увидеться с Вами..." Того самого штурмана, из письма которого я узнал, что
экспедиция - это не только грязное подвальное помещение под почтой, а
дальнее плавание, капитаны, плавучие льды.
Я решил, что сразу же после окончания школы поеду в Заполярье и
прочитаю его тетради. Доктор "отказался от этой мысли". Он бы не
отказался, если бы надеялся найти в них хоть одно слово, подтверждающее
его правоту, если бы ему плюнули в лицо, если бы Катя думала, что он убил
ее мать...
Должно быть, я начал говорить вслух, потому что у Миши Голомба,
сидевшего на пригорке, был такой вид, как будто он собрался, наконец,
удивиться.
- Мишка, - сказал я ему. - Кончим школу и айда на Север.
- Айда. А зачем?
- Нужно.
- Если нужно, айда!
- Значит, решено?
- Решено.
Впрочем, это было давно решено. Но на Север я попал только через три
года.
Глава пятая
ТРИ ГОДА
Юность кончается не в один день - и этот день не отметишь в
календаре: "Сегодня окончилась моя юность". Она уходит незаметно - так
незаметно, что с нею не успеваешь проститься. Только что ты был молодой и
красивый, а смотришь - и пионер в трамвае уже говорит тебе: "Дяденька". И
ты ловишь в темном трамвайном стекле свое отражение и думаешь с
удивлением: "Да, дяденька". Юность кончилась, а когда, какого числа, в
котором часу? Неизвестно.
Так кончилась и моя юность. Но день, когда я понял, что совсем иначе
смотрю на то, что составляло прежний смысл моих стремлений, - этот день я
помню отлично...
Из Ленинграда меня послали в Балашов, и, только что окончив одну
летную школу, я стал учиться в другой - на этот раз у настоящего
инструктора и на настоящей машине.
Не запомню в своей жизни другой полосы, когда бы я работал с таким
прилежанием.
- Знаете, как вы летаете? - еще в Ленинграде сказал мне начальник
школы. - Как сундук. А для Севера нужно иметь класс.
Я изучил ночные полеты, когда сразу за стартом начинается тьма и все
время, пока набираешь высоту, кажется, что ощупью идешь по темному
коридору. Внизу на аэродроме ярко светится Т, и черное поле точно
пунктирам обведено красноватыми огнями. Линия железной дороги мерцает
сигналами разъездов, расставленных с необыкновенной ночной точностью, так
не похожей на дневную. Темный воздух, невидимая земля. Но вот зарево
появляется вдали, - еще несколько минут, и это не зарево, а город - тысячи
огней, разноцветных, разнообразных... Фантастическая картина!
Я научился водить самолет вслепую, когда все вокруг окутано белой
мглой и кажется, что ты летишь через миллионы лет в другую геологическую
эпоху. Как будто не на самолете, а на машине времени ты несешься вперед и
вперед!
Я понял, что летчик должен знать свойства воздуха, все его
наклонности и капризы так же, как хороший моряк знает свойства воды...
Это были годы, когда Арктика, которая до сих пор казалась какими-то
далекими, никому не нужными льдами, стала близка нам и первые великие
перелеты привлекли внимание всей страны.
У каждого из нас был свой идеал летчика, и мы спорили без конца,
доказывая, что А. летает лучше Л., а Ч. - лучше их обоих. Полковник
американской армии Бен Эйельсон с продавленным своей же левой рукой
сердцем, закутанный в национальный флаг, бы л только что переброшен
летчиком С. в Америку, и этот перелет почему-то поразил наше воображение.
Нет, это была еще юность!
Каждый день в газетах появлялись статьи об арктических экспедициях -
морских и воздушных, - и я читал их с волнением. Всем сердцем я рвался на
Север.
И вот однажды, - мне предстоял в этот день один из трудных зачетных
полетов, - уже сидя в машине, я увидел в руках своего инструктора газету.
А в газете я увидел то, что заставило меня снять шлем и очки и вылезть из
самолета.
