особенности он напирал на свою службу в качестве секретаря у митрополита
Исидора, - он объявил, что прекрасно знает жизнь духовного сословия и даже
специально изучил ее в надежде, что это "пригодится народу". Разоблачить
этого митрополита он был готов в любую минуту.
Почему-то он ставил себе в заслугу и другую свою службу - у какого-то
адмирала Хекерта. У этого адмирала был "умалишенный сын", и Вышимирский
возил его по ресторанам, чтобы никто не мог догадаться, что он
умалишенный, потому что "они скрывали это от всех"...
Но вот он заговорил о Николае Антоныче, и я развесил уши. Я был
убежден, что Николай Антоныч всегда был педагогом. Типичный педагог! Ведь
он и дома всегда поучал, объяснял, приводил примеры.
- Ничего подобного, - злобно сморщившись, возразил Вышимирский. - Это
на худой конец, когда ничего не осталось. У него были дела. Он играл на
бирже, и у него были дела. Богатый человек, который играл на бирже и вел
дела.
Это была первая новость. За ней последовала вторая. Я спросил, какая
же связь между экспедицией капитана Татаринова и биржевыми делами? Почему
Николай Антоныч взялся за нее? Это было выгодно, что ли?
- Он взялся бы за нее с еще большей охотой, если бы экспедиция была
на тот свет, - сказал Вышимирский. - Он на это надеялся, очень надеялся.
Так и вышло!
- Не понимаю.
- Он был влюблен в его жену. Об этом тогда много говорили. Много
говорили, очень. Это были большие разговоры. Но капитан ничего не
подозревал. Он был прекрасный человек, но простой. И служака, служака!
Я был поражен.
- В Марью Васильевну? Еще в те годы?
- Да, да, да, - нетерпеливо повторил Вышимирский. - Тут были личные
причины. Вы понимаете - личные. Личность, личность, личные. Он был готов
отдать все свое состояние, чтобы отправить этого капитана на тот свет. И
отправил.
Но любовь - любовью, а дело - делом. Николай Антоныч не отдал своего
состояния, напротив - он его удвоил. Он принял, например, гнилую одежду
для экспедиции, получив от поставщика взятку. Он принял бракованный
шоколад, пропахший керосином, тоже за взятку.
- Вредительство, вредительство, - сказал Вышимирский. - План!
Вредительский план!
Впрочем, сам Вышимирский прежде был, очевидно, другого мнения об этом
плане, потому что он принял в нем участие и был послан Николаем Антонычем
в Архангельск, чтобы встретить там экспедицию и дополнить ее снаряжение.
Вот тут-то и появилась на свет доверенность, которую Николай Антоныч
показывал Кораблеву. Вместе с этой доверенностью Вышимирскому были
переведены деньги - векселя и деньги...
И, сердито сопя носом, старик вынул из комода несколько векселей. В
общем, вексель - это была расписка в получении денег с обязательством
вернуть их в указанный срок. Но эта расписка писалась на государственной
бумаге, очень плотной, с водяными знаками, и имела роскошный и
убедительный вид. Вышимирский объяснил мне, что эти векселя ходили вместо
денег. Но это были не совсем деньги, потому что "векселедатель" вдруг мог
объявить, что у него нет денег.
Тут были возможны разные жульнические комбинации, и в одной из них
Вышимирский обвинял Николая Антоныча.
Он обвинял его в том, что векселя, которые Николай Антоныч перевел на
его имя вместе с доверенностью, были "безнадежные", то есть что Николай
Антоныч заранее знал, что "векселедатели" уже разорились и ничего платить
не станут. А Вышимирский этого не знал и принял векселя как деньги, - тем
более, что "векселедатели" были разные купцы и другие почтенные по тем
временам люди. Он узнал об этом, лишь, когда шхуна ушла, оставив долгов на
сорок восемь тысяч. В уплату этих долгов никто, разумеется, не принимал
"безнадежных" векселей.
