прикладывать к темени льду и проч. За это уж взялась мать Пселдонимова.
Юноша полетел отыскивать карету. Так как на Петербургской даже и ванек в
этот час уже не было, то он отправился к извозчикам куда-то далеко на
подворье, разбудил кучеров. Стали торговаться, говорили, что в такой час за
карету и пяти рублей взять мало. Согласились, однако ж, на трех. Но когда,
уже в исходе четвертого часа, юноша прибыл в нанятой карете к
Пселдонимовым, у них уже давно переменилось решенье. Оказалось, что Иван
Ильич, который был все еще не в памяти, до того разболелся, до того стонал
и метался, что переносить его и везти в таком состоянии домой стало
совершенно невозможным даже рискованным. "Еще что из этого выйдет?" -
говорил совершенно обескураженный Пселдонимов. Что было делать? Возник
новый вопрос. Если уж оставить больного дома, то куда перенести его и где
положить? Во всем доме было только две кровати: одна огромная, двуспальная,
на которой спали старик Млекопитаев с супругою, и другая новокупленная, под
орех, двуспальная и назначенная для новобрачных. Все прочие обитатели, или,
лучше сказать, обитательницы дома, спали на полу вповалку, более на
перинах, отчасти уже попортившихся и продушенных, то есть вовсе
неприличных, да и тех было ровно в обрез; даже и того не было. Куда же
положить больного? Перина-то бы еще, пожалуй, и нашлась - можно было
вытащить под кого-нибудь в крайнем случае, но где и на чем постлать?
Оказалось, что постлать надо в зале, так как комната эта была отдаленнейшею
от недр семейства и имела свой особый выход. Но на чем постлать? неужели на
стульях? Известно, что на стульях стелют только одним гимназистам, когда
они приходят с субботы на воскресенье домой, а для особы, как Иван Ильич,
это было бы неуважительно. Что сказал бы он назавтра, увидя себя на
стульях? Пселдонимов и слышать не хотел об этом. Оставалось одно: перенести
его на брачное ложе. Это брачное ложе, как мы сказали, было устроено в
маленькой комнатке, тотчас же подле столовой. На кровати был двуспальный,
еще не обновленный, купленный матрас, чистое белье, четыре подушки в
розовом коленкоре, а сверху в кисейных чехлах, обшитых рюшем. Одеяло было
атласное, розовое, выстеганное узорами. Из золотого кольца опускались
кисейные занавески. Одним словом, все было как следует, и гости, почти все
перебывавшие в спальне, похвалили убранство. Новобрачная, хоть и терпеть не
могла Пселдонимова, но в продолжение вечера несколько раз, и особенно
украдкой, забегала сюда посмотреть. Каково же было ее негодование, ее
злость, когда она узнала, что на ее брачное ложе хотят перенести больного,
заболевшего чем-то вроде холерины! Маменька новобрачной вступилась было за
нее, бранилась, обещалась назавтра же жаловаться мужу; но Пселдонимов
показал себя и настоял: Ивана Ильича перенесли, а новобрачным постлали в
зале на стульях. Молодая хныкала, готова была щипаться, но ослушаться не
посмела: у папаши был костыль, ей очень знакомый, и она знала, что папаша
непременно завтра потребует кой в чем подробного отчета. В утешение ее
перенесли в залу розовое одеяло и подушки в кисейных чехлах. В эту-то
минуту и прибыл юноша с каретой; узнав, что карета уже не нужна, он ужасно
испугался. Приходилось платить ему самому, а у него и гривенника еще
никогда не было. Пселдонимов объявил свое полное банкротство. Пробовали
уговорить извозчика, Но он начал шуметь и даже стучать в ставни. Чем это
кончилось, подробно не знаю. Кажется, юноша отправился в этой карете
пленником на Пески, в четвертую Рождественскую улицу, где он надеялся
разбудить одного студента, заночевавшего у своих знакомых, и попытаться:
нет ли у него денег? Был уже пятый час утра, когда молодых оставили и
заперли в зале. У постели страждущего осталась на всю ночь мать
Пселдонимова. Она приютилась на полу, на коврике, и накрылась шубенкой, но
спать не могла, потому что принуждена была вставать поминутно: с Иваном
Ильичом сделалось ужасное расстройство желудка. Пселдонимова, женщина
мужественная и великодушная, раздела его сама, сняла с него все платье,
ухаживала за ним, как за родным сыном, и всю ночь выносила через коридор из
спальни необходимую посуду и вносила ее опять. И, однако ж, несчастия этой
ночи еще далеко не кончились.
