почему, но даже когда ты еще представлялся мне стариком,
я уже была уверена, что ты должен быть красив. Тогда, в ту ночь, еще не
зная тебя, я в первый раз видела тебя во сне.
На следующий день ты переехал, но сколько я ни подглядывала, мне не
удалось посмотреть на тебя, и это еще больше возбудило мое любопытство.
Наконец, на третий день, я увидела тебя, и как же я была поражена, когда
ты оказался совсем другим, ничуть не похожим на образ "боженьки", соз-
данный моим детским воображением. Я грезила о добродушном старце в оч-
ках, и вот явился ты - ты, точно такой, как сегодня, ты, не меняющийся,
на ком годы не оставляют следов! На тебе был восхитительный светлокорич-
невый спортивный костюм, и ты своей удивительно легкой, юношеской поход-
кой, прыгая через две ступеньки, поднимался по лестнице. Шляпу ты держал
в руке" и я с неописуемым изумлением увидела твое юное оживленное лицо и
светлые волосы. Уверяю тебя - я прямо испугалась, до того меня потрясло,
что ты такой молодой, красивый, такой стройный и изящный. И разве не
странно: в этот первый миг я сразу ясно ощутила то, что и меня и всех
других всегда поражало в тебе, - твою двойственность: ты - пылкий, лег-
комысленный, увлекающийся игрой и приключениями юноша и в то же время в
своем творчестве неумолимо строгий, верный долгу, бесконечно начитанный
и образованный человек. Я безотчетно поняла, как понимали все, что ты
живешь двойной жизнью: своей яркой, пестрой стороной она обращена к
внешнему миру, а другую, темную, знаешь только ты один; это глубочайшее
раздвоение, эту тайну твоего бытия я, тринадцатилетняя девочка, заворо-
женная тобой, ощутила с первого взгляда.
Понимаешь ли ты теперь любимый, каким чудом, какой заманчивой загад-
кой стал для меня, полуребенка! Человек, перед которым преклонялись, по-
тому что он писал книги, потому что он был знаменит в чуждом мне большом
мире, вдруг оказался молодым, юношески веселым двадцатипятилетним щего-
лем! Нужно ли говорить о том, что с этого дня в нашем доме, во всем моем
скудном детском мирке меня ничто больше не занимало, кроме тебя, что я
со всей настойчивостью, со всем цепким упорством тринадцатилетней девоч-
ки думала только о тебе, о твоей жизни. Я изучала тебя, изучала твои
привычки, приходивших к тебе людей, и все это не только не утоляло моего
любопытства, но еще усиливало его, потому что двойственность твоя отчет-
ливо отражалась в разнородности твоих посетителей. Приходили молодые лю-
ди, твои приятели, с которыми ты смеялся и шутил; приходили оборванные
студенты; а то подъезжали на автомобилях дамы; однажды явился директор
оперного театра, знаменитый дирижер, которого я только издали видела с
дирижерской палочкой в руках; бывали молоденькие девушки, еще ходившие в
коммерческую школу, которые смущались и спешили поскорее юркнуть в
дверь, - вообще много, очень много женщин. Я особенно над этим не заду-
мывалась, даже после того, как однажды утром, отправляясь в школу, уви-
дела уходившую от тебя даму под густой вуалью. Мне ведь было только три-
надцать лет, и я не знала, что страстное любопытство, с которым я подка-
рауливала и подстерегала тебя, уже означало любовь.
Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и
навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки и моя школьная подруга,
болтая, стояли у подъезда, В это время подъехал автомобиль, и не успел
он остановиться, как ты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью дви-
жений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки. Невольно
я бросилась к двери чтобы открыть ее для тебя, и мы чуть не столкнулись.
Ты взглянул на меня теплым мягким, обволакивающим взглядом и ласково
улыбнулся мне - да, именно ласково улыбнулся мне и негромко сказал дру-
жеским тоном: "Большое спасибо, фрейлейн".
Вот и все, любимый; но с той самой минуты, как я почувствовала на се-
бе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя. Позже, и даже очень скоро,
я узнала, что ты даришь этот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в то
же время раздевающий взгляд, взгляд прирожденного соблазнителя, каждой
женщине, которая проходит мимо тебя, каждой продавщице в лавке, каждой
горничной, которая открывает тебе дверь, - узнала, что этот взгляд не
