стал смеяться.
- Ну как же! Кирен! Красивая, правда?
- Очень, - сказал Валя. - Очень.
- Он хотел постлать мне на своей кровати, но я не дал и лег на полу.
Коек было сколько угодно, но я всегда любил спать на полу. Высокий сенник
раздался, я сказал: "Ого", и Валя забеспокоился, что мне неудобно. Но мне
было очень удобно - снизу было видно небо, такое тихое, будто и там кругом
был лес и полно снега, и было очень хорошо смотреть на это небо и
разговаривать. Спать не хотелось.
О чем только мы не переговорили! Мы вспомнили даже Валиного ежа,
который был продан в университет за двадцать копеек. Потом опять вернулись
к Кораблеву.
- Ты знаешь что, - вдруг сказал Валя, - конечно, может быть, я и
ошибаюсь, - мне кажется, что он был немного влюблен в Марью Васильевну.
Как ты думаешь?
- Пожалуй.
- Потому что - очень странная вещь. Я однажды зашел к нему и вижу: на
столе стоит ее портрет. Я что-то спросил, потому что как раз на следующий
день собирался к Татариновым, и он вдруг стал говорить о ней. Потом
замолчал, и у него было такое лицо... Я решил, что тут что-то неладно.
- Валька, иди ты к черту! - сказал я с досадой. - Я не пойму, где ты
живешь, честное слово! Немного влюблен! Он без нее жить не мог! И ведь вся
эта история произошла перед твоими глазами. Ну, да ты тогда занимался
гадюками, - понятно!
- Что ты говоришь! Вот бедняга!
- Да, он бедняга.
Мы помолчали. Потом я спросил:
- Ты часто бывал у Татариновых?
- Не очень часто. Раза три был.
- Ну, как они поживают?
Валя приподнялся на локте. Кажется, он хотел рассмотреть меня в
темноте, хотя я сказал это совершенно спокойно.
- Ничего. Николай Антоныч теперь профессор.
- Вот как! Что же он читает?
- Педологию, - сказал Валя. - Уверяю тебя, очень почтенный
профессор... И вообще...
- Что вообще?
- По-моему, ты в нем ошибался.
- В самом деле?
- Да, да, - с глубоким убеждением сказал Валя. - Ты в нем ошибался!
Посмотри, например, как он относится к своим ученикам. Он просто готов за
них в огонь и в воду. Ромашов рассказывал мне, что в прошлом году...
- Ромашов? Этот еще откуда взялся?
- Как откуда? Он-то меня к ним и привел.
- Так и он бывает у Татариновых?
- Он? Он Николая Антоныча ассистент. Он там каждый день бывает. И
вообще он у них самый близкий человек в доме.
- Постой, что ты говоришь? Я не понимаю. Ромашка?
- Ну да, - сказал Валя. - Только его, понятно, теперь так никто не
называет. Между прочим, он, по-моему, собирается жениться на Кате.
Что-то толкнуло меня прямо в сердце, и я сел, поджав под себя ноги.
Валя тоже сел на кровати и уставился на меня с изумлением.
- Что? - спросил он. - Ах, да! Черт! Я совсем забыл!
Он забормотал, потом растерянно оглянулся и слез с кровати.
- Не то что собирается...
- Да нет, ты уж договаривай, - сказал я совершенно спокойно.
- То есть как договаривай? - пробормотал Валя. - Я тебе ничего не
сказал. Я просто так думаю, но ведь мало ли что я думаю! Мне иногда
приходят в голову такие мысли, что я сам удивляюсь.
- Валя!
- Да я не знаю! - в отчаянии сказал Валя. - Что ты ко мне пристал,
скотина? Мне это просто кажется, но ведь мне иногда черт знает что
кажется. Ты мне можешь не верить - и баста!
- Тебе кажется, что Ромашов хочет жениться на Кате?
- Нет! Черт! Я тебе говорю, что нет! Ничего подобного! Он стал
одеваться шикарно, вот и все.
- Валя!
- Вот я тебе клянусь, что больше ничего не знаю.
- Он с тобой говорил?
- Ну, говорил. Он, например, рассказывал, что с тринадцати лет копил
деньги, а сейчас взял да все и истратил за полгода - это, по-твоему, тоже
имеет отношение, да?
