вашего прошлого, о которых вы не упоминаете в анкетах.
Вот тут он уронил шляпу.
- У меня создалось впечатление, - продолжал я, - что этот товар он
продает уже не в первый раз. Не знаю, может быть, я ошибаюсь.
- Николай Антоныч! - вдруг закричал Ромашка. - Это все ложь. Не
верьте ему. Он врет.
Я подождал, пока он перестанет кричать.
- Конечно, теперь это, в сущности, все равно, - продолжал я, - теперь
это дело только ваших отношений. Но вы сознательно...
Я давно чувствовал, что на щеке прыгает какая-то жилка, и это мне не
нравилось, потому что я дал себе слово разговаривать с ними совершенно
спокойно.
- Но вы сознательно шли на то, что этот человек может стать Катиным
мужем. Вы уговаривали ее - из подлости, конечно, - потому что вы его
испугались. А теперь он же приходит ко мне и кричит: "Он у нас полетит
вверх ногами".
Как будто очнувшись, Николай Антоныч сделал шаг вперед и уставился на
Ромашку. Он смотрел на него долго, так долго, что даже и мне трудно было
выдержать эту напряженную тишину.
- Николай Антоныч, - снова жалостно пробормотал Ромашка.
Николай Антоныч все смотрел. Но вот он заговорил, и я поразился: у
него был надорванный, старческий голос.
- Зачем вы пригласили меня сюда? - спросил он. - Я болен, мне трудно
говорить. Вы хотели уверить меня, что он негодяй. Это для меня не новость.
Вы хотели снова уничтожить меня, но вы не в силах сделать больше того, что
уже сделали - и непоправимо. - Он глубоко вздохнул. Действительно, я
видел, что говорить ему было трудно.
- На ее суд, - продолжал он так же тихо, но уже с другим,
ожесточенным выражением, - отдаю я тот поступок, который она совершила,
уйдя и не сказав мне ни слова, поверив подлой клевете, которая преследует
меня всю жизнь.
Я молчал. Ромашка дрожащей рукой налил стакан воды и поднес ему.
- Николай Антоныч, - пробормотал он, - вам нельзя волноваться.
Но Николай Антоныч с силой отвел его руку, и вода пролилась на ковер.
- Не принимаю, - сказал он и вдруг сорвал с себя очки и стал мять их
в пальцах. - Не принимаю ни упреков, ни сожаления. Ее дело. Ее личная
судьба. А я одного ей желал: счастья. Но память о брате я никому не отдам,
- сказал он хрипло, и у него стало угрюмое, одутловатое лицо с толстыми
губами. - Я, может быть, рад был бы поплатиться и этим страданием - уж
пускай до смерти, потому что мне жизнь давно не нужна. Но не было этого, и
я отвергаю эти страшные, позорные обвинения. И хоть не одного, а тысячу
ложных свидетелей приведите, - все равно никто не поверит, что я убил
этого человека с его мыслями великими, с его великой душой.
Я хотел напомнить Николаю Антонычу, что он не всегда был такого
высокого мнения о своем брате, но он не дал мне заговорить.
- Только одного свидетеля я признаю, - продолжал он, - его самого,
Ивана. Он один может обвинить меня, и если бы я был виноват, он один бы
имел на это право.
Николай Антоныч заплакал. Он порезал пальцы очками и стал долго
вынимать носовой платок. Ромашка подскочил и помог ему, но Николай Антоныч
снова отстранил его руки.
- Здесь бы и мертвый, кажется, заговорил, - сказал он и, болезненно,
часто дыша потянулся за шляпой.
- Николай Антоныч, - сказал я очень спокойно, - не думайте, что я
намерен отдать всю жизнь, чтобы убедить человечество в том, что вы
виноваты. Для меня это давно ясно, а теперь и не только для меня. Я
пригласил вас не для этого разговора. Просто я считал своим долгом
раскрыть перед вами истинное лицо этого прохвоста. Мне не нужно то, что он
сообщил о вас, - больше того, я давно знаю все это. Хотите ли вы сказать
ему что-нибудь?
Николай Антоныч молчал.
- Ну, тогда пошел вон! - сказал я Ромашке.
