отчаянным либералом, что очень ему льстило. В этот же вечер, выпив бокала
четыре, он особенно разгулялся. Ему захотелось переубедить во всем Степана
Никифоровича, которого он перед этим давно не видал и которого до сих пор
всегда уважал и даже слушался. Он почему-то считал его ретроградом и напал
на него с необыкновенным жаром. Степан Никифорович почти не возражал, а
только лукаво слушал, хотя тема интересовала его. Иван Ильич горячился и в
жару воображаемого спора чаще, чем бы следовало, пробовал из своего бокала.
Тогда Степан Никифорович брал бутылку и тотчас же добавлял его бокал, что,
неизвестно почему, начало вдруг обижать Иван Ильича, тем более что Семен
Иваныч Шипуленко, которого он особенно презирал и, сверх того, даже боялся
за цинизм и за злость его, тут же сбоку прековарно молчал и чаще, чем бы
следовало, улыбался. "Они, кажется, принимают меня за мальчишку", -
мелькнуло в голове Ивана Ильича.
- Нет-с, пора, давно уж пора было, - продолжал он с азартом. - Слишком
опоздали-с, и, на мой взгляд, гуманность первое дело, гуманность с
подчиненными, памятуя, что и они человеки. Гуманность все спасет и все
вывезет...
- Хи-хи-хи-хи! - послышалось со стороны Семена Ивановича.
- Да что же, однако ж, вы нас так распекаете, - возразил наконец
Степан Никифорович, любезно улыбаясь. - Признаюсь, Иван Ильич, до сих пор
не могу взять в толк, что вы изволили объяснять. Вы выставляете гуманность.
Это значит человеколюбие, что ли?
- Да, пожалуй, хоть и человеколюбие. Я...
- Позвольте-с. Сколько могу судить, дело не в одном этом.
Человеколюбие всегда следовало. Реформа же этим не ограничивается.
Поднялись вопросы крестьянские, судебные, хозяйственные, откупные,
нравственные и... и... и без конца их, этих вопросов, и вс° вместе, вс°
разом может породить большие, так сказать, колебанья. Вот мы про что
опасались, а не об одной гуманности ...
- Да-с, дело поглубже-с, - заметил Семен Иванович.
- Очень понимаю-с, и позвольте вам заметить, Семен Иванович, что я
отнюдь не соглашусь отстать от вас в глубине понимания вещей, - язвительно
и чересчур резко заметил Иван Ильич, - но, однако ж, все-таки возьму на
себя смелость заметить и вам, Степан Никифорович, что вы тоже меня вовсе не
поняли.
- Не понял.
- А между тем я именно держусь и везде провожу идею, что гуманность, и
именно гуманность с подчиненными, от чиновника до писаря, от писаря до
дворового слуги, от слуги до мужика, - гуманность, говорю я, может
послужить, так сказать, краеугольным камнем предстоящих реформ и вообще к
обновлению вещей. Почему? Потому. Возьмите силлогизм: я гуманен,
следовательно, меня любят. Меня любят, стало быть, чувствуют доверенность.
Чувствуют доверенность, стало быть, веруют; веруют, стало быть, любят... то
есть нет, я хочу сказать, если веруют, то будут верить и в реформу, поймут,
так сказать, самую суть дела, так сказать, обнимутся нравственно и решат
вс° дело дружески, основательно. Чего вы смеетесь, Семен Иванович?
Непонятно?
Степан Никифорович молча поднял брови; он удивлялся.
- Мне кажется, я немного лишнее выпил, - заметил ядовито Семен Иваныч,
- а потому и туг на соображение. Некоторое затмение в уме-с.
Ивана Ильича передернуло.
- Не выдержим, - произнес вдруг Степан Никифорыч после легкого
раздумья.
- То есть как это не выдержим? - спросил Иван Ильич, удивляясь
внезапному и отрывочному замечанию Степана Никифоровича.
- Так, не выдержим. - Степан Никифорович, очевидно, не хотел
распространяться далее.
- Это вы уж не насчет ли нового вина и новых мехов? - не без иронии
возразил Иван Ильич. - Ну, нет-с; за себя-то уж я отвечаю.
В эту минуту часы пробили половину двенадцатого.
- Сидят-сидят да и едут, - сказал Семен Иваныч, приготовляясь встать с
места. Но Иван Ильич предупредил его, тотчас встал из-за стола и взял с
камина свою соболью шапку. Он смотрел как обиженный.
