что, и Кораблев взглянул на меня с откровенной досадой.
- Да, Григорьев, - неестественно улыбаясь, сказал Николай Антоныч. -
Стало быть, ты готов извиниться перед Иваном Витальевичем только в том
случае, если по этому поводу состоится постановление совета. Иными
словами, ты не считаешь себя виновным. Ну что ж! Примем к сведению и
перейдем к другому вопросу.
"...Рисковать своим будущим ради мелкого самолюбия", - припомнилось
мне.
- Извиняюсь, - повернувшись к Лихо, сказал я неловко.
Но Николай Антоныч уже снова заговорил, и Лихо сделал вид, что не
слышит.
- Скажи, Григорьев: вот ты дико избил Ромашова. Ты бил его ногами по
лицу, причинив таким путем тяжкие увечья, заметно отразившиеся на здоровье
твоего товарища Ромашова. Чем ты объясняешь это поведение, неслыханное в
стенах нашей школы?
Кажется, больше всего я ненавидел его в эту минуту за то, что он
говорил так длинно и кругло. Но рука Кораблева выразительно поднялась над
столом, и я перестал волноваться.
- Во-первых, я не считаю Ромашова своим товарищем. Это было бы для
меня позором - такой товарищ! Во-вторых, я ударил его только один раз. А
в-третьих, что-то незаметно, что у него стало плохое здоровье.
Все зашумели с возмущением, но Кораблев чуть заметно кивнул головой.
- Мое поведение можно объяснить так, - продолжал я все более
спокойно. - Я считаю Ромашова подлецом и могу доказать это когда угодно.
Нужно было не бить его, а устроить общественный суд и позвать всю школу.
Николай Антоныч хотел остановить меня, но я не дал.
- Ромашов - это типичный нэпман, который говорит только о деньгах и
думает только об одном: как бы разбогатеть! У кого всегда можно достать
деньги под залог? - У Ромашова! У кого девчонки достают пудру и губную
помаду? - У Ромашова! Он купит коробку пудры, а потом продает по щепотке.
Это общественно-вредный тип, который портит всю школу.
Дальше я все время говорил в такой же форме, как будто и точно
выступал общественным обвинителем на суде. Иногда моя речь была чем-то
похожа на речи Гаера Кулия, но мне некогда было думать об этом сходстве.
- Но это еще не все! Я утверждаю, что Ромашов психологически влияет
на более слабых ребят, с тем, чтобы взять их в свои руки. Если нужен
пример, - пожалуйста! Валя Жуков. Ромашов воспользовался тем, что Валя
нервный, и запугал его всяким вздором. Что он делает с ним? Он сперва
берет с него честное слово, а потом рассказывает ему о своих подлых
секретах. Я был просто поражен, когда узнал об этом. Комсомолец, который
дает честное слово, что никому не расскажет, - о чем же? О том, чего он
еще и сам не слыхал! Как это называется? Но это еще не все!
Кораблев давно уже похлопывал ладонью по столу. Но я больше не думал,
волнуюсь я или нет. Мне казалось, что я ничуть не волнуюсь.
- Это еще не все! Я вас спрашиваю, - сказал я громко и обернулся к
Николаю Антонычу, - мог ли существовать в нашей школе такой Ромашов, если
бы у него не было покровителей? Не мог бы! И они есть у него! По крайней
мере, мне известен один из них - Николай Антоныч!
Это было здорово сказано! Я сам не ожидал, что мне удастся так смело
сказать! Все молчали, весь педагогический совет, и ждали - что-то будет.
Николай Антоныч засмеялся и побледнел. Впрочем, он всегда немного бледнел,
когда смеялся.
- Как это доказать? Очень просто. Николай Антоныч всегда
интересовался, что о нем говорят в нашей школе. Не знаю, зачем ему это
нужно! Факт тот, что для этой цели он нанял Ромашова. Я говорю: именно
нанял, потому что Ромашов ничего не станет делать бесплатно. Он его нанял,
и Ромашов стал подслушивать, что в школе говорят о Николае Антоныче, и
доносить ему, а потом он брал с Жукова честное слово и рассказывал ему о
своих доносах. Вы можете спросить меня: что же ты молчал. Я узнал об этом
накануне отъезда, и Жуков тогда же обещал написать об этом в ячейку, но
сделал это только сегодня.