Он бросился было к Николаю Антонычу и стал ему что-то шептать. Но,
как бесчувственный, стоял, глядя прямо перед собой, Николай Антоныч.
Только теперь я заметил, как он постарел за эти дни, как был удручен и
жалок. Но я не жалел его, - только этого еще не хватало.
- Вон! - снова сказал я Ромашке.
Он не уходил, все шептал. Потом он подхватил Николая Антоныча под
руку и повел его к двери. Это было неожиданно - тем более, что я выгонял
именно Ромашку, а не Николая Антоныча, которого сам же и пригласил. Мне
хотелось еще спросить у него, кто написал статью "В защиту ученого" -
И.Крылов не потомок ли баснописца? Но я опоздал, - они уже уходили.
Кажется, я все-таки не поссорил их. Они медленно шли под руку вдоль
длинного коридора, и только на одну минуту Николай Антоныч остановился. Он
стал рвать волосы. У него не было волос, но на пальцах оставался детский
пух, на который он смотрел с мучительным изумлением. Ромашка придержал его
за руки, почистил его пальто, и они степенно пошли дальше, пока не
скрылись за поворотом.
Накануне отъезда Ч. позвонил мне и сказал, что он говорил с
начальником Главсевморпути и сам прочитал ему мою докладную записку. Ответ
положительный. В этом году уже поздно посылать экспедицию, но в будущем
году - вполне вероятно. Проект разработан убедительно, подробно, но
маршрутная часть нуждается в уточнении. Историческая часть весьма
интересна. Буду вызван, извещение получу дополнительно.
Весь этот день я провел в магазинах: мне хотелось подарить что-нибудь
Кате, мы опять расставались. Это было нелегкое дело. Бабу на чайник? Но у
нее не было чайника. Платье? Но я никогда не мог отличить креп-сатэна от
фай-дешина. Лейку? Лейка была бы ей очень нужна, но на лейку не хватало
денег.
Без сомнения, я так бы ничего и не купил, если бы не встретил на
Арбате Валю. Он стоял у окна книжного магазина и думал - прежде я бы
безошибочно определил: о зверях. Но теперь у него был еще один предмет для
размышлений.
- Валя, - сказал я. - Вот что. У тебя есть деньги?
- Есть.
- Сколько?
- Рублей пятьсот, - отвечал Валя.
- Давай все.
Он засмеялся.
- А что - ты опять собираешься в Энск за Катей?
Мы пошли в фотомагазин и купили лейку...
Для всех я уезжал ночью в первом часу, но с Катей мы стали прощаться
с утра - я все забегал к ней то домой, то на службу. Мы расставались
ненадолго: в августе она должна была приехать ко мне в Заполярье, а я
ждал, что меня вызовут еще раньше - быть может, в июле. Но все-таки мне
было немного страшно - как бы опять не расстаться надолго...
Валя принес на вокзал "Правду" с моей статьей. Все было напечатано
совершенно так же, как я написал, только в одном месте исправлен стиль, а
вся статья сокращена приблизительно наполовину. Но выдержки из дневника
были напечатаны полностью: "Никогда не забуду этого прощанья, этого
бледного вдохновенного лица с далеким, взглядом. Что общего с прежним
румяным, полным жизни человеком, выдумщиком анекдотов и забавных историй,
кумиром команды, с шуткой подступавшим к самому трудному делу. Никто не
ушел после его речи. Он стоял с закрытыми глазами, как будто собираясь с
силами, чтобы сказать прощальное слово. Но вместо слов вырвался чуть
слышный стон, и в углу глаз сверкнули слезы..."
Мы с Катей читали это в коридоре вагона, и я чувствовал, как ее
волосы касаются моего лица, и чувствовал, что она сама чуть сдерживает
слезы.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ,
(рассказанная Катей Татариновой)
МОЛОДОСТЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Глава первая
"ТЫ ЕГО НЕ ЗНАЕШЬ"
Иван Павлович деликатно ушел из вагона, а Валя все передавал приветы
какому-то Павлу Петровичу из зверового совхоза: "Фу, черт! И доктору! Чуть
не забыл!", пока Кира не вернулась и не увела его за руку. Мы остались
одни. Ох, как мне не хотелось, чтобы Саня уезжал!