- Так как же, Семен Иваныч, подумаете? - сказал Степан Никифорович,
провожая гостей.
- Насчет квартирки-то-с? Подумаю, подумаю-с.
- А что надумаете, так уведомьте поскорее.
- Все о делах? - любезно заметил господин Пралинский с некоторым
заискиванием и поигрывая своей шапкой. Ему показалось, что его как будто
забывают.
Степан Никифорович поднял брови и молчал в знак того, что не
задерживает гостей. Семен Иваныч торопливо откланялся.
"А... ну... после этого как хотите... коли не понимаете простой
любезности", - решил про себя господин Пралинский и как-то особенно
независимо протянул руку Степану Никифоровичу.
В передней Иван Ильич закутался в свою легкую дорогую шубу, стараясь
для чего-то не замечать истасканного енота Семена Иваныча, и оба стали
сходить с лестницы.
- Наш старик как будто обиделся, - сказал Иван Ильич молчавшему Семену
Иванычу.
- Нет, отчего же? - отвечал тот спокойно и холодно.
"Холоп!" - подумал про себя Иван Ильич.
Сошли на крыльцо, Семену Иванычу подали его сани с серым неказистым
жеребчиком.
- Кой черт! Куда же Трифон девал мою карету! - вскричал Иван Ильич, не
видя своего экипажа.
Туда-сюда - кареты не было. Человек Степана Никифоровича не имел об
ней понятия. Обратились к Варламу, кучеру Семена Иваныча, и получили в
ответ, что все стоял тут, и карета тут же была, а теперь вот и нет.
- Скверный анекдот! - произнес господин Шипуленко, - хотите, довезу?
- Подлец народ! - с бешенством закричал господин Пралинский.
- Просился у меня, каналья, на свадьбу, тут же на Петербургской,
какая-то кума замуж идет, черт ее дери. Я настрого запретил ему отлучаться.
И вот бьюсь об заклад, что он туда уехал!
- Он действительно, - заметил Варлам, - поехал туда-с; да обещал в
одну минуту обернуться, к самому то есть времени быть.
- Ну так! Я как будто предчувствовал! Уж я ж его!
- А вы лучше посеките его хорошенько раза два в части, вот он и будет
исполнять приказанья, - сказал Семен Иваныч, уже закрываясь полостью.
- Пожалуйста, не беспокойтесь, Семен Иваныч!
- Так не хотите, довезу.
- Счастливый путь, merci.
Семен Иваныч уехал, а Иван Ильич пошел пешком по деревянным мосткам,
чувствуя себя в довольно сильном раздражении.
---------------
"Нет уж, я ж тебя теперь, мошенник! Нарочно пешком пойду, чтоб ты
чувствовал, чтоб ты испугался! Воротится и узнает, что барин пешком
пошел... мерзавец!"
Иван Ильич никогда еще так не ругался, но уж очень он был разбешен, и
вдобавок в голове шумело. Он был человек непьющий, и потому какие-нибудь
пять-шесть бокалов скоро подействовали. Но ночь была восхитительная. Было
морозно, но необыкновенно тихо и безветренно. Небо было ясное, звездное.
Полный месяц обливал землю матовым серебряным блеском. Было так хорошо, что
Иван Ильич, пройдя шагов пятьдесят, почти забыл о беде своей. Ему
становилось как-то особенно приятно. К тому же люди под хмельком быстро
меняют впечатления. Ему даже начали нравиться невзрачные деревянные домики
пустынной улицы.
"А ведь и славно, что я пешком пошел, - думал он про себя, - и Трифону
урок, да и мне удовольствие. Право, надо чаще ходить пешком. Что ж? На
Большом проспекте я тотчас найду извозчика. Славная ночь! Какие тут вс°
домишки. Должно быть, мелкота живет, чиновники... купцы, может быть... этот
Степан Никифорович ! и какие все они ретрограды, старые колпаки! Именно
колпаки, c'est le mot. Впрочем, он умный человек; есть этот bon sens,
трезвое, практическое понимание вещей. Но зато старики, старики! Нет
этого... как бишь его! Ну да чего-то нет... Не выдержим ! Что он этим хотел
сказать? Даже задумался, когда говорил. Он, впрочем, меня совсем не понял.