Я замолчал. Кораблев снял руку со стола и с интересом обернулся к
Николаю Антонычу. Впрочем, только он один держал себя так свободно.
Остальным педагогам было как-то неловко.
- Ты кончил свои объяснения, Григорьев? - ровным голосом, как будто
ничего не случилось, сказал Николай Антоныч.
- Да, кончил.
- Может быть, вопросы?
- Николай Антоныч, - любезно сказал Кораблев, я полагаю, что мы можем
отпустить Григорьева. Может быть, мы пригласим теперь Жукова или Ромашова?
Николай Антоныч расстегнул верхнюю пуговицу жилета и положил руку на
сердце. Он еще больше побледнел, и редкая прядь волос, зачесанная на
затылок, вдруг отстала и свесилась на лоб. Он откинулся на спинку кресла и
закрыл глаза. Все бросились к нему. Так кончилось заседание.
Глава девятнадцатая
СТАРЫЙ ДРУГ
В школе только и говорили о моей речи на педсовете, и я поэтому был
очень занят. Было бы преувеличением сказать, что я чувствовал себя героем.
Но все-таки девочки из соседних классов приходили смотреть на меня и
довольно громко обсуждали мою наружность. Впервые в жизни мне был прощен
маленький рост. Оказалось даже, что я чем-то похож на Чарли Чаплина. Таня
Величко, которую очень уважали в школе, подошла и сказала, что на
каникулах она систематически выступала против меня, а теперь считает, что
я правильно дал Ромашову в морду.
- Но ты должен был сперва доказать, что он - общественно-вредный тип,
- сказала она разумно.
Словом, я был неприятно удивлен, когда в разгар моей славы
комсомольская ячейка вынесла мне строгий выговор с предупреждением.
Педагогический совет не собирался из-за болезни Николая Антоныча, но
Кораблев сказал, что меня могут перевести в другую школу.
Это было не очень весело и, главное, как-то несправедливо! С
постановлением ячейки я был согласен. Но переводить меня в другую школу!
За что? За то, что я доказал, что Ромашка подлец? За то, что я уличил
Николая Антоныча, который ему покровительствовал? В таком-то невеселом
настроении я сидел в библиотеке, когда кто-то спросил в дверях громким
шепотом:
- Который?
И я увидел на пороге длинного рыжего парня с шевелюрой, вопросительно
смотревшего на меня.
Рыжие вообще любят носить шевелюру, но у этого парня она была
какая-то дикая, как в учебнике географии у первобытного человека.
Интересно, что сперва я подумал именно об этом, а уже потом понял, что это
Петька - Петька Сковородников собственной персоной стоит на пороге нашей
библиотеки и смотрит на меня с удивленным выражением. Я вскочил и бросился
к нему, роняя стулья.
- Петя!
Мы пожали друг другу руки, а потом подумали и обнялись.
- Петя, ну как ты? Жив, здоров? Как же мы с тобой не встретились, ни
разу!
- Это ты виноват, бес-дурак! - ответил Петька. - Я тебя по всему
свету искал. А ты вот где приютился!
Он был очень похож на свою карточку, которую я видел у Сани, только
на карточке он был причесан. Как я был рад! Я не чувствовал ни малейшей
неловкости - точно встретился с родным братом.
- Петька! Черт возьми, ты молодец, что пришел! У меня твои письма!
Вот!
Я отдал ему письма.
- Как ты меня нашел? Из Энска написали?
- Ага! Я тебя давно жду. Думаю: не идет, подлец. Ну, как старики?
- Старики на ять, - отвечал я.
Он засмеялся.
- Я думал, что ты в Туркестане живешь. Что ж ты? Так и не добрался?
- А ты?
- А я был, - сказал Петька. - Но мне не понравилось. Знаешь, жара,
все время пить хочется, в тюрьму меня посадили, я соскучился и вернулся.
Ты бы там подох.
Я провел его в спальню, но ребята обступили нас и стали смотреть
прямо в рот, - и вдруг оказалось, что у нас в школе поговорить просто
негде!
- А пошли на улицу, - предложил Петька. - Погода хорошая, почему не
пройтись? А то ко мне?