Я больше не слушал его. Я лежал на полу, смотрел на небо, и мне
казалось, что я лежу где-то в страшной глубине и надо мной шумит и
разговаривает весь мир, а я лежу один, и мне некому сказать ни слова. Небо
было еще темное и звезды видны, но неизвестно откуда уже залетал слабый,
далекий свет, и я подумал, что мы проговорили всю ночь - и вот
договорились!
- Спокойной ночи!
- Спокойной ночи, - ответил я машинально.
Уж лучше бы я уехал с Володей! Что-то сдавило мне горло, и захотелось
встать и выйти на воздух, но я остался лежать, только повернулся и лег на
живот, упершись в лицо руками. Так, значит, вот как! Это было еще
невероятно, но об этом уже нельзя было забыть ни на одну минуту.
Невероятен был только сам Ромашка, потому что я не мог вообразить его
рядом с Катей. Но почему же я думал, что она до сих пор помнит меня? Ведь
мы столько лет не встречались!
Я лежал и думал, думал - о чем придется, вовсе не только об этом. Я
вспомнил, что Валя не любит, когда на него смотрят ночью, и как Кораблев
однажды подшутил над ним, спросив: "А если смотрят с любовью?" Потом
оказалось, что я думаю снова о Кате, и с какою живостью я вспомнил вдруг -
не ее, а то чудное состояние души, которое я всегда испытывал, когда видел
ее. Больше всего на свете мне хотелось бы в эту минуту заснуть, но я не
мог не только закрыть глаза, но даже оторвать их от неба, которое очень
медленно, но все же начинало светлеть.
Валя спал и, наверное, проснулся бы, если бы я вышел. Но мне не
хотелось больше говорить с ним, и поэтому я лежал и лежал на животе, потом
на спине, потом снова на животе, упершись в лицо руками.
Потом - должно быть, это было часов семь утра - зазвонил телефон, и
Валя вскочил, заспанный, и побежал в соседнюю комнату, волоча за собой
одеяло.
- Слушаю! Это - тебя, - сказал он, вернувшись через минуту.
- Меня?
Я накинул шубу и пошел к телефону.
- Саня! - это говорил доктор. - Куда ты пропал? Я звоню из
окрисполкома. Передаю трубку.
- Да, я слушаю, - сказал я.
- Товарищ Григорьев, - сказал другой голос. Это был уполномоченный
НКВД по Заполярью. - Срочное дело. Вам предстоит полет с доктором Павловым
в становище Ванокан. Вы знаете Ледкова?
Еще бы! Это был член окрисполкома - один из самых уважаемых людей на
Севере. Его все знали.
- Он ранен, требуется срочная помощь. Когда вы можете вылететь?
- Через час, - отвечал я.
- Доктор, а вы?
Я не слышал, что ответил доктор.
- И инструменты все в порядке? Отлично, через час я жду вас на
аэродроме.
Глава одиннадцатая
ПОЛЕТ
Вот кто был на самолете утром пятого марта, когда мы поднялись в
Заполярье и взяли курс на северо-восток: доктор, очень озабоченный, в
темных очках, которые удивительно его изменили, мой бортмеханик Лури, один
из самых популярных людей в Заполярье или в любом другом месте, где он
появлялся хотя бы на три-четыре дня, и я.
Это был мой пятнадцатый полет на Севере, но впервые я летел в район,
где еще не видели самолета. Становище Ванокан - это очень глухое место в
районе одного из притоков Пясины. Впрочем, доктор бывал на Пясине и
говорил, что найти Ванокан нетрудно.
Член окрисполкома был ранен. Это произошло на охоте, а может быть - и
не на охоте. Во всяком случае, уполномоченный НКВД просил нас, то есть
меня и доктора, выяснить, при каких обстоятельствах это произошло. В
Ванокан мы должны были прилететь приблизительно в третьем часу, еще
засветло. Но на всякий случай мы взяли с собой: продовольствие - из
расчета на трех человек - на тридцать суток, примус, ракетницу с ракетами,
ружье с патронами, лопаты, палатку, топор.
Насчет погоды я знал только одно: что в Заполярье прекрасная погода.