---------------
Не прошло десяти минут, после того как молодых заперли одних в зале,
как вдруг послышался раздирающий крик, не отрадный крик, а самого
злокачественного свойства. Вслед за криками послышался шум, треск, как
будто падение стульев, и вмиг в комнату, еще темную, неожиданно ворвалась
целая толпа ахающих и испуганных женщин во всевозможных дезабилье. Эти
женщины были: мать новобрачной, старшая сестра ее, бросившая на это время
своих больных детей, три ее тетки, приплелась даже и та, у которой было
сломанное ребро. Даже кухарка была тут же, даже приживалка-немка,
рассказывавшая сказки, из-под которой вытащили силой для новобрачных ее
собственную перину, лучшую в доме и составлявшую все ее имение, приплелась
вместе с прочими. Все эти почтенные и прозорливые женщины уже с четверть
часа как пробрались из кухни через коридор на цыпочках и подслушивали в
передней, пожираемые самым необъяснимым любопытством. Между тем кто-то
наскоро зажег свечку, и всем представилось неожиданное зрелище. Стулья, не
выдержавшие двойной тяжести и подпиравшие широкую перину только с краев,
разъехались, и перина провалилась между ними на пол. Молодая хныкала от
злости; в этот раз она была до сердца обижена. Нравственно убитый
Пселдонимов стоял как преступник, уличенный в злодействе. Он даже не
пробовал оправдываться. Со всех сторон раздавались ахи и взвизги. На шум
прибежала и мать Пселдонимова, но маинька новобрачной на этот раз одержала
полный верх. Она сначала осыпала Пселдонимова странными и по большей части
несправедливыми упреками на тему: "Какой ты, батюшка, муж после этого? Куда
ты, батюшка, годен, после такого сраму?" - и прочее и, наконец, взяв дочку
за руку, увела ее от мужа к себе, взяв лично на себя ответственность
назавтра перед грозным отцом, потребующим отчета. За нею убрались и все,
ахая и покивая головами своими. С Пселдонимовым осталась только мать его и
попробовала его утешить. Но он немедленно прогнал ее от себя.
Ему было не до утешений. Он добрался до дивана и сел в угрюмейшем
раздумье, так как был босой и в необходимейшем белье. Мысли перекрещивались
и путались в его голове. Порой, как бы машинально, он оглядывал кругом эту
комнату, где еще так недавно бесились танцующие и где еще ходил по воздуху
папиросный дым. Окурки папирос и конфетные бумажки все еще валялись на
залитом и изгаженном полу. Развалина брачного ложа и опрокинутые стулья
свидетельствовали о бренности самых лучших и вернейших земных надежд и
мечтаний. Таким образом он просидел почти час. Ему приходили в голову все
тяжелые мысли, как например: что-то теперь ожидает его на службе? он
мучительно сознавал, что надо переменить место службы во что бы ни стало, а
оставаться на прежнем невозможно, именно вследствие всего, что случилось в
сей вечер. Приходил ему в голову и Млекопитаев, который, пожалуй, завтра же
заставит его опять плясать казачка, чтоб испытать его кротость. Сообразил
он тоже, что Млекопитаев хоть и дал пятьдесят рублей на свадебный день,
которые ушли до копейки, но четыреста рублей приданых и не думал еще
отдавать, даже помину о том еще не было. Да и на самый дом еще не было
полной формальной записи. Задумывался он еще о жене своей, покинувшей его в
самую критическую минуту его жизни, о высоком офицере, становившемся на
одно колено перед его женой. Он это уже успел заметить; думал он о семи
бесах, сидевших в жене его, по собственному свидетельству ее родителя, и о
клюке, приготовленной для изгнания их... Конечно, он чувствовал себя в
силах многое перенести, но судьба подпускала, наконец, такие сюрпризы, что
можно было, наконец, и усомниться в силах своих.
