- Я тебя вчера как следует не рассмотрел, - сказал он, - некогда
было.
Он накрыл на стол, достал из стенного шкафа бутылочку, нарезал хлеба,
потом вытащил из-за окна холодную телятину и тоже нарезал. По-прежнему он
жил один, но в старой сырой квартире стало уютнее и, кажется, не так сыро.
Мне только не понравилось, что пока я рассказывал, он выпил эту бутылочку
и почти не закусывал, - это меня огорчило...
Я сказал, что сейчас расскажу ему только самое главное, - но разве
вспомнишь, что самое главное, когда через столько лет встречаешься с
родным человеком? Иван Павлыч расспрашивал меня о Севере, о летной работе,
и все оставался недоволен, что я отвечаю так кратко.
- Иван Павлыч, дорогой, что мне рассказывать об этом? Ведь я еще мало
летал. Ну, чуть не замерз однажды! Вы помните доктора, который лечил меня,
когда я удрал из школы? Вы еще ко мне приходили в больницу.
- Помню.
- Он тоже живет в Заполярье. Я его разыскал, и это единственный дом,
в котором я бываю. Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь
прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был - к Сковородниковым, -
помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.
- Пора, брат, уже и свое завести, - серьезно сказал Кораблев.
- Нет, Иван Павлыч.
- Почему так?
- У меня не идет это дело.
Кораблев помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова
налил. Потом расстегнул френч - приготовился к длинному разговору.
- Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда уезжал из Москвы?
Ты сказал: "Теперь мне остается хоть умереть, но доказать, что я прав".
Ну, как? Доказал?
Это был неожиданный вопрос, и я ответил не сразу. Конечно, я помнил
наш разговор. Я помнил, как Кораблев кричал: "Что ты сделал, Саня! Боже
мой, что ты сделал!" И как он плакал и говорил, что я во всем виноват,
потому что я настаивал, что в письме капитана речь шла о Николае Антоныче,
а на самом деле речь шла о каком-то фон Вышимирском.
На месте Кораблева я не стал бы напоминать об этом разговоре. Но ему,
как видно, очень хотелось, чтобы я о нем вспомнил. Он серьезно смотрел на
меня и, кажется, был чем-то втайне доволен.
- Я не знаю, кому это нужно, чтобы я что-то доказывал, - возразил я
мрачно. - Не вижу, что это кому-нибудь нужно.
- Вот тут-то ты и ошибаешься, Саня, - сказал Кораблев. - Это очень
нужно - и для тебя, и для меня, и еще для одного человека. Тем более, что
ты оказался прав.
Я смотрел на него во все глаза. Прошло пять лет после нашего
разговора. Я знал теперь об экспедиции капитана Татаринова больше всех на
свете. Я разыскал дневники штурмана и прочитал их - это была самая трудная
работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со старым ненцем, последним
человеком, который своими глазами видел нарты, принадлежавшие экспедиции,
и на этих нартах - мертвеца, - быть может, самого капитана. И я не нашел
ни единого доказательства своей правоты.
И вот теперь, когда я вернулся в Москву и зашел к своему старому
учителю, который - так мне казалось - давно забыл об этой истории, -
теперь мне говорят: "Ты оказался прав!"
- Иван Павлыч, - начал я не очень твердым голосом, - вы все-таки не
должны утверждать такие вещи, если у вас нет...
Я хотел сказать: "неопровержимых подтверждений", но он остановил
меня. Как будто позвонили. Кораблев озабоченно закусил губу, оглянулся и
взял меня за плечо.
- Вот что, Саня... Мне нужно поговорить с одним человеком, - сказал
он. - А ты тут посиди.
И он провел меня в соседнюю комнату, напоминавшую большой, заваленный
книгами шкаф, с дырявой зеленой портьерой на месте двери.
- И послушай - тебе это полезно.
Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот вечер сразу показался мне
каким-то странным. Несколько раз он принимался тихонько свистать. Он
расхаживал, положив руки на голову, и в конце концов, съел черенок от
груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в "шкаф", он поспешно
убрал со стола водку, потом вынул что-то из письменного стола, съел
немного, подышал, широко открыв рот. Потом пошел открывать двери.
