целовал, нагибаясь с седла. Я застал уже минуту прощанья. Кажется, они
торопились. Наконец он вынул из кармана запечатанный пакет, отдал его
m-me M*, обнял ее одною рукою, как и прежде, не сходя с лошади, и поце-
ловал крепко и долго. Мгновение спустя он ударил коня и промчался мимо
меня как стрела. M-me M* несколько секунд провожала его глазами, потом
задумчиво и уныло направилась к дому. Но, сделав несколько шагов по про-
секе, вдруг как будто очнулась, торопливо раздвинула кусты и пошла через
рощу.
Я пошел вслед за нею, смятенный и удивленный всем тем, что увидел.
Сердце мое билось крепко, как от испуга. Я был как оцепенелый, как оту-
маненный; мысли мои были разбиты и рассеяны; но помню, что было мне от-
чего-то ужасно грустно. Изредка мелькало передо мною сквозь зелень ее
белое платье. Машинально следовал я за нею, не упуская ее из вида, но
трепеща, чтоб она меня не заметила. Наконец, она вышла на дорожку, кото-
рая вела в сад. Переждав с полминуты, вышел и я; но каково же было мое
изумление, когда вдруг заметил я на красном песке дорожки запечатанный
пакет, который узнал с первого взгляда, - тот самый, который десять ми-
нут назад был вручен m-me M*.
Я поднял его: со всех сторон белая бумага, никакой подписи; на взгляд
- небольшой, но тугой и тяжелый, как будто в нем было листа три и более
почтовой бумаги.
Что значит этот пакет? Без сомнения, им объяснилась бы вся эта тайна.
Может быть, в нем досказано было то, чего не надеялся высказать Н-ой за
короткостью торопливого свидания. Он даже не сходил с лошади... Торопил-
ся ли он, или, может быть, боялся изменить себе в час прощания, - бог
знает...
Я остановился, не выходя на дорожку, бросил на нее пакет на самое
видное место и не спускал с него глаз, полагая, что m-me M* заметит по-
терю, воротится, будет искать. Но, прождав минуты четыре, я не выдержал,
поднял опять свою находку, положил в карман и пустился догонять m-me M*.
Я настиг ее уже в саду, в большой аллее; она шла прямо домой, скорой и
торопливой походкой, но задумавшись и потупив глаза в землю. Я не знал,
что делать. Подойти, отдать? Это значило сказать, что я знаю все, видел
все. Я изменил бы себе с первого слова. И как я буду смотреть на нее?
Как она будет смотреть на меня?.. Я все ожидал, что она опомнится, хва-
тится потерянного, воротится по следам своим. Тогда бы я мог, незамечен-
ный, бросить пакет на дорогу, и она бы нашла его. Но нет! Мы уже подхо-
дили к дому; ее уже заметили...
В это утро, как нарочно, почти все поднялись очень рано, потому что
еще вчера, вследствие неудавшейся поездки, задумали новую, о которой я и
не знал. Все готовились к отъезду и завтракали на террасе. Я переждал
минут десять, чтоб не видели меня с m-me M*, и, обойдя сад, вышел к дому
с другой стороны, гораздо после нее. Она ходила взад и вперед по терра-
се, бледная и встревоженная, скрестив на груди руки и, по всему было
видно, крепясь и усиливаясь подавить в себе мучительную, отчаянную тос-
ку, которая так и вычитывалась в ее глазах, в ее ходьбе, во всяком дви-
жении ее. Иногда сходила она со ступенек и проходила несколько шагов
между клумбами по направлению к саду; глаза ее нетерпеливо, жадно, даже
неосторожно искали чего-то на песке дорожек и на полу террасы. Не было
сомнения: она хватилась потери и, кажется, думает, что обронила пакет
где-нибудь здесь, около дома, - да, это так, и она в этом уверена!
Кто-то, а затем и другие заметили, что она бледна и встревожена. По-
сыпались вопросы о здоровье, досадные сетования; она должна была отшучи-
ваться, смеяться, казаться веселою. Изредка взглядывала она на мужа, ко-
торый стоял в конце террасы, разговаривая с двумя дамами, и та же дрожь,
то же смущение, как тогда, в первый вечер приезда его, охватывали бед-
ную. Засунув руку в карман и крепко держа в ней пакет, я стоял поодаль
от всех, моля судьбу, чтоб m-me M* меня заметила. Мне хотелось ободрить,
успокоить ее, хоть бы только взглядом; сказать ей что-нибудь мельком,
украдкой. Но когда она случайно взглянула на меня, я вздрогнул и потупил
глаза.