Так горевал Пселдонимов. Между тем огарок погасал. Мерцающий свет его,
падавший прямо на профиль Пселдонимова, отражал его в колоссальном виде на
стене, с вытянутой шеей, с горбатым носом и с двумя вихрами волос,
торчавшими на лбу и на затылке. Наконец, когда уже повеяло утренней
свежестью, он встал, издрогший и онемевший душевно, добрался до перины,
лежавшей между стульями, и, не поправляя ничего, не потушив огарка, даже не
подложив под голову подушки, всполз на четвереньках на постель и заснул тем
свинцовым, мертвенным сном, каким, должно быть, спят приговоренные назавтра
к торговой казни.
---------------
С другой стороны, что могло сравниться и с той мучительной ночью,
которую провел Иван Ильич Пралинский на брачном ложе несчастного
Пселдонимова! Некоторое время головная боль, рвота и прочие неприятнейшие
припадки не оставляли его ни на минуту. Это были адские муки. Сознание,
хотя и едва мелькавшее в его голове, озаряло такие бездны ужаса, такие
мрачные и отвратительные картины, что лучше, если бы он и не приходил в
сознание. Впрочем все еще мешалось в его голове. Он узнавал, например, мать
Пселдонимова - слышал ее незлобивые увещания вроде: "Потерпи, мой голубчик,
потерпи, батюшка, стерпится - слюбится", узнавал и не мог, однако, дать
себе никакого логического отчета в ее присутствии подле себя.
Отвратительные привидения представлялись ему: чаще всех представлялся ему
Семен Иваныч, но, вглядываясь пристальнее, он замечал, что это вовсе не
Семен Иваныч, а нос Пселдонимова. Мелькали перед ним и вольный художник, и
офицер, и старуха с подвязанной щекой. Более всего занимало его золотое
кольцо, висевшее над его головою, в которое продеты были занавески. Он
различал его ясно при свете тусклого огарка, освещавшего комнату, и все
добивался мысленно: к чему служит это кольцо, зачем оно здесь, что
означает? Он несколько раз спрашивал об этом старуху, но говорил, очевидно,
не то, что хотел выговорить, да и та, видимо, его не понимала, как он ни
добивался объяснить. Наконец, уже под утро, припадки прекратились, и он
заснул, заснул крепко, без снов. Он проспал около часу, и когда проснулся,
то был уже почти в полном сознании, чувствуя нестерпимую головную боль, а
во рту, на языке, обратившемся в какой-то кусок сукна, сквернейший вкус. Он
привстал на кровати, огляделся и задумался. Бледный свет начинавшегося дня,
пробравшись сквозь сквозь щели ставен узкою полоскою, дрожал на стене. Было
около семи часов утра. Но когда Иван Ильич вдруг сообразил и припомнил все,
что с ним случилось с вечера; когда припомнил все приключения за ужином,
свой манкированный подвиг, свою речь за столом; когда представилось ему
разом, с ужасающей ясностью все, что может теперь из этого выйти, все, что
скажут, теперь про него и подумают; когда он огляделся и увидал, наконец,
до какого грустного и безобразного состояния довел он мирное брачное ложе
своего подчиненного, - о, тогда такой смертельный стыд, такие мучения сошли
вдруг в его сердце, что он вскрикнул, закрыл лицо руками и в отчаянии
бросился на подушку. Через минуту он вскочил с постели, увидал тут же на
стуле свое платье, в порядке сложенное и уже вычищенное, схватил его и
поскорее, торопясь, оглядываясь и чего-то ужасно боясь, начал его
напяливать. Тут же на другом стуле лежала и шуба его, и шапка, и желтые
перчатки в шапке. Он хотел было улизнуть тихонько. Но вдруг отворилась
дверь, и вошла старуха Пселдонимова, с глинянымм тазом и рукомойником. На
плече ее висело полотенце. Он поставил рукомойник и без дальних разговоров
объявила, что умыться надобно непременно.
- Как же, батюшка, умойся, нельзя же не умывшись-то...
И в это мгновение Иван Ильич сознал, что если есть на всем свете хоть
одно существо, которого он мог бы теперь не стыдиться и не бояться, так это
именно эта старуха. Он умылся. И долго потом в тяжелые минуты его жизни
припоминалась ему, в числе прочих угрызений совести, и вся обстановка этого