И вот Вышимирский должен был заплатить эти долги из своего кармана. А
потом он должен был заплатить их еще раз, потому что Николай Антоныч подал
на него в суд, и суд постановил взыскать с Вышимирского все деньги,
которые были переведены на его имя в Архангельск.
Конечно, я очень кратко рассказываю здесь эту историю. Старик
рассказывал ее два часа и все вставал и садился.
- Я дошел до Сената, - наконец грозно сказал он. - Но мне отказали.
Ему отказали - и это был конец, потому что имущество его было продано
с молотка. Дом - у него был дом - тоже продан, и он переехал в другую
квартиру, поменьше. Жена у него умерла от горя, и на руках остались
малолетние дети. Потом началась революция, и от второй квартиры, поменьше,
осталась одна комната, в которой ему теперь приходится жить. Конечно, "это
- временное", потому что "правительство вскоре оценит его заслуги, которые
у него есть перед народом", но пока ему приходится жить здесь, а у него
взрослая дочь, которая владеет двумя языками и из-за этой комнаты не может
выйти замуж: мужу некуда въехать. Вот дадут персональную пенсию, и тогда
он переедет.
- Куда-нибудь, хоть в дом инвалидов, - сказал он, горько махнув
рукой.
Очевидно, этой взрослой дочери очень хотелось замуж, и она его
выживала.
- Николай Иваныч, - сказал я ему. - Можно мне задать один вопрос: вы
говорите, что он прислал вам эту доверенность в Архангельск. Каким же
образом она снова к нему попала?
Вышимирский встал. У него раздулись ноздри, и седой хохол на голове
затрясся от негодования.
- Я бросил эту доверенность ему в лицо, - сказал он. - Он побежал за
водой, но я не стал ее пить. Я ушел, и со мной был обморок на улице. Да
что говорить!
И он снова горько махнул рукой.
Я слушал его с тяжелым чувством. В этом рассказе было что-то грязное,
такое же, как и все вокруг, так что мне все время хотелось вымыть руки.
Мне казалось, что наш разговор будет новым доказательством моей правоты,
таким же новым и удивительным, каким было внезапное появление этого
человека. Так и вышло. Но мне было неприятно, что на этих новых
доказательствах лежал какой-то грязный отпечаток.
Потом он снова заговорил о пенсии, что ему "непременно должны дать
персональную пенсию, потому что у него сорок пять лет трудового стажа". К
нему уже приходил один молодой человек и взял бумаги и, между прочим, тоже
интересовался Николаем Антонычем, а потом не пришел.
- Обещал хлопотать хлопотать, - сказал Вышимирский, - а потом не
пришел.
- Николаем Антонычем?
- Да, да, да! Интересовался, как же!
- Кто же это?
Вышимирский развел руками.
- Был несколько раз, - сказал он. - У меня взрослая дочь, знаете, и
они тут пили чай и разговаривали. Знакомство, знакомство!
Слабая тень улыбки пробежала по его лицу: должно быть, с этим
знакомством были связаны какие-то надежды.
- Да, любопытно, - сказал я. - И взял бумаги?
- Да. Для пенсии, для пенсии. Чтобы хлопотать.
- И спрашивал о Николае Антоновиче?
- Да, да. И даже - не знаю ли я еще кого-нибудь... Может быть,
известно еще кому-нибудь, что он проделывал... эта птица! Я послал его к
одному.
- Интересно. Что же это за молодой человек?
- Такой представительный, - сказал Вышимирский. - Обещал хлопотать.
Он сказал, что все это нужно для пенсии, именно персональной, именно!
Я спросил, как его фамилия, но старик не мог вспомнить.
- Как-то на "ша", - сказал он.
Потом пришла взрослая дочь, которую действительно нужно было срочно
выдать замуж. Но это была нелегкая задача, и вовсе не потому, что "мужу
некуда въехать". Дело в том, что у дочери был огромный нос, и она шмыгала
им с необыкновенно хищным видом. Не знаю, был ли это хронический насморк,
или дурной характер заставлял ее поминутно делать такое движение, но когда
я увидел, как она угрожающе шмыгнула на отца, мне сразу стало ясно, почему
старику так хочется переехать в дом инвалидов.
