лись, что не будет мне ни малейшего зла, а только зацелуют они меня все-
го в прах. Но... что ж могло быть ужаснее еще этой новой угрозы? Я
только горел от стыда за моею дверью, спрятав в подушки лицо, и не от-
пер, даже не отозвался. Они еще долго стучались и молили меня, но я был
бесчувствен и глух, как одиннадцатилетний.
Ну, что ж теперь делать? все открыто, все обнаружилось, все, что я
так ревниво сберегал и таил... На меня падет вечный стыд и позор!.. По
правде, я и сам не умел назвать того, за что так страшился и что хотел
бы я скрыть; но ведь, однако ж, я страшился чего-то, за обнаружение это-
го чего-то я трепетал до сих пор как листочек. Одного только я не знал
до этой минуты, что оно такое: годится оно или не годится, славно или
позорно, похвально или не похвально? Теперь же, в мучениях и насильной
тоске, узнал, что оно смешно и стыдно! Инстинктом чувствовал я в то же
время, что такой приговор и ложен, и бесчеловечен, и груб; но я был раз-
бит, уничтожен; процесс сознания как бы остановился и запутался во мне;
я не мог ни противостать этому приговору, ни даже обсудить его хоро-
шенько: я был отуманен; слышал только, что мое сердце бесчеловечно,
бесстыдно уязвлено, и заливался бессильными слезами. Я был раздражен; во
мне кипели негодование и ненависть, которой я доселе не знал никогда,
потому что только в первый раз в жизни испытал серьезное горе, оскорбле-
ние, обиду; и все это было действительно так, без всяких преувеличений.
Во мне, в ребенке, было грубо затронуто первое, неопытное еще, необразо-
вавшееся чувство, был так рано обнажен и поруган первый благоуханный
девственный стыд и осмеяно первое и, может быть, очень серьезное эстети-
ческое впечатление. Конечно, насмешники мои многого не знали и не пред-
чувствовали в моих мучениях. Наполовину входило сюда одно сокровенное
обстоятельство, которого сам я и не успел и как-то пугался до сих пор
разбирать. В тоске и в отчаянии продолжал я лежать на своей постели, ук-
рыв в подушки лицо; и жар и дрожь обливали меня попеременно. Меня мучили
два вопроса: что такое видела и что именно могла увидать негодная блон-
динка сегодня в роще между мною и m-me M*? И, наконец, второй воп-
рос:как, какими глазами, каким средством могу я взглянуть теперь в лицо
m-me M* и не погибнуть в ту же минуту, на том же месте от стыда и отчая-
ния.
Необыкновенный шум на дворе вызвал наконец меня из полубеспамятства,
в котором я находился. Я встал и подошел к окну. Весь двор был загромож-
ден экипажами, верховыми лошадьми и суетившимися слугами. Казалось, все
уезжали; несколько всадников уже сидели на конях; другие гости размеща-
лись по экипажам... Тут вспомнил я о предстоявшей поездке, и вот, ма-
ло-помалу, беспокойство начало проникать в мое сердце; я пристально на-
чал выглядывать на дворе своего клепера; но клепера не было, - стало
быть, обо мне позабыли. Я не выдержал и опрометью побежал вниз, уж не
думая ни о неприятных встречах, ни о недавнем позоре своем...
Грозная новость ожидала меня. Для меня на этот раз не было ни верхо-
вой лошади, ни места в экипаже: все было разобрано, занято, и я принуж-
ден уступить другим.
Пораженный новым горем, остановился я на крыльце и печально смотрел
на длинный ряд карет, кабриолетов, колясок, в которых не было для меня и
самого маленького уголка, и на нарядных наездниц, под которыми гарцевали
нетерпеливые кони.
Один из всадников почему-то замешкался. Ждали только его, чтоб отпра-
виться. У подъезда стоял конь его, грызя удила, роя копытами землю, по-
минутно вздрагивая и дыбясь от испуга. Два конюха осторожно держали его
под уздцы, и все опасливо стояли от него в почтительном отдалении.
