- В-в-ваше прево-сходительство!.. - пробормотал Пселдонимов.
- Ну, то-то. Я, брат, к тебе совершенно случайно зашел, как, вероятно,
ты и сам можешь это себе представить...
Но Пселдонимов, очевидно, ничего не мог представить. Он стоял, выпучив
глаза, в ужасающем недоумении.
- Ведь не прогонишь же ты меня, полагаю... Рад не рад, а гостя
принимай!.. - продолжал Иван Ильич, чувствуя, что конфузится до неприличной
слабости, желает улыбнуться, но уже не может; что юмористический рассказ о
Степане Никифоровиче и Трифоне становится все более и более невозможным. Но
Пселдонимов, как нарочно, не выходил из столбняка и продолжал смотреть с
совершенно дурацким видом. Ивана Ильича передернуло, он чувствовал, что еще
одна такая минута, и произойдет невероятный сумбур.
- Я уж не помешал ли чему... я уйду! - едва выговорил он, и какая-то
жилка затрепетала у правого края его губ...
Но Пселдонимов уже опомнился...
- Ваше превосходительство, помилуйте-с... Честь... - бормотал он,
уторопленно кланяясь, - удостойте присесть-с... - И еще более очнувшись, он
обеими руками указывал ему на диван, от которого для танцев отодвинули
стол...
Иван Ильич отдохнул душою и опустился на диван; тотчас же кто-то
кинулся придвигать стол. Он бегло осмотрелся и заметил, что он один сидит,
а все другие стоят, даже дамы. Признак дурной. Но напоминать и ободрять
было еще не время. Гости все еще пятились, а перед ним, скрючившись, стоял
все еще один только Пселдонимов, все еще ничего не понимающий и далеко не
улыбающийся. Было скверно, короче: в эту минуту наш герой вынес столько
тоски, что действительно его гарун-аль-рашидское нашествие, ради принципа,
к подчиненному могло бы почесться подвигом. Но вдруг какая-то фигурка
очутилась подле Пселдонимова и начала кланяться. К невыразимому своему
удовольствию и даже счастью, Иван Ильич тотчас же распознал столоначальника
из своей канцелярии, Акима Петровича Зубикова, с которым он хоть, конечно,
и не был знаком, но знал его за дельного и бессловесного чиновника. Он
немедленно встал и протянул Акиму Петровичу руку, всю руку, а не два
пальца. Тот принял ее обеими ладонями в глубочайшем почтении. Генерал
торжествовал; все было спасено.
И действительно, теперь уже Пселдонимов был, так сказать, не второе, а
уже третье лицо. С рассказом можно было обратиться прямо к столоначальнику,
за нужду приняв его за знакомого и даже короткого, а Пселдонимов тем
временем мог только молчать и трепетать от благоговения. Следственно,
приличия были соблюдены. А рассказ был необходим; Иван Ильич это
чувствовал; он видел, что все гости ожидают чего-то, что в обеих дверях
столпились даже все домочадцы и чуть не взлезают друг на друга, чтоб его
поглядеть и послушать. Скверно было то, что столоначальник, по глупости
своей, все еще не садился.
- Что же вы! - проговорил Иван Ильич, неловко указывая ему подле себя
на диване.
- Помилуйте-с... я и здесь-с... - и Аким Петрович быстро сел на стул,
подставленный ему почти на лету упорно остававшимся на ногах Пселдонимовым.
- Можете себе представить случай, - начал Иван Ильич, обращаясь
исключительно к Акиму Петровичу несколько дрожащим, но уже развязным
голосом. Он даже растягивал и разделял слова, ударял на слоги, букву а стал
выговаривать как-то на э, одним словом, сам чувствовал и сознавал, что
кривляется, но уже совладать с собою не мог; действовала какая-то внешняя
сила. Он ужасно много и мучительно сознавал в эту минуту.
- Можете себе представить, я только что от Степана Никифоровича
Никифорова, слышали, может быть, тайный советник. Ну... в этой комиссии...
Аким Петрович почтительно нагнулся всем корпусом вперед: "Дескать, как
не слыхать-с".
- Он теперь твой сосед, - продолжал Иван Ильич, на один миг, для
приличия и для непринужденности, обращаясь к Пселдонимову, но быстро
отворотился, увидав тотчас же по глазам Пселдонимова, что тому это
решительно все равно.