Но какова она по маршруту - этого я не знал. "Заказывать" ее было и
некогда и некому.
Итак, все было в порядке, когда мы поднялись в Заполярье и взяли курс
на северо-восток. Все в порядке - и я не думал больше о том, что накануне
ночью услышал от Вали. Внизу был виден Енисей - широкая белая лента среди
белых берегов, вдоль которых шел лес, то приближаясь, то удаляясь. Голова
у меня немного болела после бессонной ночи, и иногда начинало звенеть в
ушах, но именно в ушах, а мотор работал превосходно.
Потом я ушел от реки, и началась тундра - ровная, бесконечная,
снежная, ни одной черной точки, не за что уцепиться глазу...
Почему я был так уверен, что этого не может случиться? Мне следовало
написать ей, когда она прислала мне привет через Саню. Но я не хотел
уступать ей ни в чем до тех пор, пока не докажу, что я ни в чем не виноват
перед нею. Но никогда нельзя быть слишком уверенным в том, что тебя любят.
Что тебя любят, несмотря ни на что. Что может пройти еще пять или десять
лет, и тебя не разлюбят.
Снег, снег, снег - куда ни взглянешь. Впереди были облака, и я набрал
высоту и вошел в них: лучше идти вслепую, чем над этим бесконечным,
унылым, белым, искажающим перспективу фоном...
У меня не было никакой особенной злобы к Ромашке, хотя, если бы он
был сейчас здесь, вероятно, я бы убил его. Я не чувствовал к нему злобы,
потому что это было невозможно - вообразить этого человека с кошачьими
космами на голове, с пылающими ушами, этого, человека, который в
тринадцать лет решил разбогатеть и все копил и считал свои деньги,
вообразить его рядом с Катей! Это было так же бессмысленно, что он смеет
желать этого, как если бы он пожелал стать другим - не самим собою, а
таким, как Катя, с ее прямотой и красотой.
Мы прошли эту облачность и вошли в другую за которой шел снег и
только где-то внизу начинал сверкать под солнцем, которое было закрыто от
нас облаками.
У меня стали мерзнуть ноги, и я пожалел, что надел эти унты, которые
были мне малы, а не другую, более просторную пару.
Значит, решено - я еду в Москву. Нужно только предупредить ее о моем
приезде. Я должен написать ей письмо - такое письмо, чтобы она прочитала и
не забыла.
Мы вышли из слоя темных облаков, и солнце, как всегда, когда
выходишь, показалось особенно ярким, - а я все никак не мог решить, начать
ли свое письмо просто "Катя" или "Дорогая Катя".
"Мы давно не переписывались, Катя, и ты, вероятно, будешь удивлена,
взглянув на эту подпись. Как ты живешь? Я не писал тебе так долго потому,
что думал, что ты сердишься на меня. Конечно, ты права, я виноват в том,
что мы так долго не встречались. Мне нужно было заехать в Москву на
обратном пути из Энска и встретиться с тобою, а не бродить вокруг твоего
дома, как будто мне восемнадцать лет..."
Я уже забыл о письме. Мне нужно было просто увезти ее - ведь я же
отлично знал, что она не должна оставаться в этом фальшивом и несчастном
доме, с этим страшным и фальшивым Николаем Антонычем, которому она верит.
Вот и горы! Они торчали из облаков, освещенные солнцем, то голые, то
покрытые ослепительным снегом. Я видел в зеркале, как Лури поднял руку,
как будто поздоровался с ними, и что-то закричал доктору, и доктор,
смешной, похожий на какого-то круглого забавного зверя, равнодушно кивнул
головой.
В редких просветах были видны ущелья - прекрасные, очень длинные
ущелья, - верная смерть в случае вынужденной посадки. Я невольно подумал
об этом, а потом снова стал сочинять письмо и сочинял до тех пор, пока мне
не пришлось заняться другими, более срочными делами.
Как будто и ветра не было, когда первые огромные тучи снега стали
срываться с вершин и кружиться, поднимаясь все выше и выше.
Зеркало, в котором я только что видел доктора и Лури, вдруг
потемнело, замерзло, а еще через десять минут уже нельзя было вообразить,