Как вы думаете, с кем он вернулся из передней? С Ниной Капитоновной!
Это была Нина Капитоновна - согнувшаяся, еще больше похудевшая, со
старческими тенями вокруг глаз, в своей неизменной бархатной безрукавке.
Она что-то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван Павлыч заботливо
усаживает гостью. Он стал было наливать ей чаю, но она остановила:
- Не хочу. Только что напилась. Ну, как?
- Да что-то неважно, Нина Капитоновна, - сказал Кораблев. - Спину
ломит.
- Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину ломит. А нужно бомбангье
натереть. И пройдет.
- Как, как вы сказали? Бомбангье?
- Бомбангье. Мазь такая. А вы водку пьете?
- Честное слово, не пью, Нина Капитоновна, - сказал Кораблев. -
Совершенно бросил. Изредка одну рюмку перед обедом. Но это даже и врачи
советуют.
- Нет, пьете. Вот я, когда была молодая, на хуторах жила. У меня ведь
отец казак был. Бывало придет, на ногах не держится и говорит: "Это
ничего, а самая смерть - это ежедневно пить по одной рюмке перед обедом".
Кораблев засмеялся. Нина Капитоновна посмотрела и тоже начала
смеяться.
Потом она рассказала о какой-то пьянице-графине, которая "с утра, как
проснется, - хлоп стакан водки! И ходит. Желтая такая, опухшая,
простоволосая. Походит, походит и выпьет. Утром она еще нормальная, а к
обеду уже качается. А вечером - полный дом гостей. Одета прекрасно,
садится за рояль и поет. И добрая! Все к ней ходили. Чуть что - к графине!
Прекрасный человек была! А пьяница!"
Кажется, Кораблеву не очень понравился этот пример, потому что он
постарался перевести разговор на другую тему. Он спросил, как поживает
Катя.
Нина Капитоновна тихонько махнула рукой.
- Ссоримся мы все с ней, - сказала она со вздохом. - Она очень
самолюбивая. Одного дела не добьется - и за другое. От этого она такая и
нервная.
- Нервная?
- Нервная. И гордая. И все молчит, - сказала Нина Капитоновна. - Я
ведь на этих-то, что молчат, насмотрелась. Мне это ужасно не нравится, что
она все молчит. Ну что молчать, я не понимаю. Скажи, что тебя тяготит. А
она - нет.
- А вы бы у нее спросили, Нина Капитоновна.
- Не скажет. Я сама такая. Никогда не скажу.
- Я как-то встретил ее, и мне показалось - ничего, - сказал Кораблев.
- Она в театр шла - одна, правда, и это мне показалось странным. Но она
была довольна весела и, между прочим, сказала, что ей предлагают комнату
при геологическом институте.
- Предлагали. А она не переехала.
- Почему?
- Жалеет его.
- Жалеет? - снова переспросил Кораблев.
- Жалеет. И в память матери жалеет, и так. А он без нее - вот как:
приходит, сейчас: "А Катя где? Звонила?"
Я сразу понял, кто это "он": Николай Антоныч.
- Вот и не уехала. И все ждет кого-то.
Нина Капитоновна пересела на другое кресло, поближе.
- Я один раз письмо читала, - шепотом, лукаво сказала она и
оглянулась, как будто Катя могла ее видеть. - Должно быть, они в Энске
подружились, когда Катя на каникулах ездила. Его сестра. И она пишет: "В
каждом письме одолевает просьбами: где Катя, что с ней, я бы все отдал,
лишь бы увидеть ее. Он не может без тебя жить, и я не понимаю вашей
беспричинной ссоры".
- Простите, Нина Капитоновна, я не понял. Чья сестра?
- Чья? Да этого. Вашего.
Кораблев невольно посмотрел в мою сторону, и я через дырку в портьере
встретился с его глазами. Моя сестра? Саня?
- Ну что ж, наверно, так и есть, - сказал Кораблев, - наверно, и не
может жить. Очень просто.
- "Одолевает просьбами, - с выражением повторила Нина Капитоновна. -
И не может без тебя жить". Вот как! А она без него не может.
Кораблев снова посмотрел в мою сторону.