- Старик, как вы знаете, бредил всю жизнь купить себе дом... Ну и
купил. И прехорошенький дом. Да... А тут и его рождение сегодня подошло, и
ведь никогда прежде не праздновал, даже таил от нас, отнекивался по
скупости, хе-хе! а теперь так обрадовался новому дому, что пригласил меня и
Семена Ивановича. Знаете: Шипуленко.
Аким Петрович опять нагнулся. С усердием нагнулся! Иван Ильич
несколько утешился. А то уж ему приходило в голову, что столоначальник,
пожалуй, догадывается, что он в эту минуту необходимая точка опоры для его
превосходительства. Это было бы всего сквернее.
- Ну, посидели втроем, шампанского нам поставил, поговорили о делах...
Ну о том о сем... о во-про-сах... Даже пос-по-рили... Хе-хе!
Аким Петрович почтительно поднял брови.
- Только дело не в этом. Прощаюсь с ним наконец, старик аккуратный,
ложится рано, знаете, к старости. Выхожу... нет моего Трифона! Тревожусь,
расспрашиваю: "Куда девал Трифон карету?" Открывается, что он, понадеясь,
что я засижусь, отправился на свадьбу к какой-то своей куме или к сестре...
уж бог его знает. Здесь же где-то на Петербургской. Да и карету уж кстати с
собою захватил. - Генерал опять для приличия взглянул на Пселдонимова. Того
немедленно скрючило, но вовсе не так, как надобно было генералу.
"Сочувствия, сердца нет", - промелькнуло в его голове.
- Скажите! - проговорил глубоко пораженный Аким Петрович. Маленький
гул удивления прошел по всей толпе.
- Можете себе представить мое положение... (Иван Ильич взглянул на
всех.) Нечего делать, иду пешком. Думаю, добреду до Большого проспекта, да
и найду какого-нибудь ваньку... хе-хе!
- Хи-хи-хи! - почтительно отозвался Аким Петрович. Опять гул, но уже
на веселый лад, прошел по толпе. В это время с треском лопнуло стекло на
стенной лампе. Кто-то с жаром бросился поправлять ее. Пселдонимов
встрепенулся и строго посмотрел на лампу, но генерал даже не обратил
внимания, и все успокоилось.
- Иду... а ночь такая прекрасная, тихая. Вдруг слышу музыку, топот,
танцуют. Любопытствую у городового: Пселдонимов женится. Да ты, брат, на
всю Петербургскую сторону балы задаешь? ха-ха, - вдруг обратился он опять к
Пселдонимову.
- Хи-хи-хи! да-с... - отозвался Аким Петрович; гости опять
пошевелились, но всего глупее было то, что Пселдонимов хоть и поклонился
опять, но даже и теперь не улыбнулся, точно он был деревянный. "Да он
дурак, что ли! - подумал Иван Ильич, - тут-то бы улыбаться ослу, и все бы
пошло как по маслу". Нетерпение бушевало в его сердце. - Думаю, дай войду к
подчиненному. Ведь не прогонит же он меня... рад не рад, а принимай гостя.
Ты, брат, пожалуйста, извини. Если я чем помешал, я уйду... Я ведь только
зашел посмотреть...
Но мало-помалу уже начиналось всеобщее движение. Аким Петрович смотрел
с услащенным видом: "Дескать, можете ли, ваше превосходительство,
помешать?". Все гости пошевеливались и стали обнаруживать первые признаки
развязности. Дамы почти все уже сидели. Знак добрый и положительный.
Посмелее из них обмахивались платочками. Одна из них, в истертом бархатном
платье, что-то нарочно громко проговорила. Офицер, к которому она
обратилась, хотел было ей ответить тоже погромче, но так как они были
только двое из громких, то спасовал. Мужчины, все более канцеляристы и
два-три студента, переглядывались, как бы подталкивая друг друга
развернуться, откашливались и даже начали ступать по два шага в разные
стороны. Впрочем, никто особенно не робел, а только все были дики и почти
все про себя враждебно смотрели на персону, ввалившуюся к ним, чтобы
нарушить их веселье. Офицер, устыдясь своего малодушия, начал понемногу
приближаться к столу.
- Да послушай, брат, позволь спросить, как твое имя и отчество? -
спросил Иван Ильич Пселдонимова.
- Порфирий Петров, ваше превосходительство, - отвечал тот, выпуча
глаза, точно на смотру.