Я видел ее мучения и не ошибся. Я до сих пор не знаю этой тайны, ни-
чего не знаю, кроме того, что сам видел и что сейчас рассказал. Эта
связь, может быть, не такова, как о ней предположить можно с первого
взгляда. Может быть, этот поцелуй был прощальный, может быть, он был
последнею, слабой наградой за жертву, которая была принесена ее спо-
койствию и чести. Н-ой уезжал; он оставлял ее, может быть, навсегда. На-
конец, даже письмо это, которое я держал в руках, - кто знает, что оно
заключало? Как судить и кому осуждать? А между тем, в этом нет сомнения,
внезапное обнаружение тайны было бы ужасом, громовым ударом в ее жизни.
Я еще помню лицо ее в ту минуту: нельзя было больше страдать. Чувство-
вать, знать, быть уверенной, ждать, как казни, что через четверть часа,
через минуту могло быть обнаружено все; пакет кем-нибудь найден, поднят;
он без надписи, его могут вскрыть, а тогда... что тогда? Какая казнь
ужаснее той, которая ее ожидает? Она ходила между будущих судей своих.
Через минуту их улыбавшиеся, льстивые лица будут грозны и неумолимы. Она
прочтет насмешку, злость и ледяное презрение на этих лицах, а потом нас-
танет вечная, безрассветная ночь в ее жизни... Да, я тогда не понимал
всего этого так, как теперь об этом думаю. Мог я только подозревать и
предчувствовать да болеть сердцем за ее опасность, которую даже не сов-
сем сознавал. Но, что бы ни заключалось в ее тайне, - теми скорбными ми-
нутами, которых я был свидетелем и которых никогда не забуду, было ис-
куплено многое, если только нужно было что-нибудь искупить.
Но вот раздался веселый призыв к отъезду; все радостно засуетились;
со всех сторон раздался резвый говор и смех. Через две минуты терраса
опустела. M-me M* отказалась от поездки, сознавшись наконец, что она
нездорова. Но, слава богу, все отправились, все торопились, и докучать
сетованиями, расспросами и советами было некогда. Немногие оставались
дома. Муж сказал ей несколько слов; она отвечала, что сегодня же будет
здорова, чтоб он не беспокоился, что ложиться ей не для чего, что она
пойдет в сад, одна... со мною... Тут она взглянула на меня. Ничего не
могло быть счастливее! Я покраснел от радости; через минуту мы были в
дороге.
Она пошла по тем самым аллеям, дорожкам и тропинкам, по которым не-
давно возвращалась из рощи, инстинктивно припоминая свой прежний путь,
неподвижно смотря перед собою, не отрывая глаз от земли, ища на ней, не
отвечая мне, может быть забыв, что я иду вместе с нею.
Но когда мы дошли почти до того места, где я поднял письмо и где кон-
чалась дорожка, m-me M* вдруг остановилась и слабым, замиравшим от тоски
голосом сказала, что ей хуже, что она пойдет домой. Но, дойдя до решетки
сада, она остановилась опять, подумала с минуту; улыбка отчаяния показа-
лась на губах ее, и, вся обессиленная, измученная, решившись на все, по-
корившись всему, она молча воротилась на первый путь, в этот раз позабыв
даже предупредить меня...
Я разрывался от тоски и не знал, что делать.
Мы пошли или, лучше сказать, я привел ее к тому месту, с которого ус-
лышал, час назад, топот коня и их разговор. Тут, вблизи густого вяза,
была скамья, иссеченная в огромном цельном камне, вокруг которого обви-
вался плющ и росли полевой жасмин и шиповник. (Вся эта рощица была усея-
на мостиками, беседками, гротами и тому подобными сюрпризами.) M-me M*
села на скамейку, бессознательно взглянув на дивный пейзаж, расстилав-
шийся перед нами. Через минуту она развернула книгу и неподвижно прико-
валась к ней, не перелистывая страниц, не читая, почти не сознавая, что
делает. Было уже половина десятого. Солнце взошло высоко и пышно плыло
над нами по синему, глубокому небу, казалось, расплавляясь в собственном
огне своем. Косари ушли уже далеко: их едва было видно с нашего берега.
