картина ослепительной комнаты с больным, лежащим на ослепительно белом
столе, и людьми в ослепительно белых халатах исчезла.
Так вел себя наш Иван Иваныч в Ванокане. Через сорок минут он вышел
из операционной. Нужно полагать, операция прошла превосходно, потому что,
снимая халат, он сказал мне что-то по-латыни, а потом из Козьмы Пруткова:
- "Если хочешь быть счастливым - будь им!"
Рано утром мы вылетели из Ванокана и через три с половиной часа без
всяких приключений опустились в Заполярье.
Об этом случае, то есть о блестящей операции, которую доктору удалось
сделать в таких трудных условиях, и вообще о нашем полете была потом
заметка в "Известиях". Она кончалась словами: "Больной быстро
поправляется". И действительно, больной поправился очень быстро.
Мы с Лури получили благодарность, а доктор - почетную грамоту от
Ненецкого национального округа.
Старый латунный багор висел теперь у меня в комнате на стене рядом с
большой картой, на которую был нанесен дрейф шхуны "Св. Мария".
В начале июня я поехал в Москву. К сожалению, у меня было очень мало
времени: меня отпустили только на десять дней, а за эти десять дней я
должен был устроить не только свои личные дела, но и личные и общественные
дела моего капитана.
Я много думал дорогой - о себе и о своих отношениях с Катей, и снова
история ее отца поднялась над этими мыслями, как будто требуя особого
внимания и уважения. Вольно или невольно, я встречался с ним на каждом
круге своей жизни, и в конце концов из этих осколков его истории, которые
я подобрал, составилась стройная картина. Старый латунный багор был
последним логическим штрихом в этой картине доказательств. Самый сложный
вопрос был решен этой находкой.
В самом деле, прочитав дневники штурмана, я спрашивал себя: "Узнаю ли
я когда-нибудь, что случилось с капитаном Татариновым? Оставил ли он
корабль, чтобы изучить открытую им землю, или погиб от голода вместе со
своими людьми, и шхуна годами двигалась к берегам Гренландии, увлекаемая
плавучими льдами?"
- Да, - мог я теперь ответить. - Он оставил корабль. Мы не знаем, при
каких обстоятельствах это произошло - погибла ли часть команды, или шхуна
была раздавлена льдами. Но он привел в исполнение свою "детскую,
безрассудную" мысль.
Я спрашивал себя: "Дошел ли он до Северной Земли?"
- Да, - мог я теперь ответить. - Он дошел до Северной Земли. Иначе
откуда взялись бы на побережье эти сани с брезентовой лодкой, которые
нашел несколько лет назад охотник Иван Вылка?
Я спрашивал себя: "Где искать следы экспедиции и стоит ли их искать?"
- Да, - мог я теперь ответить. - Их стоит искать, потому что,
логически рассуждая, можно с точностью до полу градуса определить район
этих поисков. А научное значение задачи не вызывает сомнений.
Это был разговор, как на суде, - одни только вопросы и ответы. Но за
сухими, холодными словами мне мерещились совсем другие слова, и я видел
Катю, по которой так тосковал.
- Ты забыла меня? Это правда?
- Нет, - ответила она. - Но та жизнь, когда нам было по семнадцати
лет, кончилась, а ты куда-то пропал, и я думала, что вместе с той жизнью
окончилась и наша любовь.
- Ничего она не окончилась, - так я скажу ей. - Я знаю теперь о твоем
отце больше тебя, больше всех людей на свете. Посмотри, что я привез тебе,
- здесь вся его жизнь. Я собрал его жизнь и доказал, что это была жизнь
великого человека. Знаешь, почему я сделал это? Из любви к тебе.
Тогда она спросит:
- Так ты не забыл меня? Это правда?..
И я отвечу ей:
- Я бы не забыл тебя, даже если бы ты меня разлюбила.