Я очень приветливо поздоровался с нею, и она побежала куда-то и
вернулась совсем другая: прежде на ней был какой-то арабский бурнус, а
теперь - нормальное платье.
Мы разговорились: сперва о Кораблеве - это был наш единственный общий
знакомый, - потом о его ученике, который по-прежнему возился в углу со
своими катушками и не обращал на нас никакого внимания. У нас был бы даже
приятный разговор, если бы не это движение, которое она делала носом. Она
сказала, что не любит кино за то, что в кино все люди "какие-то
мертвенно-бледные", но в это время старик опять влез со своей пенсией.
- Нюточка, как фамилия того молодого человека? - робко спросил он.
- Какого молодого человека?
- Который обещал похлопотать насчет пенсии.
Нюточка сморщилась. У нее дрогнули губы, и сразу несколько чувств
отразилось на лице. Главным образом - негодование.
- Не помню, кажется, Ромашов, - отвечала она небрежно.
Глава седьмая
"А У НАС ГОСТЬ"
Ромашка! Ромашка бывал у них! Он обещал старику выхлопотать
персональную пенсию, он ухаживал за Нютой с ее носом! В конце концов, он
пропал, взяв какие-то бумаги, и старик даже не мог в точности припомнить,
что это были за бумаги. Сперва я думал, что это другой Ромашов,
однофамилец. Нет, это был он. Я подробно описал его, и Нюта сказала с
ненавистью:
- Он!
Он ухаживал за ней, это совершенно ясно. Потом он перестал ухаживать,
иначе она не стала бы ругать его так, как она его ругала. Он ходил к
старику и выведывал все, что тому было известно о Николае Антоныче. Он
собирал сведения. Зачем? Зачем он взял у Вышимирского эти бумаги, из
которых, во всяком случае, можно вывести одно заключение, что до революции
Николай Антоныч был не педагогом, а грязным биржевым дельцом?
Я возвращался от Вышимирского, и у меня голова кружилась. Тут могло
быть только два решения: или для того, чтобы уничтожить все следы этого
прошлого, или для того, чтобы держать Николая Антоныча в своих руках.
Держать его в руках? Зачем? Ведь это его ученик, самый преданный,
самый верный! Так было всегда, еще в школе, когда он подслушивал, что
ребята говорили о Николае Антоныче, а потом доносил ему. Это поручение!
Николай Антоныч поручил ему выяснить все, что знает о нем Вышимирский. Он
подослал Ромашку, чтобы взять бумаги, которые могли повредить ему как
советскому педагогу.
Я зашел в кафе и съел мороженого. Потом выпил какой-то воды. Мне было
очень жарко, и я все думал и думал. Ведь все-таки прошло много лет с тех
пор, как мы с Ромашкой расстались после окончания школы. Тогда это была
подлая, холодная душа. Но к Николаю Антонычу он был искренне привязан -
или нам это казалось? Теперь я не знал его. Быть может, он переменился?
Быть может, без ведома Николая Антоныча, из одной привязанности к нему он
хотел уничтожить эти бумаги, которые могут бросить тень на доброе имя его
учителя, его друга?
Но это была уже ерунда, и стоило только вспомнить самого Ромашку с
его бледным лицом и неестественно круглыми глазами, чтобы вернуться к
реальному представлению о нем.
Я съел еще мороженого, и девушка, которая мне подавала, засмеялась,
когда я попросил третью порцию. Должно быть, ей понравилось, что я ем так
много мороженого, потому что она подошла к зеркалу и стала поправлять
наколку.
Нет, он ничего и никогда не сделал бы из одной привязанности к этому
человеку. Здесь была какая-то тайная цель - я был в этом уверен. Я только
не мог догадаться, что это была за цель, потому что мне приходилось судить
по старым отношениям между Николаем Антонычем и Ромашкой, а новые я знал
очень плохо.
Это могла быть какая-нибудь очень простая цель, связанная с
повышением по службе. Ведь Николай Антоныч был профессором, а Ромашка его