В самом деле, случилось предосадное обстоятельство, по которому мне
нельзя было ехать. Кроме того что наехали новые гости и разобрали все
места и всех лошадей, заболели две верховые лошади, из которых одна была
мой клеппер. Но не мне одному пришлось пострадать от этого обстоя-
тельства: открылось, что для нового нашего гостя, того бледнолицего мо-
лодого человека, о котором я уже говорил, тоже нет верхового коня. Чтоб
отвратить неприятность, хозяин наш принужден был прибегнуть к крайности:
рекомендовать своего бешеного, невыезженного жеребца, прибавив, для
очистки совести, что на нем никак нельзя ездить и что его давно уж поло-
жили продать за дикость характера, если, впрочем, найдется на него по-
купщик. Но предупрежденный гость объявил, что ездит порядочно, да и во
всяком случае готов сесть на что угодно, только бы ехать. Хозяин тогда
промолчал, но теперь показалось мне, что какая-то двусмысленная и лука-
вая улыбка бродила на губах его. В ожидании наездника, похвалившегося
своим искусством, он сам еще не садился на свою лошадь, с нетерпением
потирал руки и поминутно взглядывал на дверь. Даже что-то подобное сооб-
щилось и двум конюхам, удерживавшим жеребца и чуть не запыхавшимся от
гордости, видя себя пред всей публикой при таком коне, который нет-нет
да и убьет человека ни за что ни про что. Что-то похожее на лукавую ус-
мешку их барина отсвечивалось и в их глазах, выпученных от ожидания и
тоже устремленных на дверь, из которой должен был появиться приезжий
смельчак. Наконец, и сам конь держал себя так, как будто тоже сговорился
с хозяином и вожатыми: он вел себя гордо и заносчиво, словно чувствуя,
что его наблюдают несколько десятков любопытных глаз, и словно гордясь
пред всеми зазорной своей репутацией, точь-в-точь как иной неисправимый
повеса гордится своими висельными проделками. Казалось, он вызывал
смельчака, который бы решился посягнуть на его независимость.
Этот смельчак наконец показался. Совестясь, что заставил ждать себя,
и торопливо натягивая перчатки, он шел вперед не глядя, спустился по
ступенькам крыльца и поднял глаза только тогда, когда протянул было ру-
ку, чтоб схватить за холку заждавшегося коня, но вдруг был озадачен бе-
шеным вскоком его на дыбы и предупредительным криком всей испуганной
публики. Молодой человек отступил и с недоумением посмотрел на дикую ло-
шадь, которая вся дрожала как лист, храпела от злости и дико поводила
налившимися кровью глазами, поминутно оседая на задние ноги и приподымая
передние, словно собираясь рвануться на воздух и унесть вместе с собою
обоих вожатых своих. С минуту он стоял совсем озадаченный; потом, слегка
покраснев от маленького замешательства, поднял глаза, обвел их кругом и
поглядел на перепугавшихся дам.
- Конь очень хороший! - проговорил он как бы про себя. - и, судя по
всему,на нем, должно быть, очень приятно ездить, но, знаете что? Ведь
я-то не поеду, - заключил он, обращаясь к нашему хозяину с своей широ-
кой, простодушной улыбкой, которая так шла к доброму и умному лицу его.
- И все-таки я вас считаю превосходным ездоком, клянусь вам, - отве-
чал обрадованный владетель недоступного коня, горячо и даже с благодар-
ностью пожимая руку своего гостя, - именно за то, что вы с первого раза
догадались, с каким зверем имеете дело, - прибавил он с достоинством. -
Поверите ли мне, я, двадцать три года прослуживший в гусарах, уже три
раза имел наслаждение лежать на земле по его милости, то есть ровно
столько раз, сколько садился на этого... дармоеда. Танкред, друг мой,
здесь не по тебе народ; видно, твой седок какой-нибудь Илья Муромец и
сидит теперь сиднем в селе Карачарове да ждет, чтоб у тебя выпали зубы.
Ну, уведите его! Полно ему людей пугать! Напрасно только выводили, -
заключил он, самодовольно потирая руки.
Нужно заметить, что Танкред не приносил ему ни малейшей пользы,
только даром хлеб ел; кроме того, старый гусар погубил на нем всю свою
бывалую ремонтерскую славу, заплатив баснословную цену за негодного дар-
моеда, который выезжал разве только на своей красоте... Все-таки теперь
был он в восторге, что его Танкред не уронил своего достоинства, сп`ешил
еще одного наездника и тем стяжал себе новые, бестолковые лавры.
