стипендии в месяц и обедали где придется или совсем не обедали и, вместо
того чтобы учиться летать, три четверти времени тратили на чистку и сборку
старых моторов. Но это был прекрасный год, потому что это был год
мечтаний, который как бы пунктирной линией наметил мою будущую жизнь, год,
когда я почувствовал, что в силах сделать ее такой, какой я хочу ее
видеть.
Несмотря на то, что у меня не было ни одной свободной минуты, я вел
нечто вроде дневника - запись некоторых мыслей и впечатлений. К сожалению,
он не сохранился. Но я помню, что на первой странице была цитата из
Клаузевица: "Маленький прыжок легче сделать, чем большой. Однако, желая
перепрыгнуть широкую канаву, мы не начнем с того, что половинным прыжком
прыгнем на ее дно".
Это и была моя главная мысль в Ленинграде - двигаться вперед, не
делая половинных прыжков.
Время бежит и останавливается только на один день, в конце августа
1930 года. В этот день я сижу за богатым столом, за огромным столом,
составленным из десятка других столов - разной высоты и формы. Высокие
окна, стеклянная крыша. Это ателье фотографа-художника Беренштейна, у
которого снимает комнату моя сестра Саня.
Глава вторая
САНИНА СВАДЬБА
Я бывал у Сани каждый выходной день и должен сказать, - хотя, может
быть, странно так говорить о сестре, - что она мне нравилась все больше и
больше. Она была какая-то веселая, легкая и вместе с тем деловая.
Только что поступив в академию, она достала работу в Детском
издательстве. Комнату она сняла превосходную, и фотограф-художник с
семьей, для которого она тоже что-то делала, просто души в ней не чаял.
Она постоянно была в курсе всех наших дел - Петиных и моих - и аккуратно
писала за нас старикам. При этом она много работала в академии, и хотя у
нее было не такое сильное и смелое дарование, как у Пети, но и она
рисовала прекрасно. У нее была любовь к миниатюре - искусство, которым
теперь почти не занимаются наши художники, и тонкость, с которой она
выписывала все мелкие детали лица и одежды, была просто необыкновенная.
Как и в детстве, она любила поговорить и, когда была задета чем-нибудь или
увлечена, начинала говорить быстро и как-то так, что я в конце концов,
ничего не понимал, в чем дело. Словом, это была чудная сестра, и вот
теперь она выходила замуж.
Разумеется, нетрудно догадаться, за кого она выходила, хотя из всех
ребят, собравшихся в этот вечер в ателье художника-фотографа, Петя меньше
всех был похож на жениха. Он спокойно сидел рядом с каким-то остроносым
мальчиком и молчал, а мальчик все наскакивал на него, точно хотел
просверлить его своим носом. Я шепотом спросил у Сани, кто этот
остроносый, и она ответила с уважением:
- Изя.
Но мне почему-то не понравился этот Изя.
Вообще это была странная свадьба. Весь вечер гости спорили о какой-то
корове - правильно ли, что художник Филиппов уже два с половиной года
рисует корову. Будто бы он расчертил ее на маленькие квадратики и каждый
квадратик пишет отдельно. Я хотел сказать, что это просто больной, но Изя
уже успел построить на этой корове целую теорию и даже назвал ее с
окончанием на "изм". На молодых никто не обращал внимания.
Я шел на Санину свадьбу с торжественным чувством. Родная сестра
выходит замуж - все-таки это не так уж часто бывает! Утром мы получили
большую телеграмму от судьи и тети Даши на два адреса: жениху с невестой и
копия - мне. Целый месяц я собирал для них маленький радиоприемник. Но
этим художникам все было нипочем. Весь вечер они спорили о корове.
Впрочем, молодым было, кажется, весело, особенно Пете, который время
от времени говорил: "Смешно!" - и оглядывался с довольным выражением. Саня
была очень занята: тарелок не хватало, и гостей пришлось кормить в две
смены.
Только на одну минуту она присела, раскрасневшаяся, захлопотавшаяся,
в новом платье с прошивками, которое почему-то напомнило мне Энск и тетю
Дашу. Я воспользовался этой минутой и встал.