Вот какой он был в эту минуту - мне хотелось запомнить его всего, а
не только глаза, в которые я смотрела: он стоял без фуражки и был такой
молодой, что я сказала, что ему еще рано жениться. В форме он казался
выше, но все-таки был маленького роста и, должно быть, поэтому иногда
невольно поднимался на цыпочки - и сейчас, когда я обернулась. Он был
подтянутый, аккуратный, но на макушке торчал хохол, который удивительно
шел ему, особенно когда он улыбался. В эту минуту, когда мы обнялись и я в
последний раз обернулась с площадки, он улыбался и был похож на того
решительного, черного, милого Саню, в которого я когда-то влюбилась.
Все где-то стояли, но я не видела никого и чуть не упала, когда
спускалась с площадки. Ох, как мне не хотелось, чтобы он уезжал!
Он взмахнул фуражкой, когда тронулся поезд, и я шла рядом с вагоном и
все говорила: "Да, да".
- Будешь писать?
- Да, да!
- Каждый день?
- Да!
- Приедешь?
- Да, да.
- Ты любишь меня?
Это он спросил шепотом, но я догадалась по движению губ.
- Да, да!
С вокзала мы поехали провожать Ивана Павловича, и дорогой он все
говорил о Сане.
- Главное, не нужно понимать его слишком сложно, - сказал он. - А ты
самолюбивая, и первое время вы будете ссориться. Ты, Катя, вообще его
почти не знаешь.
- Здрасти!
- Знаешь, какая у него главная черта? Он всегда останется юношей,
потому что это пылкая душа, у которой есть свои идеалы.
Он строго посмотрел на меня и повторил:
- Душа, у которой есть свои идеалы... А ты гордая - и можешь этого не
заметить.
Я засмеялась.
- И ничего смешного. Конечно, гордая, и девочкой, между прочим, была
совсем другая. А он - вспыльчивый. Ты вообще подумай о нем, Катя.
Я сказала, что я и так думаю о нем слишком много и не такой уж он
хороший, чтобы о нем думать и думать.
Но вечером я так и сделала: села и стала думать о Сане. Все ушли.
Валя с Кирой в кино, а Александра Дмитриевна в какой-то клуб - читать
литмонтаж по Горькому "Страсти-мордасти", который она сама составила и
которым очень гордилась, а я долго сидела над своей картой, а потом
бросила ее и стала думать.
Да, Иван Павлович прав - я не знаю его! Мне все еще невольно
представляется тот мальчик в куртке, который когда-то ждал меня в сквере
на Триумфальной и все ходил и ходил, пока не зажглись фонари, пока я вдруг
не решилась и не пошла к нему через площадь. Тот мальчик, которого я
обняла, несмотря на то, что три школы - наша, 143-я и 28-я - могли видеть,
как мы целовались! Но тот мальчик существовал еще только в моем
воображении, а новый Саня был так же не похож на него, как не похож был
наш первый поцелуй на то, что теперь было между нами.
Но я вовсе не понимала его слишком сложно! Я просто видела, что за
тем миром мыслей и чувств, который я знала прежде, в нем появился еще
целый мир, о котором я не имела никакого понятия. Это был мир его
профессии - мир однообразных и опасных рейсов на Крайнем Севере,
неожиданных встреч со знакомыми летчиками в Доме пилота, детских восторгов
перед новой машиной, мир, без которого он не мог бы прожить и недели. Но
мне в этом мире пока еще не было места. Однажды он рассказывал об опасном
полете, и я поймала себя на очень странном чувстве - я слушала его, как
будто он рассказывал о ком-то другом. Я не могла вообразить, что это он,
застигнутый пургой, только чудом не погиб при посадке, а потом трое суток
сидел в самолете, стараясь не спать и медленно замерзая. Это было глупо,
но я сказала:
- А ты не можешь устроить, чтобы этого больше не было?
У него стало смущенное лицо, и он сказал насмешливо:
- Есть! Больше не будет.
...Разумеется, он сам мог бы передать мне свой разговор с