Это был чудный разговор, который я придумал дорогой. И нельзя
сказать, что он был совсем не похож на тот разговор, который вскоре
произошел между мною и Катей. Он был и похож и не похож - как сон похож и
не похож на реальную жизнь.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ДЛЯ СЕРДЦА
Глава первая
ВСТРЕЧА С КАТЕЙ
Десять дней - это не так много, чтобы расстроить одну свадьбу и
устроить другую. Тем более, что у меня было много других дел в Москве: я
собирался прочитать в Географическом обществе доклад "Об одной забытой
полярной экспедиции", а между тем еще не написал его. Я должен был
поставить в Главсевморпути вопрос о поисках "Св. Марии".
Валя подготовил некоторые дела: он договорился, например, с
Географическим обществом о моем докладе. Но написать его он, конечно, не
мог.
Я собирался остановиться у Кораблева, но потом передумал и заехал в
гостиницу, ту самую, в которой останавливался два года назад, проездом из
Балашова. Это была ошибка, потому что, как ни странно для бродячего
человека, я не люблю гостиниц. В гостиницах у меня всегда становится
меланхолическое настроение.
Я позвонил Кате, и она подошла к телефону.
- Я вас слушаю.
- Это говорит Саня.
Она замолчала. Потом спросила самым обыкновенным голосом:
- Саня?
- Он самый.
Она опять замолчала.
- Надолго в Москву?
- Нет, на несколько дней, - ответил я, тоже стараясь говорить
обыкновенным голосом, как будто мне не казалось, что я вижу ее сейчас в
том самом треухе с не завязанными ушами, в том пальто, мокром от снега, в
котором она была на Триумфальной в последний раз.
- В отпуск?
- И в отпуск, и по делам.
Нужно было сделать усилие, чтобы не спросить ее: "Я слышал, что ты
часто встречаешься с Ромашовым?" Я сделал это усилие и не спросил.
- А как Саня? - вдруг спросила она о сестре. - Мы с ней
переписывались, а потом перестали.
Мы заговорили о Сане, и Катя сказала, что на днях в Москву приезжал
один ленинградский театр, шла "Мать" Горького, и в программе было указано:
"Художник - П. Сковородников".
- Да ну?
- И очень хорошие декорации. Смелые и вместе с тем простые.
Мне показалось, что она нарочно несколько раз не назвала меня по
имени, а один раз назвала, понизив голос, как будто не хотела, чтобы дома
знали, с кем она говорит. Ни разу она не сказала мне "ты", и мы говорили и
говорили о чем-то обыкновенными голосами, пока мне не стало страшно, что
все так - кончится, то есть мы поговорим обыкновенными голосами и
разойдемся, и у меня не будет даже повода, чтобы позвонить ей снова.
- Катя, нам нужно встретиться. Когда ты можешь?
Я сказал, "Когда ты можешь?" И сразу стало ясно, что это было бы
глупо, если бы я стал говорить ей "вы".
- У меня как раз сегодня свободный вечер.
- Часов в девять?
Я ждал, что она позовет меня к себе, но она не позвала, и мы
условились встретиться - где же?
- Может быть, в сквере на Триумфальной?
- Этого сквера теперь нет, - холодно возразила Катя.
И мы условились встретиться между колоннами у Большого театра.
Вот и все, о чем мы говорили по телефону, и нечего было перебирать
каждое слово, как я делал это весь первый длинный день в Москве.
Я поехал в Управление гражданского воздушного флота, потом к Вале в
Зооинститут. Должно быть, у меня был рассеянный вид, потому что Валя
несколько раз повторил мне, что завтра двадцатипятилетний юбилей
педагогической деятельности Кораблева и что будет торжественное заседание
в школе.
Наконец в девятом часу вечера я отправился к Большому театру...
Это была прежняя Катя с косами вокруг головы, завитками на лбу,
которые я всегда вспоминал, когда думал о ней. Она побледнела и выросла и,
конечно, была теперь не та девочка, которая когда-то поцеловала меня в
сквере на Триумфальной. У нее стал сдержанный взгляд, сдержанный голос. Но
все же это была Катя, и она совсем не стала так уж похожа на Марью
Васильевну, как я этого почему-то боялся. Наоборот, все прежние Катины
черты как-то определились, и она стала теперь еще больше Катя, чем прежде.