- Внимание, тост! - с любопытством взглянув на меня, сказал Изя.
Все замолчали.
- Товарищи, во-первых, предлагаю выпить за молодую, - сказал я. -
Хотя она мне сестра, но так как никому из гостей не приходит в голову, что
нужно все-таки за нее выпить, приходится этот тост предложить мне.
Все закричали "ура" и стали чокаться с Саней.
- Во-вторых, я предлагаю выпить за молодого, - продолжал я, - хотя по
сути дела он должен был прежде выпить за меня. Почему? Потому что именно я
доказал ему, что он должен стать художником, а не летчиком. Возможно, я
открываю тайну, но это факт, он хотел стать летчиком. Однажды мы спорили с
ним об этом целый день, и он уверял меня, что совершенно не любит
рисовать. Он боялся, что ему, как художнику, не удастся проявить все силы
души.
Все захохотали, и я постучал ложечкой о стакан.
- Почему же я решил, что он должен стать именно художником? Очень
просто: потому, что он показал мне свои картины. Могу удостоверить, что
тогда его интересовал только один сюжет.
И я показал на Саню.
- Честное слово, все врет, - пробормотал Петя.
- Этот сюжет был изображен в самом разнообразном виде: в лодке, у
плиты, на скамеечке у ворот, на скамеечке в саду, в пальто, без, пальто, в
украинской кофточке и в синем халате. Тут уж нетрудно было предсказать:
во-первых, что когда-нибудь Петя станет художником, а во-вторых, что
когда-нибудь мы соберемся за этим столом и будем пить за наших молодых,
что я и предлагаю сделать.
И я чокнулся с Саней и Петей и выпил свой стакан до дна.
Потом выпили за меня, а потом за Изю, и это было ошибкой, потому что
Изя в ответ произнес огромную речь, с какими-то остроумными выпадами
против художника Филипова, над которыми он один и смеялся. Петька слушал
его с довольным видом и все говорил: "Смешно!", а потом вдруг побагровел и
сказал, что Изя - "типичный ахрровский пошляк". "И притом бездарный
пошляк", - добавил он подумав.
Но Изя не согласился, что он бездарный пошляк, и я не знаю, чем
кончился бы спор, если бы в эту минуту не пришел Санин профессор, очень
почтенный, с прекрасной черной бородой. Все побежали к нему навстречу, и
спор прекратился.
По правде говоря, я впервые в жизни видел настоящего профессора. Он
мне очень понравился. В два счета он напился и сказал мне, что всегда
хотел стать авиатором, еще во время войны 1914 года. Потом он обнял Саню и
целовал ее несколько дольше, чем это полагалось профессору с такой
прекрасной почтенной бородой. Потом лег на диван и заснул.
Словом, на Саниной свадьбе было очень весело, но в глубине души я
чувствовал тоску, в которой сам себе не хотел признаться. Художники
казались мне какими-то странными - и это очень понятно, потому что у меня
была другая жизнь и другой круг интересов. Впрочем, кажется, то же самое и
они думали обо мне, - я почувствовал это во время моей речи.
Но была и другая причина, заставлявшая меня тосковать. И Саня
догадалась о ней, потому что, когда профессор, проснувшись, объявил во
всеуслышание, что до защиты диплома он запрещает Сане выходить замуж и все
с хохотом окружили его, она тихонько поманила меня, и мы вышли на кухню.
- А тебе привет... Знаешь, от кого?
Я сразу понял, от кого, но сказал спокойно:
- Не знаю.
- От Кати.
- В самом деле? Спасибо.
Саня посмотрела на меня с огорчением. Она даже немного побледнела от
огорчения и рассердилась на меня, - конечно, она прекрасно видела, что я
притворяюсь.
- Ты все врешь, - сказала она быстро. - Подумаешь, какой
Чайльд-Гарольд нашелся! Пожалуйста, не смей мне врать, особенно сегодня,
когда моя свадьба. Я ей напишу, что ты целый день просил у меня это
письмо, а я не дала.
- Ничего я у тебя не прошу.