- Познакомь же меня, Порфирий Петрович, с твоей молодой женой...
Поведи меня... я...
И он обнаружил было желание привстать. Но Пселдонимов кинулся со всех
ног в гостиную. Впрочем, молодая стояла тут же в дверях, но, только что
услыхала, что о ней идет речь, тотчас спряталась. Через минуту Пселдонимов
вывел ее за руку. Все расступались, давая им ход. Иван Ильич торжественно
привстал и обратился к ней с самой любезной улыбкой.
- Очень, очень рад познакомиться, - произнес он с самым великосветским
полупоклоном, - и тем более в такой день...
Он прековарно улыбнулся. Дамы приятно заволновались.
- Шарме, - произнесла дама в бархатном платье почти вслух.
Молодая стоила Пселдонимова. Это была худенькая дамочка, всего еще лет
семнадцати, бледная, с очень маленьким лицом и с востреньким носиком.
Маленькие глазки ее, быстрые и беглые, вовсе не конфузились, напротив,
смотрели пристально и даже с оттенком какой-то злости. Очевидно,
Пселдонимов брал ее не за красоту. Одета она была в белое кисейное платье
на розовом чехле. Шея у нее была худенькая, тело цыплячье, выставлялись
кости. На привет генерала она ровно ничего не сумела сказать.
- Да она у тебя прехорошенькая, - продолжал он вполголоса, как будто
обращаясь к одному Пселдонимову, но нарочно так, чтоб и молодая слышала. Но
Пселдонимов ровно ничего и тут не ответил, даже и не покачнулся на этот
раз. Ивану Ильичу показалось даже, что в глазах его есть что-то холодное,
затаенное, даже что-то себе на уме, особенное, злокачественное. И, однако
ж, во что бы ни стало надо было добиться чувствительности. Ведь для нее-то
он и пришел.
"Однако парочка! - подумал он. - Впрочем..."
И он снова обратился к молодой, поместившейся возле него на диване, но
на два или на три вопроса свои получил опять только "да" и "нет", да и тех,
правда, вполне не получил.
"Хоть бы она поконфузилась, - продолжал он про себя. - Я бы тогда
шутить начал. А то ведь мое-то положение безвыходное". И Аким Петрович, как
нарочно, тоже молчал, хоть и по глупости, но все же было неизвинительно.
"Господа! уж я не помешал ли вашим удовольствиям?" - обратился было он ко
всем вообще. Он чувствовал, что у него даже ладони потеют.
- Нет-с... Не беспокойтесь, ваше превосходительство, сейчас начнем, а
теперь... прохлаждаемся-с, - отвечал офицер. Молодая с удовольствием на
него поглядела: офицер был еще не стар и носил мундир какой-то команды.
Пселдонимов стоял тут же, подавшись вперед, и, казалось, еще более, чем
прежде, выставлял свой горбатый нос. Он слушал и смотрел, как лакей,
стоящий с шубой в руках и ожидающий окончания прощального разговора своих
господ. Это сравнение сделал сам Иван Ильич; он терялся, он чувствовал, что
ему неловко, ужасно неловко, что почва ускользает из-под его ног, что он
куда-то зашел и не может выйти, точно в потемках.
---------------
Вдруг все расступились, и появилась невысокая и плотная женщина, уже
пожилая, одетая просто, хотя и принарядившаяся, в большом платке на плечах,
зашпиленном у горла, и в чепчике, к которому она, видимо, не привыкла. В
руках ее был небольшой круглый поднос, на котором стояла непочатая, но уже
раскупоренная бутылка шампанского и два бокала, ни больше, ни меньше.
Бутылка, очевидно, назначалась только для двух гостей.
Пожилая женщина прямо приблизилась к генералу.
- Уж не взыщите, ваше превосходительство, - сказала она, кланяясь, - а
уж коль не погнушались нами, оказали честь к сыночку на свадьбу пожаловать,
так уж просим милости, поздравьте вином молодых. Не погнушайтесь, окажите
честь.
Иван Ильич схватился за нее, как за спасение. Она была еще вовсе
нестарая женщина, лет сорока пяти или шести, не больше. Но у ней было такое
доброе, румяное, такое открытое, круглое русское лицо, она так добродушно
улыбалась, так просто кланялась, что Иван Ильич почти утешился и начал было
надеяться.
- Так вы-ы-ы ро-ди-тель-ница вашего сы-на? - сказал он, привстав с