Она была в белой шелковой блузке с короткими рукавами, синий бант с белыми
горошинами приколот у выреза на груди, и у нее становилось строгое
выражение, когда во время нашего разговора я старался заглянуть ей в лицо.
С таким чувством, как будто мы в разных комнатах и разговариваем
через стену и только иногда приоткрывается дверь и Катя выглядывает, чтобы
посмотреть, я это или не я, мы бродили по Москве в этот печальный день. Я
говорил и говорил, - не запомню, когда еще я говорил так много. Но все это
было совсем не то, что я хотел сказать ей. Я рассказал о том, как была
составлена "азбука штурмана" и что это была за работа - прочитать его
дневники. Я рассказал, как был найден старый латунный багор с надписью
"Шхуна "Св. Мария".
Но ни слова не было сказано о том, зачем я делал все это! Ни слова.
Как будто эта история давно умерла и не была наполнена обидами, любовью,
смертью Марьи Васильевны, ревностью к Ромашке, всей живой кровью, которая
билась во мне и в Кате...
Это был год, когда Москва начинала строить метро, и в самых знакомых
местах поперек улиц стояли заборы и нужно было идти вдоль этих заборов по
гнущимся доскам и возвращаться, потому что забор кончался ямой, которой
вчера еще не было и из которой теперь слышались голоса и шум подземной
работы.
Таков был и наш разговор - обходы, возвращения и заборы в самых
знакомых местах, знакомых с детства и школьных лет. Все время мы
натыкались на эти заборы, особенно когда приближались к тому опасному
месту, которое называлось "Николай Антоныч".
Я спросил, получила ли Катя мои письма - одно из Ленинграда, другое
из Балашова, и, когда она сказала, что нет, намекнул, не попали ли эти
письма в чужие руки.
- У нас в доме нет никаких чужих рук, - резко сказала Катя.
Мы вернулись на Театральную площадь. Был уже поздний вечер, но в
ларьках еще продавали цветы, и после Заполярья мне казалось странным, что
может быть так много всего, - людей, автомобилей, домов и лампочек,
качавшихся в разные стороны друг от друга.
Мы сидели на скамейке, Катя слушала меня, подставив руку под голову,
и я вспомнил, как она всегда любила долго устраиваться, чтобы было удобнее
слушать. Теперь я понял, что переменилось в ней, глаза. Глаза стали
грустные.
Это была единственная хорошая минута. Потом я спросил, помнит ли она
наш последний разговор в сквере на Триумфальной, и она ничего не сказала.
Это был самый страшный ответ для меня. Это был прежний ответ: "Не будем
больше говорить об этом".
Быть может, если бы мне удалось как следует посмотреть ей в лаза, я
бы многое понял. Но она смотрела в сторону, и я больше не пытался.
Я только чувствовал, что и она с каждой минутой становится все
холоднее. Она кивнула головой, когда я сказал:
- Я буду держать тебя в курсе.
И вежливо поблагодарила меня, когда я пригласил ее на доклад.
- Спасибо, я непременно приду.
- Буду очень рад.
Мы помолчали.
- Я хотела тебе сказать, Саня, что очень тронута твоим отношением. Я
была уверена, что ты давно забыл об этой истории.
- Нет, как видишь!
- Ты ничего не будешь иметь против, если я передам наш разговор
Николаю Антоновичу?
- Напротив! Николаю Антонычу интересно будет узнать о моих находках.
Ведь они касаются его очень близко - гораздо ближе, чем он может
вообразить.
Они вовсе не касались его так уж близко, и у меня не было никаких
оснований для намека, который я вложил в эти слова. Но я был очень зол.
Катя внимательно посмотрела на меня и немного подумала. Кажется, она
еще о чем-то хотела спросить меня, но не решилась. Мы простились. Я ушел