- Как, вы не едете? - закричала блондинка, которой непременно нужно
было, чтоб ее cavalier servant на этот раз был при ней. - Неужели вы
трусите?
- Ей-богу же так! - отвечал молодой человек.
- И вы говорите серьезно?
- Послушайте, неужели ж вам хочется, чтоб я сломал себе шею?
- Так садитесь же скорей на мою лошадь: не бойтесь, она пресмирная.
Мы не задержим; вмиг переседлают! Я попробую взять вашу; не может быть,
чтоб Танкред всегда был такой неучтивый.
Сказано - сделано! Шалунья выпрыгнула из седла и договорила последнюю
фразу, уже остановясь перед нами.
- Плохо ж вы знаете Танкреда, коли думаете, что он позволит оседлать
себя вашим негодным седлом! Да и вас я не пущу сломать себе шею; это,
право, было бы жалко! - проговорил наш хозяин, аффектируя, в эту минуту
внутреннего довольства, по своей всегдашней привычке, и без того уже аф-
фектированную и изученную резкость и даже грубость своей речи, что, по
его мнению, рекомендовало добряка, старого служаку и особенно должно бы-
ло нравиться дамам. Это была одна из его фантазий, его любимый, всем нам
знакомый конек.
- Ну-тка ты, плакса, не хочешь ли попробовать? тебе же так хотелось
ехать, - сказала храбрая наездница, заметив меня, и, поддразнивая, кив-
нула на Танкреда - собственно для того, чтоб не уходить ни с чем, коли
уж даром пришлось встать с коня, и не оставить меня без колючего словца,
коли уж я сам оплошал, на глаза подвернулся.
- Ты, верно, не таков, как... ну, да что говорить, известный герой и
постыдишься струсить; особенно когда на вас будут смотреть, прекрасный
паж, - прибавила она, бегло взглянув на m-me M*, экипаж которой был бли-
же всех от крыльца.
Ненависть и чувство мщения заливали мое сердце, когда прекрасная ама-
зонка подошла к нам в намерении сесть на Танкреда... Но не могу расска-
зать, что ощутил я при этом неожиданном вызове школьницы. Я как будто
света невзвидел, когда поймал ее взгляд на m-me M*. Вмиг в голове у меня
загорелась идея... да, впрочем, это был только миг, менее чем миг, как
вспышка пороха, или уж переполнилась мера, и я вдруг теперь возмутился
всем воскресшим духом моим, да так, что мне вдруг захотелось срезать на-
повал всех врагов моих и отмстить им за все и при всех, показав теперь,
каков я человек; или, наконец, каким-нибудь дивом научил меня кто-нибудь
в это мгновение средней истории, в которой я до сих пор еще не знал ни
аза, и в закружившейся голове моей замелькали турниры, паладины, герои,
прекрасные дамы, слава и победители, послышались трубы герольдов, звуки
шпаг, крики и плески толпы, и между всеми этими криками один робкий крик
одного испуганного сердца, который нежит гордую душу слаще победы и сла-
вы, - уж не знаю, случился ли тогда весь этот вздор в голове моей или,
толковее, предчувствие этого еще грядущего и неизбежного вздора, но
только я услышал, что бьет мой час. Сердце мое вспрыгнуло, дрогнуло, и
сам уж не помню, как в один прыжок соскочил я с крыльца и очутился подле
Танкреда.
- А вы думаете, что я испугаюсь? - вскрикнул я дерзко и гордо, невз-
видев света от своей горячки, задыхаясь от волнения и закрасневшись так,
что слезы обожгли мне щеки. - А вот увидите! - И, схватившись за холку
Танкреда, я стал ногой в стремя, прежде чем успели сделать малейшее дви-
жение, чтоб удержать меня; но в этот миг Танкред взвился на дыбы, взмет-
нул головой, одним могучим скачком вырвался из рук остолбеневших конюхов
и полетел как вихрь, только все ахнули да вскрикнули.
Уж бог знает, как удалось мне занесть другую ногу на всем лету; не
постигаю также, какие образом случилось, что я не потерял поводов. Танк-
ред вынес меня за решетчатые ворота, круто повернул направо и пустился
мимо решетки зря, не разбирая дороги. Только в это мгновение расслышал я