- Ты просишь в душе, - убежденно сказала Саня, - а внешне
притворяешься, что тебе безразлично. В общем, я могу тебе его дать, только
последней страницы не читай, ладно?
Она сунула мне в руки письмо и убежала. Конечно, я прочитал письмо, а
последнюю страницу - три раза, потому что там шла речь обо мне. Вовсе Катя
не просила передать мне привет, а просто спрашивала, как мои дела и когда
я кончаю школу. На вид это было обыкновенное письмо, а на самом деле -
очень грустное. Там было, например, такое место:
"Теперь четыре часа, у нас уже темно, и я вдруг заснула, а когда
проснулась, то не могла понять, что случилось хорошее. Оказывается, мне
приснился Энск и будто тетки одевают меня в дорогу..."
Я несколько раз прочитал это место, и наш отъезд из Энска, памятный
на всю жизнь, представился мне, Я вспомнил, как тетки вслед уходящему
поезду кричали свои наставления и как я потом перешел в Катин вагон и мы
стали смотреть, что старики положили в наши корзины. Маленький небритый
сосед гадал, кто мы такие, и Катя стояла рядом со мной в коридоре. Она
стояла рядом со мной, и я смотрел на нее и говорил с ней, - как это трудно
было вообразить теперь, когда она была так далеко.
Я не слышал, как вернулась Саня.
- Прочитал?
- Саня, напиши ей, пожалуйста, что мои дела очень хороши, что школу я
кончаю в октябре, а потом... Еще не знаю куда. Буду проситься на Север.
- Сейчас же садись и напиши ей все это сам!
- Нет, я не буду.
- А я тебя не отпущу, пока не напишешь!
- Саня!
- Вот я сейчас позову Петьку, - серьезным голосом сказала Саня, - и
вообще всех, и мы станем на колени и будем тебя уговаривать, чтобы ты
написал, потому что мы считаем, что ты поступаешь жестоко.
- Саня, иди ты к черту! Ты просто пьяна. Ну, я пойду.
- Куда? Ты с ума сошел?
- Нет, пойду. Поздно, а завтра рано вставать. И вообще...
Я не сказал, что "вообще", но она поняла и на прощанье сочувственно
поцеловала меня в щеку.
Глава третья
ПИШУ ДОКТОРУ ИВАНУ ИВАНОВИЧУ
Я сердился на Катю, потому что перед отъездом из Москвы хотел
проститься с ней и написал ей письмо. Но она не ответила и не пришла, хотя
знала, что я уезжаю надолго и что, может быть, мы не увидимся никогда.
Конечно, я больше не стал ей писать. Что ж, наверно, Николай Антоныч уже
успел уверить ее в том, что я оклеветал его "самой страшной клеветой,
которая только доступна человеческому воображению", и что я - "мальчишка с
нечистой кровью", из-за которого умерла ее мать.
Ладно, все еще впереди! У меня кружилась голова, когда я вспоминал об
этой сцене.
Что же мог я сделать в Ленинграде, работая на заводе с восьми до пяти
и в летной школе - с пяти до часу ночи?
Зимой, до полетов, мы занимались в читальне Аэромузея. И вот однажды
я спросил зав музеем, не знает ли он чего-нибудь о капитане Татаринове.
Нет ли в библиотеке каких-либо книг или его собственной книги "Причины
гибели экспедиции Грили"?
Не знаю почему, но зав музеем отнесся к этому вопросу с большим
интересом. Кстати сказать, он был одним из организаторов нашей летной
школы, и учлеты постоянно обращались к нему со всеми своими делами.
- Капитан Татаринов? - переспросил он с удивлением. - Ого! Это
здорово! А почему это тебя интересует?
Чтобы ответить на этот вопрос, мне пришлось бы рассказать ему все,
что вы прочитали. Поэтому я ответил коротко:
- Я вообще люблю читать путешествия.
- Но об этом путешествии как раз почти ничего не известно, - сказал
зав музеем. - А ну-ка, пойдем в библиотеку.
Конечно, без него я бы ничего не нашел, потому что все это были