"Горячий привет и поздравление участникам экспедиции, успешно
разрешившим задачу сквозного плавания по Ледовитому океану", - это было
написано крупными буквами в середине первой страницы.
Не слушая, что говорит мне изумленный инструктор, я еще раз взглянул
на эту страницу - мне хотелось прочесть ее одним взглядом. "Великий
Северный путь открыт" - название одной статьи! "Сибиряков" в Беринговом
проливе" - название другой! "Привет победителям" - третьей! Это было
известие об историческом походе "Сибирякова", впервые в истории
мореплавания прошедшего в одну навигацию Северный морской путь - путь,
который пытался пройти капитан Татаринов на шхуне "Св. Мария".
- Что с вами? Вы больны?
- Нет, товарищ инструктор.
- Высота тысяча двести метров. Два глубоких виража в одну сторону и
два в другую. Четыре переворота через крыло.
- Слушаю, товарищ инструктор!
Я был так взволнован, что чуть не попросил разрешения отложить
полет...
Весь этот день я думал о Кате, о покойной Марье Васильевне, о
капитане, жизнь которого таким удивительным образом переплелась с моей. Но
теперь я думал о них иначе, чем прежде, и мои обиды представились мне в
другом, более спокойном свете. Конечно, я ничего не забыл. Я не забыл мой
последний разговор с Марьей Васильевной, в котором каждое слово имело
тайный смысл, - ее прощание с молодостью и самой жизнью. Я не забыл, как
на другой день мы со старушкой сидели в приемном покое, и дверь открылась,
и я увидел что-то белое с черной головой и голую руку, свесившуюся с
дивана. Я еще не забыл, как Катя отвернулась от меня на похоронах, и не
забыл своих мечтаний о том, как мы встретимся через несколько лет и я
брошу ей доказательства своей правоты. Я не забыл, как Николай Антоныч
плюнул мне в лицо.
Но все это вдруг представилось мне как бы какой-то пьесой, в которой
главное действующее лицо появляется в последнем акте, а до сих пор о нем
лишь говорят. Все говорят о человеке, портрет которого висит на стене, -
портрет моряка с широким лбом, сжатыми челюстями и глубоко сидящими в
орбитах глазами...
Да, он был главным действующим лицом в этой истории, и если в ней так
много места заняла моя юность, так это лишь потому, что самые интересные
мысли приходят в голову, когда тебе восемнадцать лет. Он был великим
путешественником, которого погубило непризнание, и его история выходит
далеко за пределы личных дел и семейных отношений. Великий Северный путь
открыт - вот его история. Сквозное плавание по Ледовитому океану в одну
навигацию - вот его мысль. Люди, решившие задачу, которая стояла перед
человечеством четыреста лет, - вот его люди. С ними он мог говорить, как с
равными. Что же в сравнении с этим мои мечты, надежды, желания! Чего я
хочу? Зачем я стал летчиком? Почему я стремлюсь на Север?
И вот так же, как в моей воображаемой пьесе, все вдруг расставилось
по своим местам, и совсем простые мысли пришли мне в голову о моем будущем
и о моем деле. Многое из того, что я знал о жизни полярных летчиков, как
бы повернулось другой стороной, и я представил себе бесконечные
полугодовые ночи за Полярным кругом, недели изнуряющего ожидания погоды,
полеты над снежными горными хребтами, когда глаза невольно высматривают
место для вынужденной посадки, полеты в пургу, когда не видишь крыльев
своей машины, мучительную возню с запуском мотора на пятидесятиградусном
морозе. Я вспомнил формулу одного из полярных летчиков: "Что значит лететь
на Север? - Пурговать и греть воду". Я вспомнил страшные рассказы об
арктических метелях, которые хоронят человека в двух метрах от дома.
Но разве испугались этих трудов и опасностей сибиряковцы, которые под
парусами вывели потерявший винт ледокол к Берингову морю?