За ними неотвязчиво ползли бесконечные борозды скошенной травы, и изред-
ка чуть шевелившийся ветерок веял на нас ее благовонной испариной. Кру-
гом стоял неумолкаемый концерт тех, которые "не жнут и не сеют", а свое-
вольны, как воздух, рассекаемый их резвыми крыльями. Казалось, что в это
мгновение каждый цветок, последняя былинка, курясь жертвенным ароматом,
говорила создавшему ее: "Отец! я блаженна и счастлива!"
Я взглянул на бедную женщину, которая одна была как мертвец среди
всей этой радостной жизни: на ресницах ее неподвижно остановились две
крупные слезы, вытравленные острою болью из сердца. В моей власти было
оживить и осчастливить это бедное, замиравшее сердце, и я только не
знал, как приступить к тому, как сделать первый шаг. Я мучился. Сто раз
порывался я подойти к ней, и каждый раз какое-то невозбранное чувство
приковывало меня на месте, и каждый раз как огонь горело лицо мое.
Вдруг одна светлая мысль озарила меня. Средство было найдено; я воск-
рес.
- Хотите, я вам букет нарву! - сказал я таким радостным голосом, что
m-me M* вдруг подняла голову и пристально посмотрела на меня.
- Принеси, - проговорила она, наконец, слабым голосом, чуть-чуть
улыбнувшись и тотчас же опять опустив глаза в книгу.
- А то и здесь, пожалуй, скосят траву и не будет цветов! - закричал
я, весело пускаясь в поход.
Скоро я набрал мой букет, простой, бедный. Его бы стыдно было внести
в комнату; но как весело билось мое сердце, когда я собирал и вязал его!
Шиповнику и полевого жасмина взял я еще на месте. Я знал, что недалеко
есть нива с дозревавшею рожью. Туда я сбегал за васильками. Я перемешал
их с длинными колосьями ржи, выбрав самые золотые и тучные. Тут же, не-
далеко, попалось мне целое гнездо незабудок, и букет мой уже начинал на-
полняться. Далее, в поле, нашлись синие колокольчики и полевая гвоздика,
а за водяными, желтыми лилиями сбегал я на самое прибрежье реки. Нако-
нец, уже возвращаясь на место и зайдя на миг в рощу, чтоб промыслить
несколько ярко-зеленых лапчатых листьев клена и обернуть ими букет, я
случайно набрел на целое семейство анютиных глазок, вблизи которых, на
мое счастье, ароматный фиалковый запах обличал в сочной, густой траве
притаившийся цветок, еще весь обсыпанный блестящими каплями росы. Букет
был готов. Я перевязал его длинной, тонкой травой, которую свил в бече-
ву, и вовнутрь осторожно вложил письмо, прикрыв его цветами, - но так,
что его очень можно было заметить, если хоть маленьким вниманием подарят
мой букет.
Я понес его к m-me M*.
Дорогой показалось мне, что письмо лежит слишком на виду: я побольше
прикрыл его. Подойдя еще ближе, я вдвинул его еще плотнее в цветы и, на-
конец уже почти дойдя до места, вдруг сунул его так глубоко вовнутрь бу-
кета, что уже ничего не было приметно снаружи. На щеках моих горело це-
лое пламя. Мне хотелось закрыть руками лицо и тотчас бежать, но она
взглянула на мои цветы так, как будто совсем позабыла, что я пошел наби-
рать их. Машинально, почти не глядя, протянула она руку и взяла мой по-
дарок, но тотчас же положила его на скамью, как будто я затем и переда-
вал ей его, и снова опустила глаза в книгу, точно была в забытьи. Я го-
тов был плакать от неудачи. "Но только б мой букет был возле нее, - ду-
мал я, - только бы она о нем не забыла!" Я лег неподалеку на траву, по-
ложил под голову правую руку и закрыл глаза, будто меня одолевал сон. Но
я не спускал с нее глаз и ждал...
Прошло минут десять; мне показалось, что она все больше и больше
бледнела... Вдруг благословенный случай пришел мне на помощь.
Это была большая золотая пчела, которую принес добрый ветерок мне на
счастье. Она пожужжала сперва над моей головою и потом подлетела к m-me
M*. Та отмахнулась было рукою один и другой раз, но пчела, будто нароч-