Мне показалось, что он улыбается под усами.
- Ну вот. А сама за другого собралась?
- Не собралась она. Не ейный это выбор. - Она так и сказала: "ейный".
- Не хочет она за этого Ромашова и я его не хочу. Попович.
- Как попович?
- Попович он. И брехливый. Что ему ни скажи, он сейчас же добавит. Я
таких ненавижу. И вороватый.
- Да полно, Нина Капитоновна! Что вы!
- Вороватый. Он у меня сорок рублей взял, якобы на подарок, и не
отдал. Конечно, я не напоминала. И все суется, суется. Боже мой! Если бы
не старость моя...
И она горько махнула рукой.
Теперь представьте себе, с каким чувством я слушал этот разговор! Я
смотрел на старушку через дырку в портьере, и эта дырка была как бы
объективом, в котором все, что произошло между мной и Катей, с каждой
минутой становилось яснее, словно попадало в фокус. Все приблизилось и
стало на свое место, и этого всего было так много - и так много хорошего,
что у меня сердце стало как-то дрожать и я понял, что страшно волнуюсь.
Только одно было совершенно непонятно: я никогда не "одолевал" сестру
просьбами и никогда не писал ей, что "не могу жить без Кати".
- Санька выдумала это, вот что, - сказал я себе. - Она все врала ей.
И все это было правдой.
Нина Капитоновна еще рассказывала что-то, но я больше не слушал ее. Я
так забылся, что стал расхаживать в своем "шкафу" и пришел в себя, лишь,
когда услыхал строгое покашливание Кораблева.
Так я и сидел в "шкафу", пока Нина Капитоновна не ушла. Не знаю,
зачем она приходила, - должно быть, просто душу отвести. Прощаясь,
Кораблев поцеловал ей руку, а она его в лоб - они и прежде всегда так
прощались.
Я задумался и не слышал, как он вернулся из передней, и вдруг увидел
над собой, между половинками портьеры, его нос и усы.
- Жив?
- Жив, Иван Павлыч.
- Что скажешь?
- Скажу, что я страшный, безнадежный дурак, - ответил я, схватившись
за голову. - Как я говорил с ней! Ох, как я говорил с ней! Как я ничего не
понял! Как я ничего не сказал ей, а ведь она ждала! Что же она
чувствовала, Иван Павлыч! Что она теперь думает обо мне!
- Ничего, передумает.
- Нет, никогда! Вы знаете, что я сказал ей: "Я буду держать тебя в
курсе".
Кораблев засмеялся.
- Иван Павлыч!
- Ты же писал, что без нее жить не можешь.
- Не писал! - возразил я с отчаянием. - Это Санька выдумала. Но это
правда! Иван Павлыч! Это абсолютная правда. Я не могу жить без нее, и у
нас действительно беспричинная ссора, потому что я думал, что она меня
давно разлюбила. Но что же делать теперь? Что делать?!
- Вот что, Саня: у меня назначено на девять часов деловое свидание, -
сказал он. - В одном театре. Так что ты...
- Ладно, я сейчас уйду. А можно мне сейчас зайти к Кате?
- Она тебя выгонит, и будет совершенно права.
- Пусть выгонит, Иван Павлыч! - сказал я и вдруг поцеловал его. -
Черт его знает, я не понимаю, что теперь делать? Как вы думаете, а?
- Теперь мне нужно переодеться, - сказал Кораблев и пошел в "шкаф", -
а что касается тебя, то тебе, по-моему, нужно придти в себя.
Я видел, как он снял френч и, подняв воротник мягкой рубахи, стал
повязывать галстук.
- Иван Павлыч! - вдруг заорал я. - Постойте! Я совсем забыл! Вы
сказали, что я был тогда прав, когда мы спорили, о ком идет речь в письме
капитана?
- Да.
- Иван Павлыч!
Кораблев вышел из "шкафа" причесанный, в новом сером костюме, еще
молодой, представительный.
- Сейчас мы поедем в театр, - сказал он серьезно, - и ты все узнаешь.
У тебя будет такая задача: сидеть и молчать. И слушать. Понимаешь?
- Ничего не понимаю. Едем.
Глава пятая
В ТЕАТРЕ