Нет, прав был Петя. Нужно выбирать ту профессию, в которой ты
способен проявить все силы души. Я стремился на Север, к профессии
полярного летчика, потому что это была профессия, которая требовала от
меня терпения, мужества и любви к своей стране и своему делу.
Кто знает, может быть, и меня когда-нибудь назовут среди людей,
которые могли бы говорить с капитаном Татариновым, как равные с равным?
Я отметил в памяти день, когда мне пришли в голову эти мысли, - 3
октября 1932 года.
За месяц до окончания Балашовской школы я подал заявление, чтобы меня
послали на Север. Но школа не отпустила меня. Я остался инструктором и еще
целый год провел в Балашове. Не могу сказать, что я был хорошим
инструктором. Конечно, я мог научить человека летать, и при этом у меня не
было ни малейшего желания ежеминутно ругать его. Я понимал своих учеников
- мне, например, было совершенно ясно, почему один, выходя из самолета,
спешит закурить, а другой при посадке показывает напускную веселость. Но я
не был учителем по призванию, и мне скучно было в тысячный раз объяснять
другим то, что я давно знал.
В августе 1933 года я получил отпуск и поехал в Москву. Литер у меня
был до Энска через Ленинград, и меня ждали в Ленинграде и в Энске. Но я
все-таки решил заехать в Москву, где меня не ждали.
У меня были дела в Москве. Во-первых, я должен был заехать в
Главсевморпуть и поговорить о моем переводе на Север; во-вторых, мне
хотелось повидать Валю Жукова и Кораблева. Вообще у меня было много дел, и
я очень быстро доказал себе, что мне совершенно необходимо заехать в
Москву...
Конечно, я совершенно не собирался звонить Кате, тем более, что за
эти три года я только однажды получил от нее привет - через Саню - и все
было давно кончено и забыто. Все было так давно кончено и забыто, что я
даже решил позвонить ей и на всякий случай приготовил первую
вежливо-равнодушную фразу. Но у меня почему-то задрожала рука, когда я
снял трубку, и неожиданно я сказал другой номер - Кораблева.
Я не застал его, - он был в отпуске, - и незнакомый женский голос
сообщил мне, что он вернется только к началу учебного года.
- Сердечный привет от его ученика, - сказал я. - Передайте, что
звонил летчик Григорьев.
Я положил трубку. Это было в гостинице, и нужно было сперва вызывать
город, а уже потом говорить номер, и я с тоской смотрел на телефон и не
звонил - все думал. Что я скажу ей? Я не мог говорить с ней, как с чужим
человекам.
И я решил сперва позвонить в Зоопарк Вале.
Но и Вали не было в Москве. Мне вежливо сообщили, что ассистент Жуков
находится на Крайнем Севере и едва ли вернется в Москву раньше чем через
полгода.
- А кто его спрашивает?
- Передайте привет, пожалуйста, - сказал я. - Это говорит летчик
Григорьев.
Больше мне некому было звонить в Москве, разве только какому-нибудь
секретарю из Управления гражданского воздушного флота. Но мне было не до
секретарей. Я снял трубку и сказал:
- Город.
Город ответил, и я назвал номер.
Нина Капитоновна подошла к телефону, я сразу узнал ее добрый
решительный голос.
- Можно Катю?
- Катю? - с удивлением переспросила Нина Капитоновна. - Ее нету.
- Нету дома?
- Дома нету и в городе. А кто ее спрашивает?
- Григорьев, - сказал я. - Не можете ли вы сообщить мне ее адрес?
Нина Капитоновна помолчала. Без сомнения, она не узнала меня. Мало ли
Григорьевых на свете!
- Она на практике. Адрес: город Троицк, геологическая партия
Московского университета.
Я поблагодарил и повесил трубку.
Больше я не мог оставаться в этом скучном номере совершенно один, а
до двух часов, когда меня должен был принять секретарь Главсевморпути,
было еще далеко. Я вышел и стал бесцельно бродить по Москве.