А и как бы не понять? Труднее не понять, чем понять. Главное то, что я
убежден, душою убежден. Гуманность... человеколюбие. Возвратить человека
самому себе... возродить его собственное достоинство и тогда... с готовым
матерьялом приступайте к делу. Кажется, ясно! Да-с! Уж это позвольте, ваше
превосходительство, возьмите силлогизм: мы встречаем, например, чиновника,
чиновника бедного, забитого. "Ну... кто ты?" Ответ: "Чиновник". Хорошо,
чиновник; далее: "Какой ты чиновник?" Ответ: такой-то, дескать, и такой-то
чиновник. "Служишь?" - "Служу!" - "Хочешь быть счастлив? " - Хочу". - "Что
надобно для счастья?" То-то и то-то. "Почему?" Потому... И вот человек меня
понимает с двух слов: человек мой, уловлен, так сказать, сетями, и я делаю
с ним все, что хочу, то есть для его же блага. Скверный человек этот Семен
Иваныч! И какая у него скверная рожа... Высеки в части, - это он нарочно
сказал. - Нет, врешь, сам секи, а я сечь не буду; я Трифона словом дойму,
попреком дойму, вот он и будет чувствовать. Насчет розог, гм... вопрос
нерешенный, гм... А не заехать ли к Эмеранс. Фу ты, черт, проклятые мостки!
- вскрикнул он, вдруг оступившись. - И это столица! Просвещение! Можно ногу
сломать. Гм. Ненавижу я этого Семена Иваныча; препротивная рожа. Это он
надо мной давеча хихикал, когда я сказал: обнимутся нравственно. Ну и
обнимутся, а тебе что за дело? Уж тебя-то не обниму; скорей мужика... Мужик
встретится, и с мужиком поговорю. Впрочем, я был пьян и, может быть, не так
выражался. Я и теперь, может быть, не так выражаюсь... Гм. Никогда не буду
пить. С вечеру наболтаешь, а назавтра раскаиваешься. Что ж, я ведь, не
шатаясь, иду... А впрочем, все они мошенники!"
Так рассуждал Иван Ильич, отрывочно и бессвязно, продолжая шагать по
тротуару. На него подействовал свежий воздух и, так сказать, раскачал его.
Минут через пять он бы успокоился и захотел спать. Но вдруг, почти в двух
шагах от Большого проспекта, ему послышалась музыка. Он огляделся. На
другой стороне улицы в очень ветхом одноэтажном, но длинном деревянном доме
задавался пир горой, гудели скрипки, скрипел контрбас и визгливо заливалась
флейта на очень веселый кадрильный мотив. Под окнами стояла публика, больше
женщины в ватных салопах и в платках на голове; они напрягали все усилия,
чтобы разглядеть что-нибудь сквозь щели ставен. Видно, весело было. Гул от
топота танцующих достигал другой стороны улицы. Иван Ильич невдалеке от
себя заметил городового и подошел к нему.
- Чей это, братец, дом? - спросил он, немного распахивая свою дорогую
шубу, ровно настолько, чтобы городовой мог заметить значительный орден на
шее.
- Чиновника Пселдонимова, легистратора, - отвечал, выпрямившись,
городовой, мигом успевший разглядеть отличие.
- Пселдонимова? Ба! Пселдонимова!.. Что ж он? женится?
- Женится, ваше высокородие, на титулярного советника дочери.
Млекопитаев, титулярный советник... в управе служил. Этот дом за невестой
ихней идет-с.
- Так что теперь уж это Пселдонимова, а не Млекопитаева дом?
- Пселдонимова, ваше высокородие. Млекопитаева был, а теперь
Пселдонимова.
- Гм. Я потому тебя, братец, спрашиваю, что я начальник его. Я генерал
над тем самым местом, где Пселдонимов служит.
- Точно так, ваше превосходительство. - Городовой вытянулся
окончательно, а Иван Ильич как будто задумался. Он стоял и соображал...
Да, действительно Пселдонимов был из его ведомства, из самой его
канцелярии; он припоминал это. Это был маленький чиновник, рублях на десяти
в месяц жалованья. Так как господин Пралинский принял свою канцелярию еще
очень недавно, то мог и не помнить слишком подробно всех своих подчиненных,
но Пселдонимова он помнил, именно по случаю его фамилии. Она бросилась ему
в глаза с первого разу, так что он тогда же полюбопытствовал взглянуть на
обладателя такой фамилии повнимательнее. Он припомнил теперь еще очень
молодого человека, с длинным горбатым носом, с белобрысыми и клочковатыми
волосами, худосочного и худо выкормленного, в невозможном вицмундире и в