- Ты один живешь?
Он показал на пальцах: вдвоем.
- Женился?
Он погрозил мне кулаком.
- С товарищем.
Мы взяли на дорогу по огромному куску энского пирога, оделись и стали
спускаться по лестнице, разговаривая с набитыми ртами. И вот тут произошла
очень странная встреча.
На площадке первого этажа, у географического кабинета, стояла женщина
в шубке с беличьим воротником, Она стояла у перил и смотрела вниз, в
пролет, - мне сперва показалось, что она собирается броситься в пролет, -
она покачивалась у перил с закрытыми глазами. Но мы, должно быть, испугали
ее, и она нерешительно подошла к двери. Это была Марья Васильевна, я сразу
узнал ее, хотя у нее был незнакомый вид. Очень может быть, что, если бы я
был один, она бы заговорила со мной. Но я был с Петькой и, кроме того, ел
в эту минуту пирог, и она только молча кивнула в ответ на мой неловкий
поклон и отвернулась.
Она похудела с тех пор, как я видел ее в последний раз, и лицо было
неподвижное, мрачное... Думая об этом, я вышел на улицу, и мы с Петькой
пошли гулять - опять вдвоем, опять зимой, в Москве, после долгой разлуки.
Удивительно, как Петина история была похожа на мою! Я слушал его с
грустным чувством, как будто вспоминал старую книгу, прочитанную еще в
детстве и пережитую с горечью и волнением. Но странно! Мне показалось, что
тогда мы были опытнее, старше... Как будто мы были маленькими стариками.
В Ташкенте Петька прославился как гроза уток - не диких, разумеется,
а домашних. Он выгонял уток на берег, а потом откручивал им головы и жарил
на костре в саду детского дома. За это его, в конце концов, посадили в
тюрьму, где он на всю жизнь получил отвращение к абрикосам: в тюрьме
кормили отжимками абрикосов - на завтрак, на обед и на ужин. Потом его
отпустили, он вернулся в Москву и попал в облаву на Казанском вокзале. В
школу он поступил годом позже и догнал меня только в прошлом году, шагнув
через класс.
- А помнишь: "Пфе! А, пфе! Як смиешь так робиць!"
- Ага! А помнишь: "Кто изменит этому честному слову, не получит
пощады, пока не сосчитает, сколько деревьев в лесу, сколько падает с
неба..."
Я сказал клятву до конца.
- Хорошо! - сказал с наслаждением Петька. - Хорошая клятва! Бороться
и искать, найти и не сдаваться. А помнишь?
- А помнишь,- перебил я,- как мы твоего дядю искали? Кстати, где он?
Ты его нашел?
Оказалось, что дядя умер на фронте от сыпного тифа.
- А помнишь?..
Так мы все время и говорили: "А помнишь..." Мы шли почему-то очень
быстро, снег летел, на бульварах было много детей, и одна молоденькая няня
посмотрела на нас и засмеялась.
- Стой! Зачем мы так бежим? - спросил Петька, и мы пошли помедленнее.
- Петя, есть предложение, - сказал я, когда, нагулявшись, мы сидели в
кафе на Тверской.
- Давай!
- Я сейчас пойду звонить по телефону, а ты сиди, пей кофе и молчи.
Он засмеялся.
- Смешно! - сказал он. Я заметил, что он любит говорить "смешно" и
"бес-дурак".
Телефон был далеко от нашего столика, у самого входа, и я нарочно
говорил громко.
- Катя, мне очень хочется вас познакомить. Приходи, а? Что ты
делаешь? Мне, между прочим, необходимо с тобой поговорить.
- Мне тоже. Я бы пришла. Но у нас все больны.
У нее был грустный голос, и мне вдруг страшно захотелось ее увидеть.
- Как все? Я только что видел Марью Васильевну.
- Где?
- Она шла к Кораблеву.
- А-а... - каким-то странным голосом сказала Катя. - Нет, бабушка
больна.
- А что с ней?
- Да с табуретки упала, - с досадой сказала Катя. - Полезла зачем-то
на полку и грохнулась. Теперь бок болит. Просто беда с ней! И не лежит ни
минуты... Саня, я отдала письма, - вдруг шепотом сказала Катя, и я
